Конгревова ракета

Конгревова ракета

Всё чаще в нашей литературе случаются круглые даты с трёхзначными числами. Двести лет со дня рождения Пушкина, двести лет со дня рождения Гоголя, сто лет со дня смерти Чехова, сто лет со дня смерти Толстого… Вот и у Белинского круглая дата — двести лет как родился…

Эти круглые даты, и радостные, и печальные, равно важны — они заставляют вспомнить о писателе, поговорить о нём, а то и почитать (или перечитать) его произведения. Но они же всё дальше уводят от нас реальную фигуру. Заменяют жизнь историей.

Помню, как отмечалась 95-я годовщина со дня рождения Есенина. Многие говорили тогда, что Есенин — наш современник, он вполне мог жить и сейчас, писать, говорить о том, что происходит. Тем более, что тогда был жив современник и знакомец Есенина Леонид Леонов… Через пять лет таких слов уже не было: сто лет — это век. Век Есенина кончился.

Век Виссариона Белинского кончился в 1911 году. Тогда звенел век Серебряный, реалисты были не в моде, классики поумирали, о Белинском забыли читатели, он перешёл в ведомство историков литературы.

Но, как оказалось, ненадолго. Грянула Октябрьская революция, возникла новая литература, в которую большевики впустили первоначально очень немногих, в том числе и Белинского, сделав его вскоре неким мерилом литературы не только современной ему, но и создаваемой ныне (то есть в 1930–1980-е). На его статьи постоянно ссылались, оценивая то или иное произведение, его концепция литературы была основополагающей и бесспорной.

Со временем Белинский и его последователи (о которых он, кстати сказать, ничего не успел узнать и которые нередко заочно спорили с ним) — Чернышевский, Добролюбов и Писарев превратились в своего рода литературных чекистов. Они, подобно Ленину, который жил, жив и будет жить, спустя сотню лет после физической смерти, выносили приговоры, чистили литературу от всего того, что не вписывалось в рамки не ими созданного социалистического реализма.

Неудивительно, что как только социализм рухнул, Белинский вместе с другими «революционными демократами» оказался в тёмном чулане истории. Это закономерно — за семьдесят лет Октября на них успело накопиться жгучее раздражение, «Взгляды на русскую литературу» Белинского или «Луч света в тёмном царстве» Добролюбова у многих поколений советских школьников и студентов вызывали одно только чувство — ненависть. Известно, что чем сильнее человека заставляют любить, тем сильнее он начинает ненавидеть…

Как, скажем, в 1970-е цитата из Белинского была обязательной в критической или литературоведческой статье, так в начале 1990-х стало считаться чуть ли не предательством по отношению к литературе Белинского даже упоминать. «Хватит, наелись!»

В последние годы его имя снова стало появляться в статьях. Даже цитаты. В основном вспоминают о нём критики нового поколения — пришедшие в литературу в 2000-е годы. И это тоже закономерно.

На мой взгляд, 2000-е очень напоминают 1830-е, когда Белинский заявил о себе. Та же абсолютная власть в руках одного человека и попытки выдумать национальную идею (в 1830-е: «Самодержавие, православие, народность», в 2000-е нечто подобное), бессильный и бессмысленный, вроде бы, ропот оппозиции и — предчувствие, что русская литература созревает до чего-то большого, по-настоящему значительного. Тогда, в XIX веке это предчувствие сбылось — последовали несколько десятилетий, когда литература была главным общественным событием, а писатели определяли не только эстетические вкусы, но и политические взгляды своих читателей. Большинство тех, кого мы называем классиками русской литературы, считали своим учителем Белинского, по крайней мере, постоянно о нём вспоминали, и если спорили с ним (как, например, поздний Достоевский), то горячо, от сердца, как способны только повзрослевшие ученики… После первых же статей Белинского 1834–1836 годов русская литература вышла на новый уровень своего развития… А что последует за 2000-ми, когда заявило о себе столько новых и ярких писателей и особенно критиков?..

В общем-то, я и хочу здесь попытаться определить, важно ли нынешней литературе, да и, прошу меня извинить за выражение, общественной жизни наследие Белинского и современная фигура критика, подобная ему.

* * *

Виссарион Белинский дебютировал в печати в 1834 году большой, но выходящей кусками в газете статьёй, а точнее «элегией в прозе», — «Литературные мечтания».

По-моему, это самое свободное, в лучшем смысле юношеское произведение Белинского. Ему было тогда совсем немного за двадцать (возраст большинства современных выпускников вуза), он ещё не имел опыта писания статей (несколько рецензий были лишь пробой пера), и потому вогнал в одно произведение всё, что у него накопилось на душе, не очень-то заботясь о доказательствах, выплёскивая чувства, не боясь кого-то обидеть, едко шутить (обзывая, к примеру, журнал «Литературные прибавления к Русскому инвалиду» «Инвалидными прибавлениями к литературе»).

«Литературные мечтания», по содержанию, вряд ли статья. Сегодня бы их назвали эссе.

Лейтмотив этого эссе — «У нас нет литературы». Мысль принадлежит не Белинскому, — об отсутствии у нас литературы заявляли и до него Бестужев-Марлинский, Иван Киреевский, Ксенофонт Полевой; Пушкин же отзывался в своих заметках: «Литература у нас существует, но критики ещё нет»… Правда, Белинский сумел дать, по-моему, очень точное определение того, что должно считаться литературой:

«…Литературою называется собрание такого рода художественно-словесных произведений, которые суть плод свободного вдохновения и дружных (хотя и неусловленных) усилий людей, созданных для искусства, дышащих для одного его и уничтожающихся вне его, вполне выражающих и воспроизводящих в своих изящных созданиях дух того народа, среди которого они рождены и воспитаны, жизнию которого они живут и духом которого дышат, выражающих в своих творческих произведениях его внутреннюю жизнь до сокровеннейших глубин и биений».

