Как работать гением

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Как работать гением

(Перечитывая П. Л. Капицу)

С юности меня привлекала загадка гениальности. Что это за феномен? Откуда берутся такие люди, как им приходят в голову их открытия, пророческие откровения, волшебные звуки, стихи? Что это? Труд? Терпение? Настойчивость?.. «Гениальность зависит главным образом от энергии», — считал Мэтью Арнолд, английский поэт. «Гений не что иное, как дар терпения», — утверждал Ж. Бюффон. Мне сразу же приходит на ум пушкинский Сальери, который свято исполнял и эти, и другие заповеди. Анализировал, изучая, разлагая на составляющие, произведения гениев, трудился беззаветно, многого достиг, поднялся, но ведь не до звезд! И с тоской и завистью сознавал их недостижимость.

Взрослея, я убеждался, что человеческие старания тут бессильны. Даже нечеловеческие. Ни упорство, ни постоянный труд, ни энтузиазм не в состоянии преодолеть земного притяжения.

Хотя… Заявлял же Исаак Дизраэли, что «всякое произведение гения неизбежно является результатом энтузиазма». А Дизраэли сам обладал незаурядным талантом и знавал немало великих людей.

«Гений есть лишь непрерывное внимание», — определял Гельвеций, тоже человек ярчайшего таланта. Что-то должно было означать его определение?

Известно, что гении были труженики. Толстой переписывал «Войну и мир» восемь раз. Хемингуэй переписывал окончание «Прощай, оружие!» тридцать восемь раз. Но разве это примеры всего лишь трудолюбия? Сальери готов был бы переписать свои оперы и сорок, и сто раз. Да что там Сальери, я ведь тоже готов переписывать сколько угодно, лишь бы достигнуть уровня Хемингуэя, не говоря уж — Толстого. Так ведь беда в том, что не знаешь, что надо переписывать. Хемингуэй каждый раз видел несовершенство написанного, знал, что исправлять, он знал, чего добивается. Мне такое видение не дано. Три, от силы пять раз, далее не видно, видимость кончается.

В гениальности есть нечто мистическое, недоступное логике. То, чего не достигнуть никаким трудом. От великих поэтов можно услышать признание того, что порой им кто-то диктует, «божественный глагол» вдруг касается их души, это не только вдохновение, это еще откровение, надо скорее записать звуки, слова, которые откуда-то приходят. Не поэт искал их, они нашли его и водят его рукой.

Для ума заурядного это все магия. Посредственность не желает признавать непостижимость гения. Тем более когда видит этого гения в обыденности, когда «молчит его святая лира, душа вкушает хладный сон и меж детей ничтожных мира, быть может, всех ничтожней он».

Ничтожный. И тем не менее личность гения отмечена. Можно почувствовать излучение, какое-то напряжение, исходящее от такого человека. У меня возникало это ощущение не раз при встречах с Д. Д. Шостаковичем, Н. В. Тимофеевым-Ресовским, П. Л. Капицей, А. А. Ахматовой, А. Д. Сахаровым, Л. Д. Ландау, да и с менее известными, но, я убежден, блистательно талантливыми — гений определяется не его известностью. Что-то отделяло их от прочих людей.

В России гениев было мало. Но их и всюду мало. Всегда мало. Во все времена. Есть века пустые. Гении то сходятся, кучкуются, да еще как бы в одном месте, то куда-то исчезают, покидая человечество надолго.

Толстой и Достоевский, Толстой и Чехов, Блок, Маяковский, Мандельштам вдруг собираются, встречаются, сталкиваются. Гете и Шиллер, Эйнштейн, Бор, Гейзенберг…

Русская наука имеет всего несколько ученых мирового класса. Их легко пересчитать по пальцам. Среди них Петр Леонидович Капица. Мощь его дара я стал понимать не через его научные результаты, их оценить я не могу самостоятельно, а в работах и мыслях общедоступных. Они поучительны, они помогают понять особенности мышления великого, я бы сказал гениального, ученого.

Гений — явление исключительное. У гения все творимое отмечено совершенством. Таков гений Моцарта, Пушкина, Ньютона, Гете, Леонардо, Микеланджело. Они как звезды — не меркнут и светят во все стороны. Пушкин-поэт, Пушкин-историк, Пушкин-прозаик, Пушкин-критик — повсюду глубина и точность. Так же как Гете — поэт, прозаик, ученый, мыслитель. Подобных гениев природа создает редко. Пути естественного отбора неисповедимы. «Нечего и думать о том, что естественный отбор шел на способности к высшей математике, — пишет известный генетик В. Эфроимсон, — но способность обучаться, опознавать, устанавливать причинные связи, прогнозировать, не только наблюдать, но и синтезировать, способность к абстрактному мышлению, способность укладывать огромную информацию в краткие закономерности действительно должна была создаваться естественным отбором».

