МОЛИТВА

МОЛИТВА

Ю.Л. Вижу, вы не одобряете консервативный и реформистский иудаизм. Но ведь некоторых эти ветви иудаизма явно устраивают. Все же это лучше, чем ничего, — а так большинство людей вообще ничем не располагало бы.

Д.Д. Возможно, но мне кажется, что самим своим существованием эти ветви создают барьер между евреями и иудаизмом как таковым, иудаизмом как образом жизни. Впрочем, в любом случае меня заботишь больше ты, Юра. Я бы еще с тобой с удовольствием поговорил, но, судя по отдельным твоим словам, не уверен, что в этом есть смысл…

Ю.Л. Что вы имеете в виду?

Д.Д. Мы много беседовали, и, боюсь, ты не очень настроен самостоятельно проделать этот путь. В этом нет ничего страшного, поверь. Я не собираюсь затаскивать тебя в еврейство, даже если бы это было возможно. Может быть, через несколько лет тебе это станет интереснее, и ты начнешь свой путь.

Ю.Л. Это не так! Мне интересно. Но затрачивать столько часов ежедневно…

Д.Д. Перестань, это не оправдание.

Ю.Л. Кроме того, я не уверен, что и сама-то схема — университет, курсы — так уж идеальна.

Д.Д. А я говорил тебе, она никогда не будет идеальной. Просто ухватись за то, что есть, а потом уж подберешь что-то более подходящее. Но наверное, начать нужно с одной из тех ешивот, куда ходят начинающие. Конечно, это требует немалых усилий. И мы уже обсуждали это: вполне вероятно, что твои соученики тоже не будут идеальными.

Ю.Л. Нет, я хотел бы учиться, как сейчас, — шаг за шагом. Вы сами сказали, что нужно идти по такому пути.

Д.Д. Верно, но нужно это сделать, необходимо начать.

Ю.Л. Да ведь я начал, по крайней мере, мысленно. На самом деле я много об этом думаю… Вы ведь знаете, что меня интересует — поэзия. Я люблю читать стихи, что не очень обычно в наши дни, сам пишу стихи и о стихах. Ведь для меня поэзия — целый мир, который кажется мне таким открытым! Но мне интересен и иудаизм — его я тоже представляю себе как большую открытую традицию. Наверное, это звучит несколько претенциозно, но позвольте мне провести сравнение, как когда-то провели вы, — между иудаизмом и созданием стихов. Если говорить о том, что между ними общего, я бы, вероятно, рассуждал иначе. Прежде всего, в поэзии меня поражает то, что ее никто не изобретает. Я вот о чем: есть некий труд, написание стихов, и этот труд имеет свои собственные традиции и правила. Огромное, немыслимое количество стихов уже написано. И, начиная писать, ты просто подхватываешь идею, изобретенную не тобой, и пытаешься сделать ее своей, стать ее частью — в том смысле, что отдаешься уже существующей традиции. Сначала ты этого даже не осознаешь: тебе интересно делать только то, что исходит от тебя самого. Но скоро ты понимаешь, что делать это можно, только глубже разобравшись в поэтическом наследии и черпая из него, — и это единственный путь, поскольку ты не изобрел поэзию. Ты читаешь стихи и видишь, что сделали другие, даже в техническом смысле — в том, что касается строфики, ритмики, метра. Понимаете, что я имею в виду? И это одна из вещей, которая привлекает меня в иудаизме, — по крайней мере, здесь есть что-то общее в отношении к традиции и новациям.