Вроде бы утопическая мысль и в то же время строгая, невыполнимая программа. Но она была реализована по крайней мере однажды: в 1850-х–1890-х годах. Тогда соединились дружные (хотя и неусловленные) усилия Льва Толстого, Достоевского, Тургенева, Некрасова, Гончарова, Салтыкова-Щедрина, Писемского, Алексея Константиновича Толстого, Лескова, народников, Гаршина, Чехова… (Конечно, литературоведы могут вспомнить «Взбаламученное море» Писемского и «На ножах» Лескова и посмеяться над этим «дружное», но я имею в виду не заединство, а общую работу.)

Белинский участвовал лишь в начале этого периода, но вполне, проживи он нормальный для человека век, мог застать и появление Горького, — в 1895 году ему было бы восемьдесят четыре года. Но век критика, как правило, короток…

Стоит отметить и обязательное, по мнению Белинского, условие для литературы — «свободное вдохновение». К сожалению, такое вдохновение особенно в ХХ столетии в России (СССР), скажем так, не приветствовалось. Потому и советский период русской литературы вряд ли можно назвать литературой в полной мере. Так, короткие периоды, когда свободное (или почти свободное) вдохновение могло проявить себя. Самые яркие из них — 1920-е годы и конец 1950-х — начало 1960-х…

Конечно, в литературе любого народа бывают спады и подъёмы, но, к сожалению, государство способно контролировать свободу вдохновения. Великих книг, созданных свободно в атмосфере несвободы практически нет. «Мастер и Маргарита», быть может, единственный такой пример. (Можно назвать и «Тихий Дон», но роман этот начал публиковаться в относительно свободные 20-е. А явись малоизвестный Шолохов со всеми четырьмя томами, скажем, в 1935 году, что бы сделали и с ним и с его романом?..)

Поэтому мысль Белинского о свободном вдохновении, на мой взгляд, будет ценна всегда (главное — о ней не забывать). По крайней мере пока литература и государство соприкасаются… Сегодня мы этого соприкосновения почти не видим, но это объясняется тем, что нет (или почти нет) произведений, на которые бы государство обратило внимание. По существу, и литературы как таковой не существует — то ли зачатки её, то ли агония…

Ещё одно, на мой взгляд, важное замечание по «Литературным мечтаниям» такое. Белинский пишет о Пушкине в прошедшем времени — Пушкин был, был, был, и отказывает ему в праве существовать теперь. Это и сегодня коробит, — ведь в 1834 году Александр Сергеевич находился в полном здравии, и хоть в его творчестве можно при желании увидеть упадок, но вычёркивать его из современной ему литературы — слишком круто.

Вот что мы читаем в «Литературных мечтаниях» (это самые мягкие слова о Пушкине, в них присутствует надежда на его литературное возвращение):

«Пушкин царствовал десять лет: «Борис Годунов» был последним великим его подвигом; в третьей части полного собрания его стихотворений замерли звуки его гармонической лиры. Теперь мы не узнаем Пушкина: он умер или, может быть, только обмер на время. Может быть, его уже нет, а может быть, он и воскреснет; этот вопрос, это гамлетовское «быть или не быть» скрывается во мгле будущего. По крайней мере, судя по его сказкам, по его поэме «Анжело» и по другим произведениям, обретающимся в «Новоселье» и «Библиотеке для чтения», мы должны оплакивать горькую, невозвратную потерю».

В последующих работах Белинский продолжил литературные похороны Пушкина. В статье «О русской повести и повестях г. Гоголя» он не включил повести Пушкина в «полный круг истории русской повести», «может быть, чересчур полный», хотя в нём есть Марлинский, Одоевский, Погодин, Полевой, Павлов, Гоголь.

(Повестям Пушкина Белинский посвятил отдельную, разгромную рецензию, где назвал их «не художественными созданиями, а просто сказками и побасенками», и не забыл ещё раз заявить о смерти Пушкина-художника. Точнее, об осени его таланта, которая «бесплодна, грязна и туманна».)

Приветствовав «радушно и искренно» первую книжку пушкинского «Современника», вторую Белинский попросту изничтожил, заодно отказав Пушкину в таланте издателя и журналиста: «…для нас было достаточно имени Пушкина как издателя, чтобы предсказать, что «Современник» не будет иметь никакого достоинства и не получит ни малейшего успеха. Мы этим нимало не думаем оскорблять нашего великого поэта: кому не известно, что можно писать превосходные стихи и в то же время быть неудачным журналистом?»

При этом Белинский действительно считал Пушкина великим поэтом, любил его и в 1831-м, когда написал свою первую рецензию на «Бориса Годунова», в 1834–1836 годах, когда хоронил литератора Пушкина, и позже. Без анализа пушкинских произведений Белинский не обходился ни в одной своей большой статье, постоянно цитировал, вспоминал, упоминал. Но всё же Пушкин всегда оставался для Белинского прошлым — «совершенным выражением своего времени (курсив мой — Р.С.)». Он изучал это прошлое, берёг и ценил, но настоящее, пусть часто и спорное, было для Белинского куда ценнее…

Советские литературоведы объясняли нападки Белинского на Пушкина в его ранних произведениях тем, что критику не было известно всё, что создал поэт. И, дескать, лишь позже, когда стали выходить до того неизданные сочинения Пушкина, он понял, что это была за фигура, и посвятил его творчеству серию статей.