Сам Капица предпочитал говорить о гениальной прозорливости, об интуиции. Гений действует интуитивно. Он не ищет брода, он его находит. Для Капицы много значил интуитивный дар ученого, способность решать проблемы, «не выявляя четкого логического построения». Ему самому был присущ этот таинственный дар интуиции. Чутье приходит из глубин подсознания, закономерности его неизвестны.

Капица столкнулся с этим у своего учителя Резерфорда: «Я обязан ему тем, что он смело поддерживал мои начинания молодого ученого… Он видел возможность их осуществления, когда большинство сомневалось». То есть Резерфорд видел то, что другие не видели. Видел. Или чувствовал.

Способность видеть невидимое другим Капица называет гениальной прозорливостью. Есть, однако, и другая возможность увидеть невидимое, то, что не назовешь прозорливостью. Ее легче показать на примерах.

В декабре 1968 года торжественно отмечался юбилей Физико-технического института им. А. Ф. Иоффе. Заседание проходило в историческом зале Таврического дворца. Съехались ученые-физики со всей страны. Вступительную речь произнес президент Академии наук академик Келдыш. Затем один за другим поднимались на трибуну виднейшие ученые, директора институтов, представители разных организаций. В большинстве своем, несомненно, умные, конечно, знаменитые, хорошие ученые. Я взял стенограмму, возобновил в памяти их выступления. Видно, как каждый из них старался избежать унылого перечисления заслуг и достижений коллектива, иногда удавалось отойти от казенных шаблонов. Рассказывали о том, как Иоффе собирал коллектив института, забавные эпизоды институтского быта. Скука была терпимой. Беспомощные юбилейные вирши, прочитанные одним академиком, вызвали даже хихиканье в зале.

Однако речь, произнесенная Капицей, опрокинула всю юбилейщину. Вдруг обнаружилась удручающая разница интеллектов. Жанр юбилейных речей, утепленный, украшенный милым оживлением, был резко нарушен. Капица начал, казалось бы, с простейшей, очевидной вещи: «Если у института есть возраст, значит, он родился… Если что рождается, оно неизбежно должно умереть. Что такое 50 лет для научного института? Какому возрасту это соответствует? Это юность? Зрелость? Старость?.. Как определить возраст института?»

Естественный подход, в то же время непривычный, вызвал сразу оживление. Как, действительно, подойти к поставленной задаче? Это было в духе научной аудитории, и она с интересом стала следить за решением.

«После 50 лет проявляются склеротические явления. Когда учреждение начинает стареть, у него тоже должны развиваться аналогичные явления. У человека появляется обжорливость, у института тоже, он поглощает больше средств, чем может освоить. Старческое ожирение, то есть появляются клетки, которые не принимают участия в деятельности организма. В институте это кадры, которые не участвуют в работе».

«А если не в институте, а в других организациях?» — немедленно экстраполировала аудитория.

Между тем Капица продолжал развивать свои аналогии: «Следующий признак — старческая болтливость, институт начинает печатать одну работу за другой, не заботясь о том, нужны ли они; теряется способность к размножению, то есть не отпочковываются новые институты и лаборатории; научная работа перестает охватывать передовые направления в науке.

Основное средство борьбы со старостью — омоложение организма. Это значит брать молодежь, иметь учеников, давать молодым задания. Стареющая академия, старики во главе институтов, стареющее Политбюро и правительство…»

Все, что говорилось применительно к Физтеху, опасно разлеталось далеко во все стороны. В президиуме морщились, потом принужденно похлопали, галерка же бурно аплодировала. Безобидное приветствие неожиданно предстало картиной глобальной. Слушатели обрели способ увидеть свой институт по-новому. Как бы метод определения старения. Шутливость методики не мешала ее дальнодействию.

Взгляд на институт был своеобразный, с той точки, откуда никто не смотрел. Смещение небольшое, но картина стала иной. Капица заглянул сбоку, портрет оказался объемным. Никто этого не ожидал…

Второй пример. 1961 год. Академия наук отмечала 250-летие со дня рождения М. Ломоносова. Сколько круглых дат уже отмечала Россия в память своего корифея! На эту тему все было говорено и переговорено. И кем! Радищев и Пушкин, Чернышевский и Герцен, Вавилов и Ферсман. Горы книг, исследований, диссертаций о жизни и творчестве Ломоносова. Вряд ли можно было что-то новое сообщить о том, чья биография поколение за поколением изучается в школах. Образ Ломоносова давно устоялся. Тем не менее Капица согласился выступить с речью на сессии.