Д.Д. Да, Йеуда[1]…

Ю.Л. И еще одно, что есть в поэзии, — это именно потребность в структуре. Ведь поэтам она тоже необходима: да, существует абсолютная свобода, ты волен говорить все, что угодно, но, с другой стороны, потому-то тебе и нужны какая-то структура, каркас, из которых ты исходишь. Понимаете? И есть что-то еще более важное — надеюсь, вы не сочтете эту аналогию оскорбительной. В прошлый раз вы спрашивали меня о вдохновении. Дело в том, что и у вдохновения есть традиция. Если обратиться к Гомеру или Вергилию, то они всегда «взывали к Музе»: начиная стихотворение, поэт просит Музу вдохновить его. Может быть, это и чистая условность — по крайней мере, в некоторых текстах такого рода. Но для многих поэтов за этой условностью, несомненно, существует реальность, выступающая у них на передний план. Многие поэты-классики действительно воображали — «знали», как они сказали бы, — что некто извне, некая подлинная Муза даровала им их стихи. Даже Платон, человек рационального склада, утверждал, что разум поэта «захвачен» вдохновляющим божеством и используется для создания стихов. Сказать такое для Платона — дорогого стоит. И это касается не только Древней Греции и Рима. Многие последующие поэты — Возрождения, XVII века, романтики — говорили о том же самом, вплоть до сегодняшнего дня.

Д.Д. Я не совсем понимаю, куда ты клонишь.

Ю.Л. А вот куда: сегодня психиатры рассуждают о «проекциях», «командных фантазиях» и прочих иллюзиях; иногда они даже оказываются правы. Но дело в том, что у многих поэтов, а может быть, и у всех именно так рождаются стихи. Понимаете, о чем я? За внешней формой стоит реальность, и самый лучший, вернейший способ описать ее — это прибегнуть к прежним понятиям, а не выискивать бесконечно, что у поэта «внутри» головы и что «вне». Потому что если поэт предается старому образу мышления, то он в известном смысле свободен. Ведь он знает точно или хотя бы допускает: то, что он собирается написать, — это не его или необязательно только его рук дело! Ясно? Все эти годы трудилась «муза» — и посмотрите, каким чудесным стихам она дала жизнь!

Д.Д. Не уверен, что все это имеет серьезное отношение к нашей теме. То, что ты говоришь, довольно забавно: я вспоминаю старый анекдот про парня, который пришел к психиатру и рассказал, что его брат считает себя курицей. «Обычная фантазия, — отвечает психиатр, — приведите его ко мне, — он посетит меня несколько раз, и я вылечу его». — «Только чуть позже, — просит посетитель, — сейчас мы высиживаем яйца». Мне кажется, ты отстаиваешь идею продуктивной иллюзии — но могу тебе сказать, что в пути иудаизма нет ничего иллюзорного.

Ю.Л. Я этого не говорю и даже про поэзию не сказал ничего подобного. Я пытаюсь объяснить вам, что, с моей точки зрения…

Д.Д. Тогда позволь мне, уже с моей точки зрения, объяснить тебе, почему с твоими рассуждениями далеко не уедешь. Если не возражаешь, я расскажу кое-что о банковском деле. Ты ведь знаешь, что основные средства банковского обращения — деньги. В нашем обществе, да и в других, даже самых древних, деньги играли решающую, хотя порой и непредсказуемую, роль в жизни людей. Сегодняшние рабочие — шахтеры, например, — всю неделю заняты тяжелым трудом. Они постоянно испытывают физические перегрузки, а то и рискуют жизнью — чтобы в конце месяца получить несколько кусков бумаги с нарисованными на них рисунками и цифрами. Эти бумаги называют рублями. Потом рабочий идет в магазин и выходит оттуда с овощами, молоком и т. д., доставленными из какого-нибудь хозяйства или фермы. На производство этих продуктов были затрачены большие силы — а владелец магазина не только позволяет рабочему выйти с ценными товарами, но и поощряет его к этому, взамен опять же получая бумаги с нарисованными на них картинками и цифрами.

Ю.Л. Понял.

Д.Д. Уверен? Я ведь ничего не сказал о других функциях денег — о том, как люди стараются скопить и удачно вложить их через разные финансовые институты. И как благодаря вкладам миллионов скромных граждан вырастают новые здания и даже города, реализуются гигантские проекты, которые без этих вкладов остались бы неосуществленными. Фактически весь наш мир, каким мы знаем его, целиком зависит от денежной системы, и без нее рухнет в один момент, сведя нашу жизнь к самому убогому и примитивному существованию.

Ю.Л. Ну и что?