Этих статей одиннадцать. Из них собственно анализу пушкинских произведений посвящены шесть, или, точнее, шесть с половиной. Остальные — обзор литературы до Пушкина, теоретические рассуждения о словесности, критике. В этих шести (с половиной) статьях прозе Пушкина уделено лишь несколько абзацев. Они содержатся в последней, уже вынужденной (так как это был долг Белинского перед редактором «Отечественных записок», откуда он ко времени написания статьи уже ушёл) статье, где даётся беглая оценка «Медного всадника», «Маленьких трагедий», «Повестей Белкина», сказок…

Оценка «Повестей Белкина» Белинским 1846 года не отличается от его же оценки 1835-го: «…эти повести были недостойны ни таланта, ни имени Пушкина». Оценка «Пиковой дамы»: «Собственно, это не повесть, а анекдот…». «Дубровский» «сильно отзывается мелодрамою». «История села Горюхина» — хоть и острая, но всё-таки шутка, «милая и забавная». Искреннее восхищение чувствуется у Белинского лишь «Египетскими ночами», но он не относит эту повесть целиком к прозаическим произведениям (и это справедливо: проза является лишь прелюдией к поэме-импровизации).

Стоит полностью процитировать абзац, посвящённый «Капитанской дочке»:

«Капитанская дочка» — нечто вроде «Онегина» в прозе. Поэт изображает в ней нравы русского общества в царствование Екатерины. Многие картины, по верности, истине содержания мастерству изложения, — чудо совершенства. Таковы портреты отца и матери героя, его гувернёра-француза и в особенности его дядьки из псарей, Савельича, этого русского Калеба, — Зурина, Миронова и его жены, их кума Ивана Игнатьевича, наконец, самого Пугачёва, с его «господами енералами»; таковы многие сцены, которых, за их множеством, не находим нужным пересчитывать. Ничтожный, бесцветный характер героя повести и его возлюбленной Марьи Ивановны и мелодраматический характер Швабрина хотя и принадлежат к резким недостаткам повести, однако ж не мешают ей быть одним из замечательных произведений русской литературы».

Вроде бы оценка положительная — и множество картин, которые «чудо совершенства», и в целом «одно из замечательных произведений русской литературы» (правда, точно так же несколько выше Белинский охарактеризовал все повести Пушкина в целом). Но недостатки критик увидел именно в основе «Капитанской дочки» — в образе Гринёва и Марьи Ивановны. Белинский назвал их ничтожными и бесцветными. Так оно и есть (сколько бы школьные учителя ни убеждали нас в обратном) — это песчинки, попавшие в вихрь грандиозных исторических событий, и эти песчинки в меру своих слабых сил стараются следовать пословице, которая явилась эпиграфом повести: «Береги честь смолоду».

«Ничтожный, бесцветный характер героя повести и его возлюбленной» Пушкин сделал наверняка умышленно — это поразительно перекликается с его мыслью, записанной, по-видимому, в 1827 году, но опубликованной лишь сто лет спустя: «Одна из причин жадности, с которой читаем записки великих людей, — наше самолюбие: мы рады, ежели сходствуем с замечательным человеком чем бы то ни было, мнениями, чувствами, привычками — даже слабостями и пороками. Вероятно, больше сходства нашли бы мы с мнениями, привычками и слабостями людей вовсе ничтожных, если б они оставляли нам свои признания».

«Капитанская дочка» — это как раз такие записки; «Повести Белкина» — тоже; «История села Горюхина» — шедевр, которого Пушкин испугался и бросил, не закончив. И в «Капитанской дочке», и в «Повестях Белкина» действуют люди или великие (Екатерина II, Пугачёв), или необыкновенные (Сильвио), но повествователи-то «люди вовсе ничтожные».

Впрочем, всё это частные соображения, к тому же читателя начала XXI века, которому достаточно полно известны наследие и Пушкина, и Белинского. Белинский же судил о прозе Пушкина как его современник, но в то же время человек уже иной литературной эпохи. Эпохи Гоголя.

Да и сегодня, если бы «Барышня-крестьянка», «Выстрел», «Дубровский», «Капитанская дочка» не принадлежали перу Пушкина, их вряд ли бы заставляли читать школьников. Сам Пушкин, скорее всего, чувствовал степень своего таланта прозаика. Его произведения в прозе — более или менее удачные попытки начать новую литературу в прозе, а не великие результаты. И неспроста (если верить словам Гоголя) Пушкин уступил ему идеи «Ревизора» и «Мёртвых душ». Не потому, что ему было недосуг превратить их в произведения литературы, а потому, по всей видимости, что чувствовал, что не сможет превратить. Ограничится анекдотами вроде «Пиковой дамы» или «Барышни-крестьянки».

Кстати сказать, удивительна реакция Пушкина на критику (хотя это вряд ли можно назвать критикой, скорее, нечто более жёсткое) в свой адрес в статьях и рецензиях Белинского 1834–1836 годов.

Пушкин с симпатией отзывался о критике в письмах, искал возможности лично с ним познакомиться. Он собирался привлечь Белинского к сотрудничеству в «Современнике» (что документально зафиксировано), но закрытие «Телескопа» (для которого в основном и писал в то время Белинский) из-за публикации «Философического письма» Чаадаева, арест редактора Надеждина, угроза ареста Белинского не позволили этим планам осуществиться…

В «Письме к издателю» — отклике на статью Гоголя «О движении журнальной литературы в 1834 и 1835 году», опубликованном в третьем номере «Современника», — Пушкин, скрывшись за псевдонимом А.Б., от лица провинциального любителя словесности, посетовал: «Жалею, что вы, говоря о «Телескопе», не упомянули о г. Белинском. Он обличает талант, подающий большую надежду. Если бы с независимостию мнений и с остроумием своим соединял он более учёности, более начитанности, более уважения к преданию, более осмотрительности, — словом, более зрелости, то мы бы имели в нём критика весьма замечательного».