Он не работал в архивах, не просматривал труды историков, ему это не требовалось, ему было достаточно самых что ни есть общеизвестных фактов, все дело в том, как повернуть их, как их увидеть.

Основным своим призванием Ломоносов считал научные работы по физике и химии. Он ощущал себя прежде всего естествоиспытателем, подчеркивает Капица. То, что Ломоносов сделал, говорит о его гениальных способностях. «Действительно, он определил коэффициент расширения газов, показал, что на Венере должна быть атмосфера, выдвинул гипотезу о природе электрического заряда в облаках и, наконец, открыл и экспериментально доказал основной закон сохранения материи». Он должен был стать крупнейшим мировым ученым. Должен был, а не стал. Его открытия могли заметно подтолкнуть развитие познания. Могли, а не подтолкнули. Да, гений, да, опередил, но сделанное им не оказало никакого влияния на мировую науку. Почему? Может, потому, что работы его остались неизвестными. Опять же — почему?

Еще свежи в памяти были кампании борьбы с «преклонением перед Западом», репрессии, травля тех, кто покушался на «национальную гордость России», а тут чуть ли не полное ниспровержение кумира. Но Капица не принимал во внимание подобные соображения, тем более когда он подбирался к истине.

Итак, научная деятельность Ломоносова прошла бесследно для науки, хотя эти открытия могли и должны были оставить глубокий след. Многие авторы пытались доказать, что, мол, труды Ломоносова злостно замалчивались, Вавилов считал, что сам Ломоносов не заботился о распространении своих трудов. Капица увидел совершенно иную цепь обстоятельств.

Он обратил внимание на отсутствие у Ломоносова живых контактов, личного обмена мнениями, участия в дискуссиях. Ломоносов не имел возможности ездить за границу, включаться в коллективную работу ученых. «Ставши ученым, — говорит Капица, — Ломоносов ни разу не выезжал за границу».

С 1934 года, когда Капице запретили вернуться в свою лабораторию в Англии, он стал невыездным. Тридцать лет он пробыл отделенным от мировой науки. «Золотая клетка», которую ему предложило сталинское государство, очень скоро превратилась в железную.

Во-вторых, «для развития передовой науки необходимо, чтобы была передовая научная общественность, — это крупная задача, на которую мы не обращали внимания». Вот беда, которую Капица увидел в ломоносовской жизни. Начиная с 1960-х годов, он неоднократно указывает на эту задачу как на первостепенную. Знаменитые его семинары — «капичники» — как раз и создавали оазис «научной общественности».

В-третьих, царский двор использовал Ломоносова прежде всего как поэта, приспосабливая его гений для сочинения хвалебных од, создания бесчисленных проектов иллюминаций и фейерверков.

В судьбе Ломоносова, своеобычной, уникальной, Капица увидел общее и показал, что, сколько бы гениев у нас ни рождалось, передовой науки не будет — для нее нужна здоровая научная общественность, причем связанная с международной общественностью.

Капица мог сравнить положение в нашей науке с тем, как было на Западе. Он пишет Сталину в 1937 (!) году: «С наукой у нас неблагополучно. Все обычные заверения, которые делаются публично, что у нас в Союзе науке лучше, чем где бы то ни было, — неправда… Что у нас с наукой плохо, я считаю, что могу говорить с уверенностью, так как работал долго в Англии и там мне жилось и работалось лучше, чем здесь».

Конечно, время от времени ему приходится прибегать к лести, причисляя Сталина к ученым: «У меня к Вам исключительное уважение, главное, как к большому и искушенному борцу за новое…» (1944).

Капица не убоялся конфликтовать с всесильным Л. Берией и не раз обличать его в хамстве и невежестве: «…товарища Берия мало заботит репутация наших ученых (твое, дескать, дело изобретать, исследовать, а зачем тебе репутация)… Когда он меня привлекал к работе, он просто приказал своему секретарю вызвать меня к себе (когда Витте, министр финансов, привлекал Менделеева к работе в Палате мер и весов, он сам приехал к Дмитрию Ивановичу). 28 сентября я был у тов. Берия в кабинете; когда он решил, что пора кончать разговор, он сунул мне руку, говоря: „Ну, до свидания“. Ведь это не только мелочь, а знаки внешних проявлений уважения к человеку и ученому. Внешними проявлениями мы передаем друг другу мысли… [Выделено мною. — Д. Г.] Двигать вперед нашу технику, экономику, государственный строй могут только наука и ученые. Вы лично, как и Ленин, двигаете страну вперед как ученый и мыслитель…»

И еще раз в этом письме требует: «…Пора товарищам типа тов. Берия начинать учиться уважению к ученым».

