Стихи пишутся для понимания О стихотворениях Елизаветы Емельяновой

Стихи пишутся для понимания

О стихотворениях Елизаветы Емельяновой

Утверждение, что поэзия — искусство для немногих, что понять поэтическую речь может лишь очень узкий круг (элита), а периодически происходящий бум поэзии всего-навсего мода, было мне всегда противно. У людей всегда была, есть и наверняка будет потребность в «ритмически построенной речи» (одно из словарных определений поэзии), практически все переживали период потребности выражать свои мысли, а чаще чувства, поэтическим языком, у многих эта потребность сохраняется на протяжении всей жизни.

В том, что порой общество отворачивается от современной ему поэзии, по-моему, виноваты сами поэты. Общество жаждет «вбирать сердцем звук отважного, отборного стиха» (Николай Асеев), а ему навязывают словесные игры, всё новые и новые эксперименты, стёб, абракадабру, утверждая, что это-то и есть самое настоящее, но одновременно предупреждая: понять это настоящее могут очень немногие.

Такой период существования поэзии самой в себе, самой для себя (или якобы для элиты) в последний раз длился в России с конца 1980-х до начала 2000-х. Тогда, в конце 1980-х, с одной стороны, двери журналов, издательств открылись для андеграунда и авангарда, с другой стороны, читателям наконец-то во всей полноте открылся Серебряный век, западная поэзия, и в то же время поэзия соцреализма, да и шире — почти вся поэзия советского периода — попала в опалу, стала почвой для пародий, которыми в основном и занимались метаметафористы, концептуалисты, постмодернисты. Серьёзная поэзия в этот период оказалась не в цене, простота и доступность языка считалась дурным тоном. Такой поэзии вообще отказывали в поэтичности.

Но довольно быстро, и в первую очередь в среде литературных критиков (массовый читатель просто отвернулся от современной ему поэзии, хотя классика, томики Ахматовой, Рубцова, Евтушенко переиздавались и раскупались), началось осмысление того, что поэзия движется не туда.

Знаток и почитатель авангардной поэзии Кирилл Анкудинов писал десять лет назад на страницах «Литературной учёбы» (1998, № 2): «Сейчас в моде тайнопись, герметизм, «тексты для посвящённых» <…> Последняя мода чтит бессмыслицу непростую, посверкивающую вспышками неизвестно откуда возникающих смыслов, плавно перетекающую в смысл, который, в свою очередь, даёт начало новой бессмыслице. Современная бессмыслица кокетлива, ей не к лицу быть однозначной. <…> Такой поэзии не нужен читатель, она не сможет общаться с ним, поскольку глуха и нема одновременно. <…> Люди так одиноки, так жаждут понимания. Поэт мучается, пытаясь отыскать единственное сочетание слов, чтобы его поняли правильно. Нам не дано предугадать… Ведь проклятье творчества связано именно с невозможностью быть понятым. И это проклятье оплачено кровью поэтов. По правде говоря, стихи-то пишутся для понимания. Только для понимания».

Но понять то, что писала подавляющая масса поэтов того времени, было действительно невозможно. И вот уже не выдержал Сергей Чупринин, главный редактор журнала «Знамя», где публиковались многие авангардные, «последней моды» поэты (хотя, по-моему, его слова обращены главным образом к любимым с юности, но вдруг ставшим непонятными в своих новых произведениях поэтам): «Есть ли у нас сейчас поэты, не инфицированные неслыханной сложностью, не отворотившиеся от нас, сирых, с гримасой кастового, аристократического превосходства? Есть, конечно. Инна Лиснянская. Татьяна Бек. Тимур Кибиров. Иван Волков — каждый на свой лад продолжит этот список исключений. Понимая, что говорит именно об исключениях, а не о нынешней норме. Имя которой <…> — аутизм» («Знамя», 2004, № 1).

Пиком этой нормы стал выход в конце 2004 года толстенной книги «Девять измерений» — «антологии новейшей русской поэзии». Авангардизм, вымученное экспериментаторство, стёб, поэтический аутизм были представлены во всей их полноте. Десятки и десятки авторов, сотни текстов, статьи, теоретически обосновывающие прелесть такого рода литературы… Казалось, настоящая, понятная, душевная поэзия погибла, окончательно ушла в историю. Но пик оказался и закатом этого периода русской поэзии — уже оформилось новое поколение двадцатилетних, начали возвращаться на страницы периодики, выпускать книги те, кто лет пятнадцать назад ощутил ненужность своей поэзии в то время. Перечислять их имена в данной статье излишне, достаточно полистать литературные журналы и газеты последних трёх — пяти лет, походить на поэтические вечера, которые в избытке проводятся в Москве, да и других российских городах. Настоящая поэзия, поэзия для читателя возрождается. Один из таких примеров — стихи Елизаветы Емельяновой.