Д.Д. А вот что: представь себе на мгновение, что ты прибыл с Марса узнать, есть ли жизнь на Земле. Ты увидишь все, о чем я тебе рассказал, — обмен товаров на мелкие куски бумаги, — но все это будет лишено для тебя смысла. Тебе захочется выяснить, почему люди держат у себя куски бумаги, хранят их в банке и так далее. Ты спросишь: может быть, эти рубли — долговременная и универсальная еда? Или они содержат в себе какую-нибудь мощную энергетическую составляющую; нельзя ли, например, вставить их в прорезь и завести мотор? Разумеется, на все твои вопросы я дам отрицательный ответ. «Но ведь в них должен быть заключен какой-то смысл?» — спросишь ты. И я отвечу тебе одно: да, рубли — вещь вполне реальная, но они выражают собой нечто такое, чего ты не можешь увидеть или пощупать. Так работают деньги в современной экономике.

Ю.Л. И что же?

Д.Д. А то, что ты и сейчас сбит с толку, поскольку все еще являешься марсианином. Смотришь на то, что мы делаем, и спрашиваешь: «Почему так?», «Как такое можно делать?» И особенное недоумение у тебя вызывает то, что все вещи, которые ты видишь, связаны чем-то неосязаемым, чего нельзя съесть, чем нельзя завести мотор, что даже нельзя положить на весы и взвесить. Это невозможно понять извне — ведь ты на все смотришь своими глазами, а то, что ты видишь ими, ни на йоту не приблизит тебя к пониманию. Ты видишь какую-то деятельность, возведенные города, но самое существенное ускользает от твоего взгляда. Однако покончим с аналогиями и вернемся к реалиям. Йеуда, ты должен научиться видеть изнутри, позволить своему сердцу привести тебя в мир, который не создан для глаз. И для этого есть путь; тебе только следует вступить на него. Иначе ты всегда будешь недоумевать, неизменно оставаться снаружи. Поэтому я предлагаю тебе вернуться назад и подумать об этом. Разумеется, я не знаю, что в твоем сердце и куда оно тебя зовет. Может, ты не хочешь продолжать? Это совершенно нормально. Но если хочешь продолжить, тогда путь ясен. Мы с тобой уже говорили об этом — о Шабате, молитвах, иврите…

Ю.Л. Расскажете мне о молитвах?

Д.Д. Так я уже рассказывал. Ты должен выучить их наизусть, и тогда тебе будет легко произносить их трижды в день.

Ю.Л. Но вы не объяснили мне, почему они так важны. Если, конечно, вы не устали рассказывать обо всем этом.

Д.Д. Нет, нет, я скажу тебе. Видишь ли, молитва — это наше приношение Б-гу, а всякое приношение, как и жертвы в Храме, должно быть непорочным. В этом кроется еще одна причина того, почему необходимо выучить молитвы наизусть.

Ю.Л. Все же я не вполне понял. Ведь слово «молитва» для большинства людей в России ассоциируется с просьбой о чем-то или с чем-то вроде медитации, но никак не с приношением.

Д.Д. Но у нас это именно так. Даже если мы о чем-то и просим в молитвах, то просьба есть форма служения.

Ю.Л. Объясните, пожалуйста.

Д.Д. Позволь мне вернуться к храмовым жертвоприношениям. Когда наш Храм стоял в Иерусалиме, коаним (священники, служившие там) каждый день приносили в жертву животных, а также воскуривали фимиам.

Ю.Л. Знаю, хотя, честно говоря, меня это все смущает — уж как-то очень примитивно…

Д.Д. Это лишь жест.

Ю.Л. Простите?..

Д.Д. Это был жест, определенный жест; в нем заключается основная форма богослужения. Как-нибудь мы поговорим об этом, но сейчас тебе лишь нужно понять, как все это происходило. Каждый день в Иерусалимском храме народ Израиля приносил жертвы Б-гу и таким образом служил Ему. Это был наш непосредственный и постоянный жест по отношению к Б-гу. Потом, когда Храм был разрушен и жертвоприношения стали невозможны, казалось, что и обратиться к Б-гу уже нельзя. Но существовал и иной жест, иная форма контакта, хорошо известная всякому, — а именно молитва. Так наши мудрецы заменили жертвоприношения молитвой; ведь ранее даже пророк сказал: «Вместо жертв принесем слова уст наших».