Написано в 1945 году, в период всевластия Берии, расцвета его произвола, поощряемого Сталиным! Капица рисковал, рисковал жизнью, но рисковал не безрассудно, делал это с умом, достоинством. Присоединив Сталина к клану ученых, по праву своего научного авторитета, он переводил таким образом грубость Берии как бы в сторону всех людей науки.

Ссылка на Витте была как нельзя более уместна. Не царь ведь поехал к Менделееву, а первый его министр. Конечно, подобный пример для советских условий вроде бы не подходил. Самые наши великие ученые со времен Павлова и Вернадского вплоть до Сахарова и Лихачева не удостаивались такой чести, их не навещали премьеры и не собираются навещать. И все же напоминание о Витте — Менделееве отнюдь не было наивным. Этот неожиданный взгляд на Берию, на тогдашних вождей напоминал, что они всего лишь чиновные временщики перед великими учеными России.

Анна Алексеевна, жена Капицы, рассказывала: «П. Л. был очень мудрый человек. Он всегда хотел, чтобы наши „старшие товарищи“ что-то знали, что-то понимали, вот почему у него такая громадная переписка со Сталиным — пятьдесят писем, очень вежливые, очень тактичные, даже льстивые. Потому что по-другому он не мог заставить такого человека читать эти письма. Он должен был заставить его не только получать их, но читать. И оказалось, что Сталин читал не только все письма, которые он получал. Однажды Маленков сказал Петру Леонидовичу: „Пишите Сталину, он читает все письма, которые вы ему пишете, и все письма, которые вы пишете мне“. Поэтому, как я говорила, Петру Леонидовичу приходилось гладить его всегда по шерстке. Когда вы имеете дело с тигром, диким зверем, то надо гладить его по шерстке».

Ничего подобного в истории сталинского режима не было ни с кем, ни с одним корреспондентом. Думается, благодаря своей, казалось бы, безответной переписке Капице удалось реализовать проблему кислородной и автогенной промышленности. Он сумел освободить от ареста Ландау и Фока, по сути, спасти их. И наконец, обезопасить собственную жизнь. Неизвестно, как обошлись бы с ним самим, не превратили бы его в английского шпиона? Хотя выступления против Берии, фактически борьба с ним повлекли за собой, по свидетельству Анны Алексеевны, снятие Капицы со всех должностей, слежку, прослушивание…

Борьба Капицы с Берией уникальна в истории советской репрессивной системы. И то, что Капица уцелел в этой борьбе, продолжал у себя на даче заниматься экспериментальной наукой, это была победа духа над силой, интеллекта над властью.

Белинский писал о Ломоносове: «Гений умеет торжествовать над всеми препятствиями, какие ни противопоставляет ему враждебная судьба».

Благодаря П. Рубиннику издан объемный том переписки ученого. Из него видно, что, подобно Ломоносову, который должен был писать без конца прошения Шувалову, Разумовскому, Орловым и прочим фаворитам, Капице приходилось тратить силы, время на переписку с советскими вельможами — Молотовым, Маленковым, Булганиным. После Сталина он также настойчиво «просвещает» новых владык — Хрущева, Андропова, Брежнева. «Не тот ученый, кто делает ученые работы, а тот ученый, кто не может не делать научных работ», — написал однажды Капица. Эта формула отличает просто талант, который делает то, что может, от гения, который делает то, что должен, подвластен задаче, которую ставит себе его творчество, не в состоянии отказаться от нее.

Однажды ЦК партии принял решение сократить объемы научных журналов из-за нехватки бумаги. В том числе «Журнала экспериментальной и теоретической физики». Главным редактором был П. Капица. Он добился, чтобы его выслушали на секретариате ЦК. Выступление заняло одну минуту. Он сказал: «Представьте себе, что вы приходите в магазин купить сливочное масло. Пожалуйста, говорят вам, сколько угодно, только у нас нет бумаги, чтобы завернуть его…» Неожиданный взгляд на эту проблему подействовал безотказно.

Незадолго до ломоносовского юбилея он сказал Хрущеву, что проблема омоложения научных кадров состоит в том, что трудно брать на работу способную молодежь: «Михаила Ломоносова, поскольку у него не было прописки, нельзя было бы оставить в Москве». Фраза эта пошла гулять по стране, Хрущев рассердился, но дело сдвинулось.