Емельянова не новичок в литературе. Её первый сборник, «Привычка к счастливой мысли», вышел в Петербурге в 1992 году; поэтические подборки публиковались в российской печати, переводились на немецкий и французский языки. Но всё это было тогда, на стыке двух периодов — когда серьёзная, но уже одряхлевшая поэзия советской эпохи сметалась авангардистской, игровой, — затем же наступили годы молчания. Нет, стихи писались, но, по словам Елизаветы Емельяновой, публиковать их не имело смысла, да и попросту в то время не хотелось. Она дождалась своего времени. Появились подборки в периодике, в коллективных сборниках, Интернете, проходят чтения в клубах.

Мы привыкли, читая произведения современных авторов, искать, на что они похожи, чьё влияние автор испытал. Это очень вредная привычка, особенно в отношении поэзии. Естественно, что чьего-либо влияния избежать невозможно, да и не нужно — желание быть стопроцентно оригинальным зачастую приводит к появлению невообразимых, уродливых словесных опытов… И Пушкин испытывал влияние предшественников, и Тютчев, и Анненский, и даже Хлебников с Маяковским. Но всё же настоящий поэт привносит в литературу нечто новое, нечто своё.

При чтении стихов Елизаветы Емельяновой у меня лично тоже возникают мысли о предшественниках. «Плевок» ритмически напоминает Маяковского («А мне/сюда —/меж ахов/и строк —/кипящий/оловянный/плевок»), образность и символика «Без дна» — Хлебникова («Я хочу/чтобы/подо мной/и над/зияла/многоголосая/бездна»), в «Творится тесто…» есть что-то ахматовское («Творится тесто. Дети спят./Дожди стучат в окне./И вечер добр и усат,/Всё гладит по спине»). И в то же время поэтический мир Емельяновой оригинален, сугубо её личностный. Личный. Она впускает нас, читателей, в этот мир, предлагая, а может быть, прося понять. Ведь, как точно определил Кирилл Анкудинов, стихи пишутся для понимания. Для понимания смысла, мысли, чувства, ощущений, а точнее — души того, кто их написал.

Мне более по душе традиционные стихи Елизаветы Емельяновой, грубо говоря, вяжущиеся рифмой. Вообще, считаю, на русском языке писать верлибры — неоправданное расточительство. Язык наш поразительно богат и многообразен, и именно рифма зачастую делает стихотворение произведением искусства.

Верлибры Емельяновой, на мой взгляд, не из западной поэзии, а из восточной. Родом она из самого центра Азии, из Тувы, где традиции свободного стиха, аритмичности уходят в глубь народной культуры кочевников.

Впрочем, и верлибрами многие, на первый взгляд, близкие к этому роду поэзии её стихи назвать сложно:

      Наши руки в узел связаны,

      когда солнца луч ослепнет

      в переплёте комнат старых,

      где я родилась и выросла,

      где мой голос захоронен

      в оханьи и хохотании

      местных бабочек-волшебниц…

Но всё же с большим удовольствием я перечитываю такие емельяновские строки:

      Холодно. А я тепла жалею.

      Лбом зима упала на крыльцо.

      Опрокинув за спину аллею,

      не поднимет белое лицо.

      Никогда не будем мы чужими.

      Даже если холод и измена.

      Валятся снега её живые

      на земли иззябшие колена.

На одном поэтическом вечере, помню, Елизавете Емельяновой был задан вопрос: «Правильно ли я чувствую, что в ваших стихах состояние природы — это символ душевных переживаний вашей героини?» Емельянова на секунду смутилась, а потом ответила, что рада, если задавшая вопрос девушка почувствовала именно так.

Действительно, в некоторых стихотворениях природа и лирическая героиня Елизаветы Емеляновой связаны. Это вообще в традиции русской поэзии. Вольно или невольно Емельянова продолжает эту традицию.

Шаткий помост —

головою в восход.

Вечное солнце —

не вечно.

Боль отступает,

и скорбь отстаёт

дней чередой

бесконечной.

И кулака моего

не разжать.

В нём — моя память

живая.

Оводы в воздухе

жарком дрожат,

не уставая.

…Для поэзии время нынче, на мой взгляд, благодатнейшее. Нам доступно практически всё, что сделано и что делается в мировой поэзии — не нужно изобретать велосипед; сегодня невозможно рядиться в платье «неизвестного гения», что было обычным, например, в 1960-е годы, когда эпигонов Гумилёва, Набокова, Георгия Иванова почитали у нас за пророков. Сегодняшние поэты много знают, много умеют, многое могут выразить, и выразить оригинально, по-своему, свежо и сильно. А жизнь щедро дарит пищу для поэзии. Главное, чтобы душа у поэта была готова впитать эту пищу.

Елизавете Емельяновой желаю того, что она сама пророчит в одном из своих стихотворений:

То, во что я навеки верила,

всё в мой дом войдёт.

И в меня западёт, как семечко,

и весной взойдёт.

Уверен, вёсен у Емельяновой будет ещё много. Не всё поэтам осень…

Октябрь 2008 г.