ВЕТВИ

ВЕТВИ

Ю.Л. Но ведь вы ортодокс, не так ли?

Д.Д. Честно говоря, мне не нравится это слово, но сегодня приходится мириться со штампами.

Ю.Л. Что вы имеете в виду?

Д.Д. Тебе наверняка известно, что сравнительно недавно вообще не было никаких «школ» или «течений» внутри иудаизма — был просто иудаизм. Ведь даже сегодня во многих странах мира (включая Израиль) под «ортодоксией» понимают традиционный иудаизм. Так происходило и с нами: никто в моей семье не называл себя ортодоксом — только евреем.

Ю.Л. И это действительно так?

Д.Д. Разные течения характерны главным образом для отдельных стран Европы и Америки. Допускаю, еврейское население этих стран считает вполне естественным, что иудаизм существует в трех или четырех разновидностях, но поверь: большая часть еврейских общин в мире все еще находит такую идею очень странной. В Тбилиси, например, мы ничего не знали ни о чем подобном, — возможно, поэтому я отношусь ко всем этим направлениям с некоторой симпатией, даже если не вполне объективно. Но в конечном счете ты прав: я верю, как и ортодоксы, что надо придерживаться такого иудаизма, каким он всегда был, и наших традиций. Иного иудаизма попросту нет. Надеюсь, постепенно все это поймут: ведь нынешнее положение в России сложилось лишь в последние пару десятков лет.

Ю.Л. Признаться, я мало знаю об истории вопроса…

Д.Д. Реформистский иудаизм появился в Германии как реакция на Просвещение и политическую эмансипацию евреев в XIX веке. История его возникновения довольно сложна, поскольку обусловлена множеством факторов политической и интеллектуальной жизни евреев. Но в целом побудительная причина реформизма — стремление модернизировать иудаизм и примирить его с новыми рационалистическими веяниями в европейской мысли, с теми задачами и возможностями, которые возникали перед нами во все более открытом и секуляризирующемся обществе. До Нового времени европейские и все прочие евреи жили замкнутыми общинами; простые люди и правители (а соответственно и закон) рассматривали их как отдельное целостное сообщество, народ внутри народа, со своими ограничениями и обязательствами. Такое положение отражалось на них самым пагубным образом или было вполне безопасным, но никогда, вплоть до Нового времени, оно не подвергалось сомнениям. В конце XVIII — начале XIX века у евреев Западной Европы появлялось все больше возможностей примкнуть к основной группе населения и со временем, превратившись в «добрых немцев», остаться «добрыми евреями». При этом часть евреев почувствовали необходимость заново определить, что же такое «еврейство», и даже изменить саму иудейскую религию. Подобные попытки принимали разные формы; одной из них стал реформистский иудаизм (иногда в России его называют прогрессивным иудаизмом).

Ю.Л. И то, что произошло, вам не нравится?

Д.Д. Прежде всего, я сказал бы, что нужно отнестись с пониманием к той внутренней борьбе, которая привела к появлению реформизма. В истории уже случалось, что евреи пытались переосмыслить свою веру и религиозную практику в соответствии с общими переменами в интеллектуальной и политической жизни своего времени. Более того, такое переосмысление постоянно происходило в еврейской истории. Но ошибка реформизма состояла в том, что евреи отвергли самую основу иудаизма. Многие реформаторы хотели превратить свою религию в Моисеев вариант немецкого протестантизма, дополнив ее немецкими гимнами, величественной органной музыкой и отрекшись от всех ее «отличительных» признаков (не только еврейских молитв и законов кашрута, но практически и от Алахи). Поэтому реформистский иудаизм, не прижившись на большей части Восточной Европы и в других местах проживания евреев, стал мощной силой в Америке, где порой принимал еще более радикальное обличье. Некоторые американские реформистские конгрегации со временем дошли до того, что запретили носить кипы и даже перенесли еженедельную службу на воскресенье, желая больше походить на нееврейских соседей.

Ю.Л. Знаю, но разве это не естественный ход развития событий, если рассматривать явления в исторической перспективе?

Д.Д. Разумеется. Основатели реформизма полагали, что делают добро для иудаизма; в любом случае они отвечали на насущнейшие требования изменившейся ситуации. И что сказать тем, кто сегодня принимает реформизм? Они просто не знают иного пути. Но взгляни на происходящее открытыми глазами и прими вещи такими, каковы они есть. Раз уж ты имеешь кое-какие представления об иудаизме и понимаешь, что означает в полной мере жить по Алахе, то ветви иудаизма должны представляться тебе тем же, чем и мне — отклонениями, «нововведениями». Как сказано об этом в Торе, «что не приняли наши отцы». Боюсь, чем активнее эти ветви стремятся отделиться от ствола, тем скорее они сохнут и хиреют. А вот хасиды московские, как бы к ним ни относились в России, по крайней мере, несут в себе что-то живое, знают, что такое посвятить жизнь служению Б-гу. То же можно сказать и о моей общине в Большом Спасоглинищевском (хотя мы не носим бороды и лапсердаки). Но некоторые организации, появившиеся уже в перестроечной России, озабочены только тем, что называется «еврейским выживанием». Эти проникновенные слова выражают надежду на то, что следующее поколение русских евреев будет считать себя евреями; они предпочтут вступать в брак с евреями (хотя для кого-то это всего-навсего романтическое желание); они будут так или иначе формально связаны с иудаизмом — через синагогу, еврейский культурный центр или социальную организацию. Но уж слишком это все стерильно и малопривлекательно. Словно специально хотят заставить будущее поколение поступать вопреки этому. Ибо что есть еврейский народ без своего стержня — еврейской религии и традиций, нашей преданности Б-гу и путям Торы?