Анна Алексеевна справедливо замечает: «…как всегда, Петру Леонидовичу говорили: „Ну, вам все можно… Это же вы“. И не знали, какими трудами, какими страшными ударами получено это „все можно“, как он с этой судьбой сражался, как он не поддавался ей».

Однажды замечательный наш генетик В. Эфроимсон дал мне почитать рукопись своей большой работы «Загадка гениальности». Изучая наследственные болезни, Владимир Павлович на огромном материале устанавливал биохимические стимулы, которыми отличались гении. На выходе, в результате действия этих стимулов, появлялась фантастическая целеустремленность. Автор приводит такие примеры: Бетховен написал в своем завещании, что не может уйти из жизни, не совершив всего, к чему предназначен… Особый склад творческой энергии гениев лучше, четче всех выразил гениальный Гете: «И если в тебе нет этого „Умри, но стань!“ — то ты лишь скорбный гость на мрачной земле…»

К сожалению, рукопись Эфроимсона до сих пор полностью не издана.

Тема роли социальной среды, научной общественности настойчиво повторяется у Капицы. В докладе о Резерфорде он показывает, что коллективные усилия не могут заменить личность гения. Качество нельзя заменить количеством, армия ученых не может побеждать без полководца. Творец — всегда личность, а не коллектив. Но величие Резерфорда — в школе, созданной им. У Ломоносова школы не было.

Капица ставит вопрос, который давно занимает историков, — каким образом время от времени в искусстве, в науке возникает скопление гениев. Вспомним созвездие: Микеланджело, Боттичелли, Тициан, Леонардо, Рафаэль, Тинторетто. Или: Тургенев, Толстой, Достоевский, Некрасов, Фет, Тютчев. Или: Максвелл, Рэлей. Томсон, Резерфорд — великие ученые-физики, которые, как указывает Капица, один за другим руководили Кавендишевской лабораторией в Кембридже. Причину Капица видит в том, что в Англии в то время существовала культурная научная общественность, «правильно оценивающая и поддерживающая деятельность ученых».

В чем состоял гений Резерфорда? Изучив его работы, Капица считает, что Резерфорда нельзя отнести к ученым с большой эрудицией. Решающими качествами были — творческое воображение, смелость в построении гипотез, интуиция.

Талант, гений — это врожденная способность, тут ничего не поделаешь. Но, спрашивается, кто знает свои способности? Конечно, гений — это, как правило, внутренний призыв, настойчивое требование души. Молодой наш пианист Гиндин признается: «Я родился для того, чтобы стать пианистом». Наследственность, гены — все это счастливый случай, кости, брошенные судьбой. Эфроимсон, например, исследует как признак гениальности подагру, которой болели и Петр I, и Бетховен, и Тургенев и т. д. Вероятная связь выглядит весьма убедительно.

Вряд ли достаточно заболеть подагрой, чтобы стать Александром Македонским. Я готов согласиться со всеми определениями гения: терпение, упорство, целеустремленность — все так. Даровитых людей много, и тот из них, кто использует полностью потенцию своего интеллекта, достигнет многого. Но на одну особенность гениальных умов стоит обратить внимание. Это способность увидеть в обыденном удивительное, новое. В падающем яблоке — силу притяжения. В атомных весах элементов — стройную систему. Драгоценная способность повернуть магический кристалл так, чтобы мир предстал непривычным:

Случайно на ноже карманном

Найди пылинку дальних стран —

И мир опять предстанет странным,

Закутанным в цветной туман.

Сдвинуть магический кристалл, освежить мир, посмотреть иначе на наши проблемы, увидеть невидимое. Такой способностью обладают многие люди, пользуются же ею — редко. Увидеть отстранение от самого себя, как увидел Капица судьбу Ломоносова. Для этого нужна еще и смелость.

Человек не может подбирать себе гены гения, но и того, что он получил от рождения, не использует. Боится перегрузки? Увы, никто не перегружает мозг. Желудок — да. Ни памяти не перегружает, ни доброты, ни воображения… Люди живут, не распознав отпущенных им дарований. Ум все больше уходит в наживу, корысть — одним надо побольше хапнуть, другим выжить, изловчиться, чтобы просуществовать. Радость творческой жизни становится редкостью, доступной немногим. Мы тратим себя бездарно и непоправимо. Мы вступили в период упущенных шедевров, открытий, свершенных не у нас, а то и вовсе не свершенных. Пустое время, сухой жар его бесчеловечен. Но, может, кто-то уже видит его по-другому?

1996