Храмовое богослужение заменила молитва: я говорю это в буквальном смысле. Жертвоприношения в Храме приносили дважды в день, рано утром и перед закатом, — вот и было установлено, чтобы евреи читали особую молитву, Амиду, дважды в день— рано утром и перед закатом. (Фактически мы молимся и третий раз, после заката солнца, в полном соответствии с еще одним событием в храмовом расписании.) Амида — это не одна из обычных молитв; это и есть молитва иудаизма, и весь наш молитвенник строится вокруг нее; мы обязаны читать ее каждый день.

Ю.Л. А о чем она?

Д.Д. Вначале Амида состояла из восемнадцати небольших разделов (теперь девятнадцати), по одной-двум фразам в каждом. Поэтому иногда ее называют Шмоне эсре, «Восемнадцать».

Ю.Л. И что это за разделы?

Д.Д. Ну, начнем с того, знаешь ли ты, что такое браха? Это установленная формула, которую мы используем в наших молитвах. Обычно ее переводят как «Благословен Ты, Г-сподь…».

Ю.Л. Знаю. Хотя меня всегда поражало ее высокомерие. Люди «благословляют» Б-га — разве нельзя сказать как-то иначе?

Д.Д. Да, это верно. Перевод ошибочен, хотя и по понятным причинам. На иврите это означает что-то вроде «Я прославляю и благодарю Тебя, Б-г…». Но чтобы быть скромнее и не упоминать себя первыми в обращении к Б-гу, мы используем пассивный залог: «Прославлен и возблагодарен Ты…» А поскольку «прославлять и благодарить» в иврите также передается русским «благословить», то и всю формулу иногда переводят как «благословен Ты». Здесь «благословение» по своему смыслу близко к «пожеланию всего наилучшего». А так как формула работает в обоих направлениях, мы можем благословлять Б-га — в благодарность, желая Ему «всего доброго», — а Б-г может благословлять нас.

Ю.Л. Понятно.

Д.Д. Так вот, эта формула «Благословен Ты, Г-сподь…» — краеугольный камень большей части еврейских молитв. Иногда она предваряет их, иногда завершает, а иногда — и предваряет, и завершает. Я сказал тебе только о начале брахи. По сути дела (ты это еще узнаешь), брахот — это короткие формулы-предложения, иногда отличающиеся между собой одним-двумя словами. Мы употребляем брахот как уже готовую благодарственную формулу, перед тем как едим, пьем, получаем от чего-то удовольствие или же когда исполняем ту или иную мицву. Эти брахот можно легко найти в молитвеннике. Дневная Амида, которую ты увидишь в том же молитвеннике, состоит из восемнадцати, точнее, девятнадцати последовательных брахот. В первых трех мы прославляем Б-га в самых общих словах, а потом просим, одно за другим, все то, что евреи всего мира могли бы ожидать от Б-га: понимания, прощения, здоровья, процветания и так далее. Ну и, конечно же, возрождения нашего национального достояния. Одновременно мы благодарим Б-га за эти дары. Амида заканчивается признанием власти Б-жьей над нами и новой просьбой о благословении. Что-нибудь непонятно?

Ю.Л. Мне не совсем нравится сама идея таких формул. Можно понять, что евреи молятся в определенное время, особенно если молитвы считаются соответствующими древним жертвоприношениям. Но по-моему, молитва — если она вообще имеет какой-то смысл — должна быть чем-то более личным, идущим от сердца. Начиная говорить о готовых формулах — что установлено, то установлено, — не убиваем ли мы саму молитву?

