КОНЕЦ ЖАНРА

Теория вероятности немеет перед невероятной практикой нашего века. Начальник уголовной полиции, хорошо известный как в полицейских, так и в уголовных кругах (в последних, кажется, даже немножечко лучше), задержал сам себя. Это был конец детективного жанра, за которым начинался жанр сомнительно научной фантастики.

Конец жанра, особенно такого прославленного, как детектив, является настоящим потрясением для общества. Не скажу, что это потрясение его основ: основы общества настолько глубоко скрыты, что трясти их при помощи литературы — занятие совершенно безнадежное, — но потрясение поверхностного слоя литературе доступно, и это всегда производит на общество сильное и не сразу изгладимое впечатление.

Судите сами: вот уже свыше ста лет общество участвует в постоянной, непрекращающейся погоне, ловит преступника, скрывается от закона, впрыгивает в окна и выпрыгивает из них, пролазит сквозь узкие дымоходы, сличая дым этих ходов с дымом сигареты преступника и оставляя отпечатки собственных пальцев на пухлых томах этого популярного жанра… И вдруг на полном скаку — стоп! Кто кого поймал, кто от кого убегает? Сыщик стоит в пустой комнате и держит за шиворот сам себя…

Конан Дойл, Эдгар По, Честертон, хорошо, что вы не дожили до этого несчастного часа! Сименон, хорошо, что вы дожили, но вовремя бросили писать!

В течение долгого времени начальник полиции шел по своему следу, то себя настигая, то внезапным рывком снова уходя от себя, совершая чудеса находчивости одновременно в двух противоположных видах деятельности. Знаменитый детектив, известный во Франции под именем Жана Грейо, в Англии под именем Джона Грея, а в России под именем Ивана Григорьева, — оказался вором-рецидивистом, известным во Франции под именем Большого Жака Фонтена, в Англии под именем Большого Джека Фонтенза, а в России под именем Жорика с Большого Фонтана.

Параллельные прямые пересеклись в точке, представляющей не бесконечно малую, а, напротив, довольно значительную величину, и даже не одну, а две величины: великого сыщика и великого рецидивиста.

Сенсация.

Впрочем, разве в уголовном и вообще в мире мало сенсаций? Мир, в том числе и уголовный, устроен так, чтобы человек, живущий в нем, никогда не переставал удивляться. Жизнь — это, в сущности, и есть удивление. Когда глина впервые удивилась, она и начала жить, не дожидаясь, чтоб из нее что-то вылепили. До сих пор скептики ломают головы: чему тут можно было удивляться? Но глина удивилась — и на земле началась жизнь, которая будет продолжаться до тех пор, пока не утратит способности удивляться.

Только ради бога, ради бога, не говорите, что в этом нет ничего удивительного!

Конечно, если начальника полиции взять под стражу, он уже не будет вызывать того удивления (я бы даже сказал: восхищения), какое он вызывал у своих подчиненных, когда стоял во главе полиции. Вычеркнутый из настоящего, он будет вычеркнут и из прошлого, где у него имелись некоторые заслуги. Ему уже не вспомнят, как он, лично участвуя в преследовании, всю ночь прокрутился на колесе скорого поезда, в котором ехал преступник, и взял его, распластавшись на шпалах, по которым преступник переползал из вагона в вагон. И не вспомнят, как он после удачно выполненного задания говаривал, отечески улыбаясь: «А теперь отдыхайте, мальчики. Объявляю вам всем благодарность».

Таково удивительное свойство человеческой памяти: она способна забывать.

И не только человеческой. Если б семя не забыло, что было когда-то семенем, оно никогда бы не стало побегом. Если бы побег не забыл, что был когда-то побегом…

Я прошу у тюремной администрации прощения, что употребил неуместное в данном тексте слово «побег», но таков закон развития и маленького семени, и взрослого, уважаемого человека.

Существует мнение, что в каждом человеке живут одновременно полицейский и вор.

Вспомните Видока.

Человеку, не знакомому с историей французской полиции (что вполне допустимо, когда живешь не во Франции, работаешь не в полиции и интересуешься не историей, а чем-то другим), может показаться, что Видок — это попросту человек, видавший виды, что-то вроде знатока, но не знающего, а видящего. В определенной степени это так, ибо человек с этой французской фамилией был сначала преступником, а уже потом стал полицейским, положив начало всей французской полиции. Так вот, этот видавший виды Видок сначала подавлял в себе полицейского и благополучно воровал, а потом стал задерживать преступников, благополучно подавляя в себе вора. Все, таким образом, сводится к благополучию, которое мы добываем тем либо иным путем.

Считая доказанным тезис, что в одном человеке могут сосуществовать блюститель порядка и нарушитель его, нужно при этом сделать оговорку, что блюститель, живущий в одном человеке, обычно преследует нарушителя, живущего в другом, а со своим собственным неплохо уживается. Ну, конфликты, разумеется, бывают, не без того, но совсем незаметные постороннему наблюдателю. Для постороннего наблюдателя и полицейский, и преступник — не дробная, а целая величина, и каждого из них он воспринимает как целое: либо как полицейского, либо как вора.

И вдруг является Жак Фонтен к Жану Грейо (дело конечно же происходит во Франции) и говорит:

— Напрасно ты, парень, за мной гоняешься. Я, между прочим, сижу у тебя в кабинете.

Здесь легко обнаруживается хорошо известный в криминалистике парадокс «Зеркало и обезьяна», открытый еще в прошлом веке Крыловым Иваном Андреевичем.

Вспомнив знаменитый парадокс, Жан Грейо теряет дар своей французской речи, но тут же обретает английскую.

— Джек! — говорит он. — Большой Фонтенз! Что тебе нужно здесь, во французской полиции?

— Я здесь работаю, — уголовно улыбается Джек Фонтенз. — В этом самом кабинете.

Ну, тут, конечно, удивление (столь необходимое для жизни), выяснение, кто где работает и кто где ворует. После чего Жак Фонтен говорит:

— Совсем ты одичал у себя в полиции, оторвался от жизни.

— Джек! — воскликнул Жан Грейо, упрямо не желая переходить на французский, чтоб не компрометировать свою родимую Францию. — Я привык делить мир на честных и бесчестных людей, на полицейских и, я не говорю о присутствующих, воров. Не сбивай меня, пожалуйста, с этой позиции.

— Эх, парень… — вздохнул Большой Жак Фонтен. — Ты все еще думаешь, что на свою полицейскую зарплату живешь, а ведь ты уже давно не живешь на зарплату. Ты одного вора впустишь, а другого выпустишь, вот на что ты живешь. А кафель? Ты, я знаю, кафелем свой санузел покрыл, а ведь это кафель не честный…

— Я купил его!

— В магазине? Вот то-то и оно. Не на Елисейских полях ты купил его, а в Булонском лесу, там, где у нас продают краденое…

Чем дальше в лес, тем больше дров… Тоже парадокс, хорошо известный криминалистике.

— Так ведь санузел… — смутился начальник полиции. — С кафелем он смотрится совсем по-другому.

— Не смотреть туда ходишь, мог бы и обойтись. А шуба норковая? Скажешь, подарок жене? А почему другим женам такие шубы не дарят?

— Жак! — Жан закрыл дверь поплотней и перешел на французский: — Что же мне теперь?

С французского они перешли на шепот, и дальше уже было ничего не слыхать. Только одно слышалось: Булонский лес. Тот самый лес, где продают краденое.