Слова эти хорошо известны, сотни раз, наверное, цитировались. Но хочется обратить внимание на слово «предание». Это вообще одно из любимых слов Пушкина. Он если и не любил всё прошлое целиком, то ценил и берёг его. Уважал. Белинский же начал с ниспровержения этого прошлого. Всего целиком. Правда, не утверждая, что в этом прошлом не было ничего ценного, но ясно давая понять, что всё это ценное было, и современному читателя не нужно в нём увязать.

«Мы всегда были слишком неумеренны в раздаче лавровых венков гения, в похвалах корифеям нашей поэзии: это наш давнишний порок; по крайней мере прежде причиною этого было невинное обольщение, происходившее из благородного источника — любви к родному; ныне же решительно всё основано на корыстных расчётах; сверх того, прежде ещё и было чем похвалиться; ныне же…»

И как заклинание: «У нас нет литературы»…

Объективно оценивая то время, можно заявить, что автор «Литературных мечтаний» был непростительно строг. Тогда были Пушкин, Баратынский (которых Белинский записал в прошлое), Крылов, Лажечников, Одоевский, Марлинский, Ершов, Гоголь (это лишь несколько имён из настоящего)… Но должен ли критик приходить в литературу без желания отмести в сторону прошлое и заявить о времени нового, которое ещё только должно появиться? Если такого желания нет, то это не критик пришёл, а некто другой… Историк, наверное… Белинскому в 1834 году некого было предъявить в качестве этого нового, он предъявил эмоциональный разбор настоящего положения дел и свои мечтания о будущем русской литературы…

В дебютной статье Белинский делит отечественную словесность на пять периодов: Ломоносовский, Карамзинский, Пушкинский, Прозаическо-народный и Смирдинский. Четыре первых (в том числе и вроде бы только-только формирующийся Прозаическо-народный) — прошлое. Последний — настоящее словесности 1834 года. Период этот Белинский назвал по фамилии издателя и книгопродавца Смирдина. «Всё от него и всё к нему; он одобряет и ободряет юные и дряхлые таланты очаровательным звоном ходячей монеты; он даёт направление и указывает путь этим гениям и полугениям, не даёт им лениться, словом, производит в нашей литературе жизнь и деятельность».

«Есть люди, — иронически продолжает Белинский, — которые утверждают, что будто г. Смирдин убил нашу литературу, соблазнив барышами её талантливых представителей. Нужно ли доказывать, что это люди злонамеренные и враждебные всякому бескорыстному предприятию, имеющему целию оживление какой бы то ни было ветви народной промышленности? <…> Какие же гении Смирдинского периода словесности? Это гг. Барон Брамбеус, Греч, Кукольник, Воейков, Калашников, Масальский, Ершов и многие другие. Что сказать о них? Удивляюсь, благоговею — и безмолвствую!»

Как это напоминает нынешнюю ситуацию, когда два-три издательства практически определяют лицо нашей литературы, скупая популярных авторов, превращая многих в проекты, навязывая читателю определённую литературу.

Против такой литературы, пусть в некоторых своих проявлениях и талантливой, но несвежей, прикормленной, не для всех и поставил своей задачей бороться Белинский. И словно сама природа стала помогать ему, предоставляя, хоть и достаточно скудно, действительно новые таланты. Гоголь (буквально через несколько месяцев после выхода «Литературных мечтаний» из талантливого сказочника превратившийся, благодаря «Миргороду» и особенно «Арабескам», в выразителя «совершеннейшей истины жизни»), Кольцов, Лермонтов, Тургенев, Некрасов, Достоевский, Гончаров, Григорович, Аполлон Григорьев… Кого-то, как, например, Григорьева, Белинский нещадно критиковал, но бесспорно ценил, в ком-то, как в Достоевском, том же Гоголе, разочаровался, кто-то, как Кольцов, Лермонтов, «погибли безвременно».

Но тем не менее в конце жизни Белинский увидел плоды своей критической деятельности. В России появилось новое поколение писателей, тех писателей, кого мы, как своих современников, читаем и сегодня.

* * *

Довольно долго меня отталкивали от Белинского его постоянные и подробнейшие экскурсы в прошлое русской литературы. Почти каждая большая статья (о повестях Гоголя, о стихотворениях Баратынского, о творчестве Пушкина, годовые обзоры русской литературы) открывается огромным вступлением, где анализировалось творчество Ломоносова, Кантемира, Тредиаковского, Сумарокова, Озерова… Мне казалось, что после оценки прошлого в «Литературных мечтаниях» к этому прошлому вообще бы не стоило возвращаться.

Впрочем, это сегодня нам кажется, что в 1830-х и тем более в 1840-х литература прошлого воспринималась писателями и читателями как прошлое. Нет, это прошлое уходило медленно и неохотно, и, что интересно, Белинский, создавая новую литературу, приучая к ней читателя, не гнал его, а даже радовался смешению прошлого, настоящего и становящегося настоящим будущего. «…Все эти поклонники разных мнений живут в одно и то же время, разделяясь на пёстрые группы представителей и прешедших уже, и проходящих, и существующих ещё поколений… И их существование есть признак жизни и развития общества, в которое царственный преобразователь-зиждитель вдохнул душу живу, да живёт вечно!.. И чем больше количество, чем пестрее разнообразие представителей прошедших вкусов и мнений, — тем ярче и поразительнее выказывается жизненность общественного развития».