Д.Д. И да, и нет. Конечно, это так, если чтение молитвы превращается в механический ритуал, — но такая молитва в любом случае считается неприемлемой в иудаизме. С другой стороны, существование готовых формул и зафиксированных текстов молитв дает большие преимущества. Как я уже говорил, молитва — это стремление обратиться к Б-гу. В Амиде мы стоим пред Ним (именно такое значение, «стояние», имеет слово «амида» в иврите) и обращаемся к Нему. В этот момент нам нужно точно знать путь, которым мы пойдем: наше стояние пред Ним и стремление к Нему должны проистекать сами из себя, ничто не должно мешать нашим словам, образующим непрерывную линию, которая связывает нас с Б-гом. Наша задача — быть собранными и точно знать, что происходит. Вот и выходит: содержание наших молитв, а постепенно и каждое слово обретают установленную форму — иначе мы заблудимся и потеряем путь.

Ю.Л. Но тогда зачем вообще называть это молитвой? Скорее, это похоже на какую-то ритуальную декламацию.

Д.Д. Что касается Амиды, многое из того, что мы произносим, ты сам назвал бы молитвой, то есть прошением — я уже говорил, мы просим о понимании, прощении, здоровье. В наших молитвах, помимо славословий, есть просьбы — именно для того, чтобы молитва не стала механической. Когда мы просим о чем-то Б-га и сознаем, что все от Него, вся душа наша, все, что мы есть и в чем нуждаемся, переходит в наши слова и мощно движется вперед.

Ю.Л. Но ведь это относится только к некоторым брахот?

Д.Д. Да, я уже говорил, начало и конец Амиды содержат славословие и благодарность Б-гу, — это неизменные части молитвы.

Ю.Л. Я думал, что вся молитва неизменна.

Д.Д. Это не совсем так. Есть специальные издания Амиды, которые читают в Шабат и на праздники; они отличны от повседневной молитвы. Начальные и заключительные брахот на Шабат и праздники те же самые, но посредине произносятся одна-две брахот, посвященные Шабату или соответствующему празднику.

Ю.Л. А почему так?

Д.Д. А потому что было бы неправильным размышлять в Шабат о наших повседневных нуждах. Все, что мы произносим, имеет отношение к Шабату и к нашим праздникам — то, что неизбежно занимает наши мысли в эти дни.

Ю.Л. Ну вот, как всегда, все усложняется…

Д.Д. На самом деле нет. Я уже говорил: наш молитвенник выстроен вокруг Амиды, которую мы должны произносить трижды в день. Если ты знаешь повседневную молитву, которую выучишь, постоянно повторяя — дома и в синагоге, — то легко заметишь различия между ней и Амидой на Шабат. Мне кажется, тебе вообще стоит всю ее запомнить наизусть, хотя это и необязательно. Сейчас такое происходит не часто, но наша история отличается тем, что евреи почти всегда знали все молитвы наизусть — тогда посетителям синагог не раздавали молитвенники. Люди регулярно приходили на службу и выучивали молитву.

Кстати, я говорил, что Амиду все присутствующие произносят молча (стоя, конечно), а потом уже один человек, выбранный общиной, повторяет ту же молитву вслух? Таким образом, мы сначала читаем Амиду сами, предстоя пред Б-гом, а потом уже коллективно, целой группой, через избранного нами представителя. (На иврите он называется «шалиах цибур», «посланник общины».) Более того, если ты сконцентрируешься, то такое повторение позволит тебе выучить весь текст наизусть и ты сможешь беспрепятственно обращаться к Б-гу. Да еще и ознакомишься с большей частью молитвенника.

Ю.Л. Большей?

Д.Д. Еще одно требование состоит в том, что, помимо ежедневного повторения Амиды, нужно читать Шма — утром и вечером, как тебе уже известно. Теоретически Шма можно читать отдельно от Амиды, но у нас давно принято произносить Амиду и Шма вместе. Так что наше утреннее богослужение («Шахарит» на иврите) строится вокруг Шма, с начальными и заключительными брахот, после чего читается Амида. Дневная служба, Минха, включает только Амиду. Вечерняя же снова совмещает Шма с начинающими и завершающими брахот, после чего произносится Амида. Это наш обычный путь обращения к Б-гу, трижды в день, и так ежедневно. Освоив все это, ты уже не растеряешься в синагоге.