Бамбук шумит ночью
Бамбук шумит ночью
После многочасового ливня дорога скользкая, «как шкура змеи» (так говорят лаосцы). Мы вспоминаем, что на дне машины лежат высокие резиновые сапоги, которые нам одолжили в нашем посольстве в Ханое. Они хорошо защищают от многочисленных пиявок.
Короткий отдых. Из глубокого ущелья доносятся голоса людей. В распадке под скальным навесом — ларек. Продавщица Бун Фат показывает нам товары, разложенные на каменных полках в естественной нише. Обращаю внимание на разнообразные ткани — вьетнамские, китайские («И наши тоже», — добавляет продавщица). Мужскую верхнюю рубашку можно купить за 3000 кипов, шерстяной мужской шарф — за 1000. Волейбольный мяч стоит 500 кипов, эмалированная миска — 1200, полотенце — 135, школьная тетрадь — 30 кипов. Сульфаниламидные препараты продаются на штуки, по таблетке. Ларек действует здесь с 1964 года. Несмотря на бомбежки и обстрел, он открыт каждый день, кроме понедельника. Разглядываю ножи, мотыги, кастрюли для варки риса.
— Это все наше! — с гордостью подчеркивают не только Бун Фат, но также Кхам Ла и все сопровождающие нас представители уездных властей.
Вскоре я пойму значение этого выражения: «наше».
Мы находимся в долине, около дороги. Дуан просит нас оглянуться назад. Да, правда, очень живописно выглядит снизу эта тропинка, по которой мы спускались сюда, боясь свернуть себе шею.
Ожидая прибытия машины с нашей охраной, мы решили осмотреть пагоду, что высится по ту сторону дороги. По соседству с пей зияет пустотой хижина на сваях, где некогда жили бонзы. Она разрушена почти наполовину — воздушная волна от разорвавшейся неподалеку бомбы сорвала крышу и повалила две стены. И только на верхнем этаже чудом сохранился барабан, звуками которого бонзы созывали верующих.
Пусто и на дворе вокруг святилища. Уцелевшая пока что пагода имеет двускатную, резко скошенную крышу, которая до странности напоминает мне крестьянские хаты в Подгалье (горный район Польши. — Я. Н.). Над входом дата: «1939» — год постройки. Наугольники крыши — так называемые драконьи хвосты — сделаны в форме изогнутого языка пламени. Подобную архитектурную деталь я видела в Камбодже, в святилищах кхмеров. За пагодой возвышается тонкая колонна.
Входим внутрь. Деревянная статуя Будды с лицом, полным какой-то особой выразительности: от него трудно оторвать взгляд. Слева другая статуя, представляющая человека с поднятыми вверх руками неестественной величины и лицом, на котором за маской спокойствия угадывается боль и страх. На алтаре беспорядочно наставлены терракотовые статуэтки-божки. Мы с Богданом переглядываемся и смотрим на алтарь с одной и той же мыслью, которую стыдно выразить вслух: нам очень хочется взять отсюда хотя бы по одной статуэтке…
С дороги слышится оклик — нас торопят. Уже прибыла охрана: Май Тхо — высокий и рослый лаолум, которому на этом этапе придется быть квартирмейстером, и два бойца — Соенг Кео и Тхао Синг, оба вооруженные автоматами.
Горы, долины, снова горы. Рядом с отвесным склоном — пропасть, на дне которой волнуется золеное море растительности. Высоко в небо устремлены верхушки бамбуков. Мы едем прямо к двум горным вершинам. Если смотреть на них издалека, можно подумать, что ясно различимые на их склонах блестящие белые пятна — это ледники или снег. Но вот солнце уходит за тучи, и блеск гаснет. Теперь даже без помощи бинокля отчетливо видно: мнимые ледники — это просто обнаженные скалы, голые и белые, словно обглоданная кость.
Стоящие на дороге солдаты предупреждающе машут руками: снова воронки от бомб закрыли нам проезд. Наш шофер, отлично ведущий машину, осторожно сворачивает на разъезженную и грязную боковую тропу.
— Мы хотели подвезти вас еще дальше, чтобы максимально сократить пеший марш, поскольку дальнейший путь будет и без того весьма утомительным, — говорит Кхам Фой, — но это слишком рискованно. Мы можем в любую минуту застрять в грязи. Будет лучше, если мы оставим газик здесь…
Дальше идем пешком. Тропинка зигзагами вьется около самой реки. Живописные холмы привлекают взор. Богдан спрашивает Кхам Фоя: можно ли снимать камерой? Решительный отказ: в ущельях и распадинах, во всей этой на первый взгляд безлюдной и пустынной местности, укрыты позиции зенитной артиллерии.