И всё же Белинский был противником следов XVIII века в современной ему литературе. Отсюда и вычёркивание Пушкина из числа действующих поэтов, и, на первый взгляд, несправедливо жёсткая критика стихотворений Аполлона Майкова, Евгения Баратынского, Аполлона Григорьева, разгромная рецензия на первый сборник Некрасова (не рецензия даже, а мысли, на которые «навёл» он Белинского)…

Борьба с остатками XVIII века в литературе велась не только в плане тем, идей, стиля. Белинский пытался (и успешно) осовременить грамматику. Во многих статьях и рецензиях он обращает внимание на грамматику, цитируя, в скобках вставляет знаки препинания, строчные буквы вместо заглавных. И его «Основания русской грамматики для первоначального обучения», написанные в 1836 году (во многом ради заработка), занимают в этом процессе важнейшее место — уже в начале своей критической деятельности Белинский создал крепкую теоретическую базу, на которую затем опирался.

Белинский, конечно, грандиозное явление в нашей литературе. Трудно представить себе, что человек, умерший довольно-таки молодым (тридцать семь лет), успел не просто написать такое количество статей и рецензий о современной ему отечественной литературе, создать как таковую теорию литературы, изучить русскую литературу XVIII — начала ХIХ веков, европейскую (включая и античную) литературу и философию, увлечь драматическим театром людей разных социальных слоёв, но и в целом изменить общественную жизнь в России.

В 1834 году, когда начинал Белинский, литература и искусство было делом, в основном, аристократии. Не в том смысле, что лишь аристократия имела право творить, а в том, что судить о творчестве, оценивать, диктовать моду, вкусы, дискутировать и т. п. считалось делом аристократии. Люди вроде Алексея Кольцова воспринимались как нечто из ряда вон выходящее — говоря о его стихотворениях, критики непременно упоминали, что он «прасол»; Белинский не раз издевался над этим уточнением…

В наброске 1831 года Пушкин попытался доказать, что принадлежность писателей «хорошему обществу», их благовоспитанность и порядочность «литературы не касается»; к сожалению, набросок этот, как и подавляющее большинство критических опытов Пушкина, остался неоконченным и был опубликован спустя два десятилетия после его смерти… Белинский, будучи по рождению дворянином (хотя его право на потомственное дворянство Департамент герольдии утвердил за несколько месяцев до смерти критика), всю жизнь был почти рабом журнальных издателей. Формально большая часть им написанного — рецензии или вовсе коротенькие заметки о книгах-однодневках. Но каждой строкой Белинский создавал новую литературу, новую критику и, что важнее, новое общество.

Может быть, это звучит пафосно, но, на мой взгляд, так оно и есть… Русская литература знает немало критиков умных, с тонким слухом, обладавших большим талантом. Но лишь единицы привлекают интерес будущих, не своих, поколений. Известны ли сегодня кому-то кроме горстки специалистов, например, Павел Анненков, Скабичевский, Зайцев, Протопопов, Измайлов? О них вспоминают зачастую лишь в связи с тем писателем, о котором они сказали несколько ярких слов, чтоб привести эти слова в своей статье, докладе, реферате, монографии. Сами по себе такие критики со всем своим часто большим творческим наследием неинтересны. Они канули в Лету. Белинский же среди тех немногих, кто продолжает быть актуальным и сегодня.

Да, могут возразить, что нынче и к Белинскому обращаются лишь специалисты. К сожалению, это так. Но, уверен, это кратковременный период — некоторая передышка общества после того, как его на протяжении нескольких десятилетий усиленно пичкали революционными демократами. Возвращение Белинского, по крайней мере, в литературу уже пусть медленно, но происходит… Сейчас совершенно забыт, к примеру, Дмитрий Писарев, и, судя по всему, есть силы, которые не хотят, чтобы о нём вспоминали — если общество вдруг дружно начнёт читать статьи Писарева (очень живые и своевременные), это может привести к процессу, который раньше называли «брожение умов». Умы же современных людей (подавляющего большинства) закостенелы, неразвиты, ленивы.

Может быть, не стоило бы сегодня возвращаться и к Белинскому, и к Писареву. Оставить их там, в их XIX столетии, в советской эпохе, когда их сделали чуть ли не иконами. Но последние двадцать относительно свободных лет не дали нам новых больших критиков, точнее, мыслителей, которые бы размышляли о России, её народе, опираясь на литературу. Талантливых много, а больших не видно. Нет безустанно бомбардирующих ленивое общество своими статьями-ядрами… А двадцать лет — срок немалый. Даже десять. (Творческий путь Белинского укладывается в неполные пятнадцать лет, Писарева — в девять, Константина Аксакова (как критика) — в восемнадцать, Аполлона Григорьева — в неполные двадцать.)

* * *

Конечно, смешно было бы утверждать, что Виссарион Белинский был неким идеальным критиком, гением мысли. Его неистовость отталкивала и от него самого, и от того направления литературы, которое он проповедовал, многих потенциальных сторонников.

Ошибкой Белинского я считаю непримиримую войну со славянофилами. И Белинский со своими немногочисленными соратниками (точное определение им дать сложно, это были не западники в чистом виде, не либералы; условно назову их демократами, хотя Белинского демократом назвать никак нельзя — «люди так глупы, что их насильно надо вести к счастью»), и славянофилы (особенно младшие их представители — Константин Аксаков, Юрий Самарин) были, в общем-то, очень близки по взглядам, вышли из одного кружка. Точнее, таких кружков — «московских гостиных», как называл их Герцен, — было несколько… Какое-то время — 1830-е, самое начало 1840-х — поколение московской молодёжи часто встречалось, спорило, вырабатывало свои взгляды на жизнь. Люди на пять-десять лет старше их, как Хомяков, Иван Киреевский, казались им сгоревшими, навсегда напуганными расправой над декабристами стариками… Позже многие из того поколения стали, к сожалению, заклятыми врагами, но почти все — фигурами значительными в русской (и не только русской) истории. Бакунин, Герцен, Белинский, Аксаков, Боткин, Кавелин, Катков, Огарёв, Тургенев… (В последние десятилетия такого рода кружки мыслящей молодежи практически исчезли, все сидят по своим квартирам, и, может быть, поэтому мы остро ощущаем отсутствие новых идей, — у нас, к примеру, давно уже как таковой нет философии, рождающейся, как правило, не в тиши кабинетов, а в пространных спорах.)

