СЫН ГАМЛЕТА

На спектакль я проходил по линии Полония.

За час до начала я был у служебного входа, где уже толпились знакомые шекспировских персонажей. Те, что проходили по линии Гамлета, держались с достоинством и особняком. Знакомые Розенкранца и Гильденстерна, этих не очень влиятельных персонажей, чувствовали себя неуверенно и пытались завести новые знакомства, пона-дежнее старых. Основная же масса со своим извечным: «Нет ли лишнего?» — шла, вероятно, по линии бедного Йорика, уже давцо не действующего лица. Завязка трагедии начиналась у служебного входа.

— Гамлет обещал быть, — услышал я ответ на чей-то вопрос.

Значит, он все же решил быть. Хотя бы на спектакле.

— Уже начало седьмого, — сказал спрашивавший голосом отца Гамлета, хотя по возрасту больше походил на сына.

— Уже должен быть, — опять прозвучал ответ.

Сын Гамлета с таким отчаяньем посмотрел вокруг, что сразу стало ясно: он не пойдет по линии своего отца, он даже не пойдет по линии Розенкранца и Гильденстер-на. И пожалевшая его приятельница одного из могильщиков сказала:

— Да вот же он! Поглядите…

На противоположной стороне улицы перед сереньким «Москвичом», который вполне мог сойти и за «Запорожца», сидел на корточках Гамлет, датский принц, и внимательно смотрел под машину. Что он там видел? Это было известно только ему. Он смотрел и смотрел, сдвинув на затылок кургузую кепочку, словно он был не Гамлет, а просто зритель, и там, под машиной, уже начинался спектакль.

Теперь стало ясно, что сын Гамлета не годится ему в сыновья — не потому, что он был бы ему плохим сыном, — а просто потому, что Гамлет молод, даже для тех тридцати лет, которые ему назначены Шекспиром. Но это не смутило молодого человека, так некстати не пригодившегося ему в сыновья. Молодой человек решительно пересек улицу, присел на корточки рядом с Гамлетом и стал смотреть туда же, куда и он. Потом, решив, что контакт таким образом установлен, молодой человек протянул принцу блокнот и ручку, на которые тот посмотрел без всякого интереса, во всяком случае без того интереса, с которым смотрел под колеса своего «Запорожца» или «Москвича». Все же он взял ручку и что-то черкнул в блокноте, чтобы иметь возможность спокойно предаться своим занятиям.

Но молодой человек не вставал с корточек, теперь он протягивал принцу деньги, при виде которых на лице Гамлета появилась та специфическая гамлетовская скорбь, причиной которой является бренность окружающего мира. Он отодвинулся от денег и взялся за колесо, словно пытаясь повернуть колесо Фортуны. Но колесо стояло прочно, и, поняв, что ход событий не изменить, Гамлет встал и направился к служебному входу. Молодой человек поспешил за ним.

Дверь за ними закрылась ненадолго: вскоре из нее вышел молодой человек, всем своим видом подтверждая хорошо известную истину, что в кассе билетов нет. Даже для принца Датского в кассе билетов нет. И от этого затрепетали знакомые Розенкранца и Гильденстерна.

Но тут в двери появились голова Полония и его палец, манивший меня.

Когда я вошел в зал, Гамлет уже поджидал зрителей. Он был точно такой, как там, возле машины, только теперь у него была гитара. Он сидел на полу в глубине сцены и смотрел на зрителей, которые занимали свои места, — один герой на сотни зрителей (таково условие каждой трагедии: сотни зрителей на одного героя). Может быть, он пытался соединить жизнь прежнюю с той, которая ему предстоит, соединить возню с «Москвичом» и раздачу автографов с мучительной проблемой — быть или не быть, с предательством матери, потерей любимой женщины и собственной смертью. Все это надо было соединить, чтобы заставить зрителя, который умеет верить только в свою трагедию, поверить в трагедию чужую.