Заросли, бамбук. За изгородями — грядки с помидорами и капустой. Хижины буквально утопают в зелени: их едва видно. Речка. Две длиннющие жерди, переброшенные с одного берега на другой, образуют «мостик». По нему могут прыгать разве что обезьяны, к тому же он скользкий и узкий. Я утешаю себя тем, что если и упаду в речку, то здесь неглубоко и утонуть трудно. Однако на всякий случай я передаю Дуану оба фотоаппарата и сумку с блокнотами. Лаосские товарищи переходят мостик первыми и протягивают нам с того берега длинный бамбуковый шест — как опору при таком «форсировании» реки. К счастью, нам с Богданом удается без приключений выбраться на берег — сперва иду я, а за мной, осторожно ступая и держась одной рукой за камеру, а другой за шест, следует он…
Еще одна река. Переходим ее вброд — моста нет. Вот где пригодилась единственная пара резиновых сапог! Я надеваю их, а Богдан шлепает по воде босиком. Выбравшись на берег, он тщательно осматривает ноги: не прицепились ли зловредные пиявки.
Перед нами каменистый склон горы. Кхам Фой шагает впереди. Тропинка все круче и круче уходит вверх. Ступеньки из кусков дерева и камня напоминают лестницу на колокольню. Наконец выходим на широкую площадку между скалами. Видим шалаши и убогие хижины. Тянутся трубы «водопровода» из выдолбленных стволов бамбука. Несколько женщин, много детей. Похрюкивая и повизгивая, вертятся под ногами юркие поросята. Высокие и пышные вереницы бамбуков образуют естественную аллею.
Только теперь, когда нам разрешили отдохнуть, мы чувствуем, как тяжела и изнурительна была дорога сюда. Пот струйками течет по лицу, сердце молотом бьет в груди… Нам приносят полный чайник кипятка. Обжигая губы, мы жадно выпиваем несколько чашек горячей жидкости, отлично утоляющей жажду.
— Можете идти дальше или устали? — спрашивает Си Мон, хотя и сам выдохся за эти часы.
Утвердительно киваем головами. Но Кхам Фой не верит и велит нам отдохнуть еще несколько минут. Предупреждает, что мы не прошли еще и половины пути. Нас ждут еще сто с лишним таких же крутых ступенек. Выдержим ли мы? Вопрос явно риторический. Через пятнадцать минут мы двигаемся вперед, шагая медленно и расчетливо, останавливаясь на две-три минуты после каждого десятка ступенек — только чтобы перевести дух. Лучше не оглядываться назад и не смотреть в сторону: там открывается зияющая пропасть.
Но вот восхождение закончено, и мы у цели. Шалаш как бы втиснутый в скалу. Нам приготовлены постели. То и дело слышим жалобный писк — это напоминают о себе перескакивающие со скалы на скалу обезьяны. Быстро опускается вечер.
— Это еще хорошо, что мы шли днем… — ворчит Богдан, накрывшийся противомоскитной сеткой зеленого цвета, но на сей раз без узора, отгоняющего злых духов.
Всю ночь льет как из ведра. Крыша нашего шалаша протекает. Дрожа от холода, вылезаем из-под мокрых одеял. Горячий кофе помогает прийти в себя. И вскоре мы забываем о трудностях вчерашней дороги, об усталости и непогоде — ждем, что покажет нам Унг Хеуан, кадровый работник Нео Лао Хаксат, который приветствует гостей из страны Полой от имени дирекции фабрики…
«Дирекция фабрики»?! Здесь, в скалах, в лесных дебрях, среди горных ущелий и каменного хаоса?!
Унг Хеуан — молодой, энергичный, одетый в кожаную куртку и резиновые сапоги — радостно улыбается, заметив наше удивление. Да, мы снова увидим нечто невероятное… Приближаемся к гроту, откуда доносится мерный стук: там работают прядильные и ткацкие машины.
— Вы прибыли к нам из далекой страны, которая значительно богаче нас и хорошо индустриализована, — говорит Унг Хеуан. — Конечно, наша фабричка выглядит очень скромной по сравнению с вашими текстильными предприятиями. Но она служит народу, его нуждам.
Фабрика возникла в 1964 году. В это время уже усилились воздушные налеты на освобожденные зоны.
— Мы работали на одном месте почти восемь месяцев, пока нас не выследили «хыа бинь Америка», — говорит Унг Хеуан. — Во время бомбежки было уничтожено несколько машин. Уцелевшее оборудование мы перевезли в другое место, но там нас обнаружили еще быстрее — всего через три недели. И снова американские пираты хотели уничтожить фабрику и нас самих. Теперь мы ушли в грот, куда бомбы не попадают…
Да, от бомб машины защищены, это правда. И люди, работающие здесь, — тоже. Но американские самолеты постоянно гоняются за каждым, кто носит сырье на такие вот фабрички, и выслеживают транспортные колонны, снабжающие рабочих продовольствием.