Но вернусь к войне неистового Виссариона со славянофилами…

Она началась с полемики Белинского и Константина Аксакова по поводу «Мёртвых душ» летом 1842 года и принесла русской литературе, на мой взгляд, много вреда. С одной стороны, она ожесточила Аксакова против Белинского и его соратников и заставила влиться в круг Хомякова, Киреевских, Языкова, намного более косных, чем сам тогда ещё совсем молодой Аксаков. С другой стороны, Белинский, растратив пыл души на эту полемику, практически ничего (и это может удивить) не сказал о самих «Мёртвых душах». Точнее, не сказал того, что, по всей видимости, собирался.

Вот нечто вроде рецензии на поэму в № 7 «Отечественных записок». Но это действительно нечто вроде, так как о самом произведении мы в ней почти ничего не найдём, кроме того, что это великое произведение и оно требует изучения. Впрочем, Белинский обещает поговорить о «Мёртвых душах» подробно «скоро в своё время и в своём месте»… В следующем номере журнала Белинский возвращается к поэме Гоголя, но лишь затем, чтобы разгромить идею статьи Аксакова «Несколько слов о поэме Гоголя «Похождение Чичикова, или Мёртвые души». Идея была такой: «Пред нами возникает новый характер создания, является оправдание целой сферы поэзии, сферы, давно унижаемой; древний эпос восстаёт перед нами». И Аксаков довольно определённо приравнивает «Мёртвые души» к «Илиаде» Гомера.

Белинский в своей небольшой (шесть журнальных страниц) статье зло высмеивает такое сравнение. В пылу спора он задевает и Гоголя, принижает значение «Мёртвых душ»: «…Гоголь великий русский поэт, не более; «Мёртвые души» его — тоже только для России и в России могут иметь бесконечно великое значение. <…> Повторяем: чем выше достоинство Гоголя как поэта, тем важнее его значение для русского общества, и тем менее может он иметь какое-либо значение вне России. Но это-то самое и составляет его важность, его глубокое значение и его — скажем смело — колоссальное величие для нас, русских. Тут нечего и упоминать о Гомере и Шекспире, нечего и путать чужих в свои семейные тайны. «Мёртвые души» стоят «Илиады», но только для России: для всех же других стран их значение мертво и непонятно».

По воспоминаниям современников, Константин Аксаков был взбешён разгромной статьёй Белинского, тем более что, объявляя «Мёртвые души» эпосом, он наверняка опирался на слова самого Белинского из статьи «О русской повести и повестях г. Гоголя», в которой тот назвал «Тараса Бульбу» эпопеей, огромной картиной в тесных рамках, достойной Гомера. И далее: «Если говорят, что в «Илиаде» отражается вся жизнь греческая в её героический период, то разве одни пиитики и риторики прошлого века запретят сказать то же самое и о «Тарасе Бульбе» в отношении к Малороссии XVI века?..» Но в «Мёртвых душах» Белинский увидел произведение социальное, и отказал ему в эпической основе, в общем-то довольно явной.

Последовал резкий ответ Аксакова, Белинский отозвался ещё более резким «Объяснением…», в котором готов был уже сравнивать «Мёртвые души» с чем угодно, например, с романами Вальтера Скотта, но только не с «Илиадой». И то ли искренне, то ли в полемической злости Белинский даёт своё определение современного эпоса как исключительно исторического романа. В данном случае мне лично ближе мысль Аксакова, который видел эпос не в содержании того или иного произведения, а в эпическом созерцании. «…И только у одного Гоголя видим мы это созерцание».

(Нужно заметить, что об этой полемике очень интересно и подробно написано в статье Александры Спаль «Гоголь и его критики», «Литературная учёба», № 3, 2010.)

Скорее всего, стратегически Белинский оказался прав: русская литература с «Мёртвых душ» и вышедшей в том же 1842 году «Шинели» стала в первую очередь социальной. Но этой социальностью любое большое произведение не исчерпывается. Белинский часто не хотел этого признавать.

Именно после статей о «Мёртвых душах» Гоголь явно потерял к Белинскому былое доверие; продолжение поэмы (а ведь полемика велась лишь о первой из трёх заявленных частей произведения) опубликовано так и не было, зато в 1847 году появились «Выбранные места из переписки с друзьями». И отношения Белинского с Гоголем закончились обменом знаменитыми письмами.

* * *

Полемика Белинского и Константина Аксакова расколола прогрессивную часть русского общества. Именно тогда оформились как направление славянофилы, тогда же — круг Белинского. Человеку невозможно было принадлежать к одной группе и дружить с людьми из другой. О своей последней встрече с Аксаковым, фактически, о расставании навсегда, с болью пишет Герцен в «Былом и думах»:

«В 1844 году, когда наши споры дошли до того, что ни славяне, ни мы не хотели больше встречаться, я как-то шёл по улице; К. Аксаков ехал в санях. Я дружески поклонился ему. Он было проехал, но вдруг остановил кучера, вышел из саней и подошёл ко мне.