Ю.Л. Послушав вас, решишь, что русский иудаизм обречен: он либо сохраняется в небольших этнических общинах, сопротивляющихся русификации, либо умирает, как только становится по-настоящему русским. Вы действительно так считаете?

Д.Д. Нет, нет, хотя картина не внушает оптимизма. И все же мне кажется, что в прошлом евреи всегда сталкивались с проблемами адаптации к новым местам и новому окружению, однако справлялись с ними. Меня частенько посещает мысль: реформисты в Германии и в Америке, в сущности, добились одного — удушили такой процесс.

Ю.Л. Каким образом?

Д.Д. Перескочив через него. Уверен: не появись реформизм — и породившие его проблемы разрешились бы: иудаизм развивался бы в рамках нашей Алахи — не только в Германии и в Америке, но и в России. Благодаря этому евреи сохранили бы верность своим традициям, но в контексте совершенно новых социально-политических условий — «музыка» иудаизма наверняка звучала бы иначе, по-ново-му, но при этом соответствовала бы Алахе.

Ю.Л. То есть возникло бы другое течение, осуществлявшее модернизацию в уже сложившейся структуре?

Д.Д. Я бы не говорил о «течении»: история разных «течений» такова, что это слово не слишком привлекательно для меня. Но вообще твоя формулировка довольно близка к той, которой придерживается вторая из главных ветвей иудаизма в Америке (в России ее практически нет), — консервативный иудаизм. Он и возник отчасти как реакция на реформизм, пытаясь «законсервировать» гораздо больше из «исторического» иудаизма, чем это сделали реформисты.

Ю.Л. Не знал этого.

Д.Д. Естественно… Опять-таки все явления нужно видеть в их историческом развитии. Возникновение реформизма привело к формированию оппозиционного движения — и в XIX веке появилась так называемая ортодоксия. Это довольно разношерстное движение объединило деятелей ортодоксии из весьма вестернизированных общин, прежде всего в Германии и Австро-Венгрии, обычных традиционалистов, глав ешив, религиозных политиков, хасидских ребе с сотнями их последователей. Придать даже видимость однородности этому сообществу было очень непросто — фактически этого и не произошло, — но общины и течения забыли о своих расхождениях, сплотившись в борьбе с реформизмом.

Ю.Л. То есть, по-вашему, консервативный иудаизм сменил отвергнутую умеренную позицию?

Д.Д. Все не так просто. В любом случае некогда возникший консервативный иудаизм тоже начинает меняться; он во многом сблизился с реформизмом. Но в данном случае нас не должна волновать история этих течений. Важно понять то, о чем я уже говорил: еще недавно в иудаизме не было «ветвей». Все общины опирались на одну и ту же Тору, на ту же основную Алаху — даже если отдельные члены общин не всегда строго соблюдали наши законы и традиции.

К примеру, мне случалось посещать общины, члены которых сильно отличались между собой по степени приверженности Алахе. Ситуацию в этих общинах не назовешь идеальной, и все же она кажется мне очень здоровой: ведь ни самые ревностные, ни самые ленивые не выгоняли друг друга и не предлагали примкнуть к другой «ветви». Помню даже одну синагогу, куда люди приходили субботним утром и в какой-то момент службы незаметно исчезали. Все знали, что они спешат на работу. Конечно, это было неправильно и не приветствовалось, но я отчетливо ощущал отношение к ним оставшихся. Они не осуждали ушедших, напротив, испытывали к ним симпатию, даже сочувствие: «Бедняги, им приходится работать вместо того, чтобы, как мы, радоваться дню отдыха и праздника». И никому не приходило в голову сказать: «Если не можете остаться до конца службы, лучше не приходите вообще — ведь вы плохо влияете на других». Как никому из работавших в тот день не приходило в голову принять идею новой «ветви» иудаизма, основанную на сомнительной предпосылке, что в Шабат разрешено работать.

Убежден: историю не изменишь. Что было, то было. Однако мы должны анализировать не только причины, но и следствия. Печальная правда состоит в том, что новые «ветви» извратили иудаизм. На мой взгляд, это серьезная беда: многие евреи полагают ныне, будто им известно, что такое быть евреем, хотя на самом деле ничего об этом не знают.