Я вспоминаю наше вчерашнее восхождение, и мне просто не верится, что тяжелые части демонтированных машин можно было перенести сюда по крутым, узким и опасным горным тропкам. Грот, в котором размещена фабрика, сначала был не таким обширным, как сейчас: рабочие сами расширили его. Сперва они пользовались кирками и кайлами, затем эту изнурительную работу им облегчил динамит, который доставлялся по распоряжению властей Нео Лао Хаксат. Днем рабочие расширяли грот, а по ночам перевозили сюда машины и сырье.
В гротах укрыты небольшие ткацкие фабрички. Сейчас затишье, нет самолетов, и прядильщицы вышли на воздух, чтобы размотать пряжу
На фабрике занято около ста человек, преимущественно женщин. Вьетнамские инструкторы обучают своих лаосских товарищей. В коллективе преобладает молодежь: средний возраст рабочего или работницы не превышает 20 лет.
— Какие испытываете трудности в повседневной жизни? — спрашиваю собеседников.
— Их много… — отвечает Хеуан. — Одни создает враг, другие — природа. Нелегко было доставить машины в эти высокие горы, а потом смонтировать их и пустить в ход. Когда мы шли сюда, нас подстерегали бомбы замедленного действия и мины… Много трудностей было с огородом, а сейчас у нас есть кукуруза и батат. В маленьких окрестных долинках мы выращиваем рис. Чтобы вспахать землю, выжигаем участки джунглей. В первый год существования нашей фабрики мы смогли только два месяца продержаться за счет своих запасов продовольствия. Но уже в шестьдесят седьмом нам хватило своего продовольствия на целых полгода.
— Это хорошо. А что мешало вам потом?
— Прошлой весной, как раз в период дождей, в горах началось половодье. Бурно разлившиеся потоки и речки сметали все, что встречали на своем пути. На некоторое время фабрику остановили. Надо было защитить машины и все наше хозяйство…
— А какие еще трудности?
— Ну, во-первых, недостаток опыта, профессиональных знаний, привычки к работе в коллективе. Есть и языковые трудности: на фабрике заняты представители тринадцати различных этнических групп. Большинство рабочих пришло к нам, имея лишь смутное понятие о процессе прядения и машинном ткачестве. А ведь переход от веретена и примитивных кросен к машинам — дело совсем не простое. Этому надо было научиться. Мало кто умел читать и писать, когда начинал работу на фабрике. Теперь же у нас совсем нет неграмотных. В этом году ЦК Нео Лао Хаксат прислал к нам опытных учителей. Кроме того, более грамотные рабочие подтягивают отстающих. Мы осуществляем лозунг, хорошо известный на всей территории освобожденных зон: «Если ты знаешь на одну букву больше, чем твой сосед, — научи его этой букве!» Проводим мы и политучебу.
Как бы вспомнив самое важное, Хеуан с гордостью в голосе произносит:
— Да, мы уже в этом году получили большую партию машин. Обещали нам и электроагрегат…
Осматривая оборудование и знакомясь с работающими на фабрике молодыми женщинами, я вспоминаю текстильные предприятия, которые мне довелось видеть в Лодзи и Ташкенте, в Пхеньяне и Ханое. Огромные фабричные цехи, современные машины, механизированные поточные линии… Да, все это так, но с чего-то надо начинать?! Вот это начало будущей лаосской промышленности мы и видим собственными глазами. Трудно забыть то, что говорили нам вчера: кустарное ткачество не обеспечивало потребностей населения, ткань стоила очень дорого и люди носили одежду долгие годы, а дети ходили в лохмотьях. Перекупщики, привозившие вьетнамские товары, продавали их в горных селениях по очень высокой цене.
Теперь из сырья, доставляемого в основном из Вьетнама, производят ситец для легкой женской одежды, а также хлопчатобумажную ткань для мужских рубах и брюк. Кроме того, на этой фабрике делают противомоскитные сетки и полотенца. И мне понятна гордость продавщицы ларька и представителей местной администрации, показывавших на собственную продукцию и говоривших: «Это наше!»
Над станками свисают каменные глыбы неровного свода пещеры. Девушки ритмично двигают педалями. Белая в черную клетку с цветной кромкой ткань медленно, метр за метром, навертывается на барабан. Завтра нам подарят по куску этого материала — на память. А пока я вижу, как девушки выносят кипы готового ситца. Нам показывают его рисунок — хотят похвалиться своей работой. В глубине пещеры устроен склад; отсюда ткань отправляют в села но разнарядке.