— Мне было слишком больно, — сказал он, — проехать мимо вас и не проститься с вами. Вы понимаете, что после всего, что было между вашими друзьями и моими, я не буду к вам ездить; жаль, жаль, но делать нечего. Я хотел пожать вам руку и проститься. — Он быстро пошёл к саням, но вдруг воротился; я стоял на том же месте, мне было грустно; он бросился ко мне, обнял меня и крепко поцеловал. У меня были слезы на глазах».

А пока между прогрессивными шла война, представители правительственной литературы Булгарин, Греч, Сенковский продолжали определять вкусы и взгляды большей части читателей…

В советское время сочинения Фаддея Булгарина найти было почти невозможно, приходилось верить на слово советским литературоведам, что это реакционный писатель и тому подобное; цитаты из сочинений Булгарина в статьях того же Белинского казались подобранными нарочно, чтобы доказать писательскую беспомощность Фаддея. В 1990-е, начале 2000-х Булгарина издавали щедро, и любой желающий смог убедиться, что это действительно очень слабый, недалёкий, мелкий литератор. Хотя в жанре фантастики Булгарин доходил до некоторых озарений, но и они тонут в ужасающем слоге, примитивности мысли… В общем-то, литература Булгарина и его круга — это уродливый послед литературы истлевшего XVIII столетия. И удивительно, что он пользовался популярностью и имел вес вплоть до середины XIX века.

Война Белинского с Булгариным, Гречем, Сенковским известна, но это была лишь одна из его войн, и в итоге запутывала читателя, который часто не понимал, чего добивается критик, воюя и с Булгариным, и со славянофилами, и с откровенными западниками. Тем более что Белинский не мог высказываться прямо, да и его статьи часто выходили без подписи, и читатель гадал, кто её автор… По-настоящему масштаб Белинского стал понятен лишь в следующую эпоху — в конце 1850-х, — когда после смерти Николая I изменился политический климат в стране и о Белинском можно стало говорить печатно, окрепла созданная им литературная школа и появились наследующие и развивающие его идеи критики, стало выходить собрание его сочинений.

Идеи умеренных западников (к которым можно отнести и Белинского) тогда, особенно после поражения в Крымской войне, стали очевидны для большей части образованного слоя русского общества, России необходимо было и экономически, и политически догонять Европу и развиваться вместе с ней. Идеи же славянофилов так и остались невостребованными русским обществом. От аристократических салонов до крестьянских изб.

Позволю себе привести довольно большую цитату из письма Ивана Аксакова к брату Константину от 17 сентября 1856 года:

«Нет ни одного учителя гимназии, ни одного уездного учителя, который бы не был под авторитетом русского запада, который бы не знал наизусть письма Белинского к Гоголю, и под их руководством воспитываются новые поколения. Очень жалею, что кафедры университетские недоступные никому из наших. Кроме небольшого кружка людей, так отдельно стоящего, защитники народности или пустые крикуны, или подлецы и льстецы, или плуты, или понимают её ложно, или вредят делу балаганными представлениями и глупыми похвалами тому, что не заслуживает похвалы… Будьте, ради Бога, осторожны со словом «народность и православие». Оно начинает производить на меня то же болезненное впечатление, как и «русский барин, русский мужичок» и т. д. Будьте умеренны и беспристрастны (в особенности ты) и не навязывайте насильственных неестественных сочувствий к тому, чему нельзя сочувствовать: к допетровской Руси, к обрядовому православию, к монахам… Допетровской Руси сочувствовать нельзя, а можно сочувствовать только началам, не выработанным или даже ложно направленным, проявленным русским народом, — но ни одного скверного часа настоящего я не отдам за прошедшее! Что касается до православия, т. е. не до догматов веры, а до бытового исторического православия, то, как ни вертись, а не станешь ты к нему в те же отношения, как и народ или как допетровская Русь; ты постишься, но не можешь ты на пост глядеть глазами народа. Тут себя обманывать нечего, и зажить одною цельною жизнью с народом, обратиться опять в народ ты не можешь, хотя бы и соблюдал самым добросовестным образом все его обычаи, обряды и подчинялся его верованиям. Я вообще того убеждения, что не воскреснет ни русский, ни славянский мир, не обретет цельности и свободы, пока не совершится внутренней реформы в самой церкви, пока церковь будет пребывать в такой мертвенности, которая не есть дело случая, а законный плод какого-нибудь органического недостатка… По плоду узнаётся дерево; право, мы стоим того, чтоб Бог открыл истину православия Западу, а Восточный мир, не давший плода, бросил в огонь! — Ну да об этом надо или много, или ничего не писать. Я хочу только сказать, что поклонение допетровской Руси и слово «православие» возбуждают недоразумение, мешающее распространению истины. — Разумеется, цензура всему мешает. Невольно припомнишь слова митроп<олита> Платона: «Ври, раскольник, и молчи православный!» <…> Не пойми моих слов односторонне. Вспомни, что было время, когда ты противился введению железных дорог, а теперь, верно, и сам об них хлопочешь».

Все эти слова для одних могут служить показателем того, что Иван Аксаков был плохим славянофилом и не совсем патриотом, для других же — что умным и трезво видящим Россию человеком. Я склоняюсь к мнению вторых…

Почему я уделяю столько места войне западников и славянофилов?