Потом Гамлет вышел на просцениум и спел песню, не написанную, но, видимо, предчувствованную Шекспиром. Спев песню, он отошел, и тут появились другие персонажи, а также занавес, которого не было прежде. Видимо, спеша наверстать упущенное, занавес задвигался по сцене во всех направлениях, оттесняя и сметая действующих — лиц, словно подчеркивая, что в трагедии нет главных действующих лиц, что здесь главное действующее лицо — обстоятельства.

События развивались. На сцену выходили король и королева, и занавес услужливо изгибался в престол (потому что таковы были обстоятельства), и прятал за собой шпионов и соглядатаев (потому что таковы были обстоятельства), и распахивал дверь перед теми, перед кем, по сложившимся обстоятельствам, нужно было ее распахнуть.

Но Гамлет держался молодцом и вовсе не выглядел — жертвой, как его привыкли изображать. Это был другой Гамлет. Он был похож на того, в кепочке, который смотрел под колесо машины, — здесь он смотрел под колесо Фортуны, ничуть не робея перед этим колесом. Да, ему сильно помогала жизнь, оставленная за стенами театра, она убеждала его, что его личная трагедия не является трагедией всего королевства. Это важно было понять, и Гамлет это понял. Король — нет, и это предвещало его поражение.

В антракте я увидел молодого человека, несостоявшегося сына Гамлета. Он улыбался. Не знаю, почему именно так на него действовала трагедия, но он улыбался. Может, просто потому, что ему все же удалось проникнуть в театр.

И опять был Гамлет, теперь уже хорошо знакомый мне человек, и я никак не мог поделить его с Шекспиром. Словно, как это бывает в научной фантастике, время искривилось петлей — и шестнадцатый век совместился с двадцатым веком. Наверно, так оно и бывает: в каждом веке совмещаются все века — и человек одновременно живет в настоящем, прошлом и будущем.

Королева Гертруда, ухитрившаяся явно не по годам стать матерью главного героя, прекрасно справилась с этой ролью. Она была не столько королева и мать, сколько женщина — в лучшем и худшем значении этого слова. В ней чувства навсегда одержали победу над разумом, но при этом она, сказать точнее, не чувствовала, а цеплялась за свои прежние чувства, пытаясь их оживить. Было жаль королеву Гертруду, ей столько пришлось выслушать от ее сына Гамлета, и, когда, обвиняя ее, Гамлет случайно заколол моего друга Полония, мне, признаюсь, было больше жаль ее.

А занавес между тем бушевал с неуемностью разбушевавшихся обстоятельств, которые в древности называли Роком. Рок звучит короче, но мало что объясняет. Обстоятельства объясняют многое. Они объясняют, почему король Клавдий убил своего брата и женился на его вдове и почему Гамлет отверг любовь прекрасной Офелии. Они объясняют, почему предали Гамлета его друзья и почему Лаэрт погиб от рапиры, которую сам смазал ядом. Обстоятельства объясняют всё, они не знают ни морали, ни справедливости, они мертвы, как этот занавес, который бушует на сцене, изображая видимость жизни. Обстоятельства — это всего лишь видимость жизни, поэтому так опасно попадать под власть обстоятельств. Трагедия в том и состоит, что человек попадает под власть обстоятельств, которые здесь называются роком. И к концу становится мертв, как мертвы подчинившие его обстоятельства.

Трагедия была окончена. Погибли все главные и многие второстепенные действующие лица. При этом большинство из них пали жертвой обстоятельств. Полония закололи, приняв его за короля. Королева выпила яд, предназначенный Гамлету. Лаэрт был заколот рапирой, предназначенной для Гамлета. Розенкранц и Гильденстерн были казнены по ошибке вместо Гамлета. Офелия утонула, наклонившись к воде за цветком.

И только два человека не были жертвой обстоятельств, они погибли в результате борьбы, представляя два полюса этой борьбы, — король и Гамлет.

У выхода я опять встретил того молодого человека. Он улыбался. Наверно, ему приятно было сознавать, что человек все же может подчинить себе обстоятельства, и особенно было приятно, что это сделал его знакомый, такой же, как и он, человек, с которым они еще совсем недавно сидели рядом на корточках и смотрели под колеса машины.