…Передавая символический подарок — кусок польского ситца, рассказываю о фабриках в Лодзи, Пабьянице и Згеже. О наших предприятиях, ограбленных и разрушенных гитлеровскими оккупантами. О том, как рабочим этих предприятий пришлось все начинать сначала. О памятных старшему поколению временах, когда на прядильных и ткацких фабриках нещадно эксплуатировался труд детей, когда рабочий день длился 15–16 часов, а власть фабрикантов была безграничной.
Сидящий рядом со мной товарищ М. внимательно слушает мой рассказ. И я стараюсь говорить медленно, чтобы Си Мои успевал переводить. Товарищ М. подтверждает: да, он на собственном опыте знает, что такое работа на крупной текстильной фабрике, принадлежащей капиталисту. М. — вьетнамец, родился в городе Намдинь. Уже два года он работает инструктором в освобожденных зонах Лаоса.
— Тяжело вам жить вдали от семьи, от родного города? — спрашиваю его.
Он утвердительно кивает головой. Я знаю, что нет такого дня, когда он мысленно не стремился бы к Намдиню — разрушенному бомбами городу, который живет несмотря ни на что.
— Мы нужны тут… — негромко говорит М. — Так же, как и вы.
Обломки сбитого американского самолета. Металл пригодится в подземных мастерских
…Еще один грот. Печи, трубы, меха. Мотки проволоки, груды металлолома. Клубы удушливого дыма, снопы искр… Кузница? Да, кузница. Пока здесь делают лопаты, ножи, мотыги и другие мелкие сельскохозяйственные орудия. Часть сырья доставляется из Вьетнама. А в основном металл поставляет лаосским кузнецам… враг! Металлические части разбитых вражеских автомашин, обломки сбитых американских самолетов и вертолетов очень нужны для производства сельскохозяйственных орудий.
Эта кузница — так же как текстильная фабричка и фармацевтический заводик, который мы посетили еще на первом этапе нашей поездки, — удовлетворяет нужды населения. Подобных маленьких предприятий в освобожденных зонах много. Разбросанные в джунглях, укрытые в горных пещерах, примитивные и невзрачные, они таят в себе залог будущего. Того будущего, в котором бедная, отсталая, аграрная страна станет создавать свою крупную промышленность, используя природные богатства, втуне лежащие глубоко под землей…
— Таких кузниц и мастерских у нас несколько: в Сиенгкуанге, в Муонгсае и других провинциях Верхнего Лаоса… В южной части страны их нет. По они будут, непременно будут! — говорит заведующий кузницей Тхит Фай.
На стене вижу надпись: «Лучше умереть в бою, чем сдаться!»
Когда Тхит Фай просит меня сказать несколько слов, я кладу на стол символический подарок: нож, сделанный на заводе имени Сверчевского из герлаховской нержавеющей стали.
— Есть в Варшаве, столице страны Полой, завод, выпускающий металлические изделия, — громко говорю я. — Сто лет назад это была маленькая, скромная мастерская. Там работали первые наши революционеры…
Вечер еще не наступил. Мы успеваем налюбоваться окружающим пейзажем. По склонам гор белесоватой пеленой сползает туман. В небе тянутся лохматые облака. Бурая дорога густо усеяна воронками от бомб. Некоторые из них заполнены грязной дождевой водой. Мы едем по дну глубокого ущелья. На склонах буйствует тропическая зелень, свисают петли лиан и ветки кустарника. Темные отверстия в обрывистом склоне — укрытия.
Наш газик идет по руслу речки. Затем нас снова окружают непроходимые джунгли. Бамбук, дикие бананы, огромные папоротники, фруктовые деревья. Изредка в мешанине листвы, стеблей и веток видны лиловые, белые и огненно-желтые цветы. Солдат из нашей охраны резким жестом вдруг приказывает шоферу затормозить и готовится выстрелить. Дикий петух с красной грудкой и красивым темно-синим хвостом низко, тяжело пролетел над кустами и исчез в чащобе леса. Боец промазал.
Минуем заброшенные рисовые поля. Сорняки быстро завладевают опустевшими плантациями. Едем мимо хижин-призраков, хижин-теней. На ветру колышатся обрывки циновок, валяются плетеные корзинки…
Но жизнь сильнее смерти. Мы знаем, что окружающая местность, хотя она и кажется на первый взгляд опустевшей, отнюдь не безлюдна: в гротах и пещерах, в джунглях и подземных укрытиях живут и трудятся люди. Пробиваются сквозь пепелище и руины молодые побеги бамбука. Блестит водяная гладь каналов, обсаженных маскирующей зеленью. В огромной воронке от бомбы создан пруд, и там разводят рыбу. А но исчезающей в чащобе тропинке шагает гуськом колонна подносчиков грузов…
Рядом с дорогой шумит бамбук. Он цепляется за нашу машину гибкими длинными ветвями. И, мне кажется, шепчет: «Вернись!»