В первую очередь, это уникальный факт в общественной истории. В её ходе была создана параллельная правительственной линия развития государства… Дело в том, что правительство всячески старалось сохранить в России XVIII век. Его задачей было пресекать ростки инакомыслия и свободолюбия. Давило оно и западников, и в ещё большей степени славянофилов (если бы их идеи воплотились в жизнь, государственное устройство России переменилось бы сильнее, чем при воплощении идей западников); удары, в том числе и физические, получал даже нечаянно становившийся проводником инакомыслия Фаддей Булгарин… Но общество развивалось, спорило, воевало, рождало новые идеи, невзирая на запрещения и глухоту правительства. Оно развивалось уже независимо от государственных институтов своего времени, но с надеждой на будущие перемены. И именно в то время не законы и указы, а статьи и повести стали иметь больший вес… Впрочем, это очень точно выразил Герцен:

«Война наша сильно занимала литературные салоны в Москве. Вообще, Москва входила тогда в ту эпоху возбуждённости умственных интересов, когда литературные вопросы, за невозможностью политических, становятся вопросами жизни. Появление замечательной книги составляло событие, критики и антикритики читались и комментировались с тем вниманием, с которым, бывало, в Англии или во Франции следили за парламентскими прениями».

Такая ситуация продолжалась, всё обостряясь, до 1917 года. Силы росли и крепли. Правительство на это предпочитало не обращать внимания. Время от времени, правда, заключало в тюрьмы и ссылало особенно громких смутьянов, закрывало газеты и журналы, надеясь такими мерами остановить процесс. А в 1917 году общество лопнуло, скинув и царя, и правительство, и прежнюю жизнь. Катастрофы наверняка можно было избежать, услышь власть сначала Пушкина и декабристов, потом западников и славянофилов, прочитай внимательно Чернышевского и Писарева, ответь на призывы Герцена к Александру II, и так далее…

Сегодня ситуация в России очень напоминает ситуацию 1830-х–1840-х годов. Только вот какое существенное отличие: людей интеллектуальных, культурных вроде бы больше в десятки раз, но нет новых идей, нет как таковой и общественной жизни. В худшем случае, люди пребывают в сознательном отупении, а в лучшем, — выплёскивают свои личные мысли в разговорах или Интернете, не желая никого слушать. («Все говорят, и никто не слушает», — сказал кто-то из классиков.)

У нас существуют наследники западников и славянофилов. Наследники западников — нынешние либералы — доходят в своих идеях до анархизма, считая каждое общественное дело, каждое заявление о себе государства проявлением тоталитаризма, утверждая, что всё, в том числе и литература — частное дело. У наследников славянофилов и вовсе, кажется, мутится сознание, — они сливают в одно Христа и Сталина, любые сомнения, даже выраженные в литературном произведении, считают ересью; среди них встречаются писатели, советующие читать лишь Евангелие…

Мы живём без новых идей, без новых задач, без потребности задуматься, как и ради чего живём. А что будет с Россией, это уж вопрос чуть ли не пошлый. К сожалению, нет людей, способных не просто заговорить об этом (заговаривают-то многие), а заставить себя слушать. Нет материалистов, которые бы горели, как идеалисты.

Да, Белинский прославлял Петра I, называл его реформы подвигом, что было ножом по сердцу славянофилам. Но существовала бы Россия, скажем, к 1720 году, когда вовсю шёл раздел мира между Англией, Францией, Швецией, Испанией, Турцией, ещё несколькими государствами, не успей Пётр в какие-то несколько лет, жестоко и кроваво, сделать Россию империей? Может быть, и существовала бы в размере двух-трёх современных областей где-нибудь между Волгой и Вяткой…

Стоит отметить, что и славянофилы, как и западники, были людьми европейской культуры, даже те, кто носил русскую народную одежду и ел русскую народную пищу. Кстати тут будет упомянуть и о том, что если допустить, что Белинский видел идеал в Европе (что, впрочем, опровергается и его статьями, и письмами), то чудом следует признать появление именно в его гнезде тех, кто вскоре наиболее полно и точно опишет жизнь России и русского народа. Тургенев, Григорович, Некрасов, Гончаров… Да и любил (как писателей по крайней мере) Белинский не авторов разнообразных «Писем из-за границы», — можно сравнить, сколько он написал, скажем, о произведениях Боткина и сколько о произведениях Даля…

* * *

Да, нужно вернуться к литературной деятельности Белинского. Хотя это сложно, — как сложно найти рассуждения Белинского собственно о литературе, в чистом виде оценку того или иного стихотворения, рассказа, поэмы, повести.

В том-то, на мой взгляд, главное достоинство Белинского, — сплетение в его статьях и литературы, и философии, и истории, и так далее. «В ряде критических статей, — писал Герцен, — он кстати и некстати касается всего, везде верный своей ненависти к авторитетам, часто подымаясь до поэтического одушевления. Разбираемая книга служила ему по большей части материальной точкой отправления, на полдороге он бросал её и впивался в какой-нибудь вопрос. Ему достаточен стих «Родные люди вот какие» в «Онегине», чтоб вызвать к суду семейную жизнь и разобрать до нитки отношения родства».

Позже Чернышевский развил этот метод, а Писарев довёл его до совершенства, умудряясь на основе разбора текста говорить о таких темах, которые невозможно было в то время публично обсуждать. И цензура, как правило, не знала, к чему именно придраться: вроде бы критик пишет об уже опубликованной книге, но пишет так, что получается чистая проповедь революции…

Белинскому и его последователям ставят в вину то, что они уделяли основное внимание не художественной составляющей произведений, о которых писали, а содержанию, ставя акцент на социальности. Но Белинский почти в каждой своей работе отмечал нечто подобное следующему: «…если произведение, претендующее принадлежать к области искусства, не заслуживает никакого внимания по выполнению, то оно не стоит никакого внимания и по намерению, как бы ни было оно похвально, потому что такое произведение уже нисколько не будет принадлежать к области искусства».