Интеллигенция в отсутствие Аполлона и райкома

Интеллигенция в отсутствие Аполлона и райкома

Прошел такой слух, что с нашей интеллигенцией покончено. Я даже прочитал об этом в газетах. Не будет больше в России интеллигенции, «ликвидированы условия ее существования». Интеллигенция была сугубо сперва русским, потом советским явлением. Европа и прочие культурные страны не имели никакой интеллигенции. У них были интеллектуалы и остальные, уже необходимые слои общества. Интеллигенция же не являлась необходимостью; поэтому теперь, когда Россия приобщается к европейскому опыту, у нее будет, как у всех, — интеллектуалы, то есть люди, занятые интеллектуальным трудом. И хватит этого.

Некоторые вопросы у меня при этом возникли. Что значит, например, «ликвидированы условия се существования»? Их и не было никогда. Что при царе, что позже интеллигенцию не привечали. С какого-то времени ее попросту уничтожали, выкапывали, точно сорняк. Ей доставалось и от властей, и от народа. Ее бранили и Чехов, и Горький, Ленин называл дерьмом; время от времени с ней заигрывали, ее покупали, ее воспитывали. От Сталина и Хрущева до Андропова и Горбачева. Держалась она стойко, лишения и давление делали ее тверже, жизнеспособность ее поражала всех. Среднеевропейский интеллектуал не выдержал бы в таких условиях. А советский интеллигент существовал, размножался, творил и придавал даже некоторый духовный налет нашему обществу.

Советский интеллигент формировался на кухонных посиделках, на чтении самиздата, туристических поездках за рубеж, на постоянных работах в колхозах, в овощехранилищах.

Словом, было на чем уразуметь и прочувствовать. Вроде все было понятно, и все же некоторая загадочность интеллигентного племени оставалась. Никак не давалась дефиниция: что это за штука — интеллигентность, кто может называться этим именем? Некоторые считали это звание похвальным, другие употребляли его как мягкое ругательство. Из года в год проводились дискуссии, симпозиумы о роли интеллигенции, о ее задачах, публиковались статьи, исследования, сборники и пособия, как обращаться с интеллигенцией и как ею пользоваться. Работы эти, однако, не остановили надвигавшийся кризис.

Собственно, теперь, задним умом, когда кризис наступил, понимаешь, что с чего началось. То были отдельные позорные эпизоды, которые стали происходить в последние годы то там, то тут. Вышел, например, в Ленинграде сборник срамных частушек. Поражает в нем не лексика, слава богу, ругань нашему уху вещь привычная, да и проза последних лет хорошо потрудилась на поле брани. Поражает смакование похабщины. Эти частушки не имеют отношения к фольклору, не имеют ни озорства, ни словесной игры, ничего того, что свойственно русской частушке. Сборник этот — самоделка густой матерщины, в угоду подлому вкусу, во имя рыночного успеха. Ну вышла и вышла, мало ли пакостей сейчас печатают. Но внимание мое привлекла фамилия составителя. Известный мне, недавно активист-демократ, зычноголосый участник митингов и собраний, как он топтал тоталитарный режим, коммунистическую идеологию, как ратовал за демократические свободы и роль интеллигенции. Боролся что было сил, победил, взошел на некоторое кресло и, сидя на нем, получил возможность не столько печататься, сколько печатать, что, оказывается, его больше всего прельщало. И вот понес беспрепятственно свою культуру в массы. Если бы ради идеи, а то ведь чисто корысти ради. Подзаработать на матерщине, пока есть спрос.

Ладно, думаю, печальная случайность. Но тут попадается другое произведение, на сей раз действительно неплохого поэта, продолжение знаменитой поэмы Баркова. Но продолжение, лишенное и остроумия, и лихости, и всякой поэзии. Остался лишь унылый перебор непристойщины, подробности акта. Однообразные упражнения этого поэта способны привлечь разве что воспаленную чувственность подростка. Чего ради это было написано и издано? На сей раз явно ради заработка. Никаких поэтических достоинств опус сей не несет и ничего общего с доброй поэтической репутацией автора не имеет. Жить-то надо, а жизнь для поэтов пошла плохая, вот и пускаемся во все тяжкие. Примерно так оправдывали друзья поэта сию уступку.

Оглянулся я окрест и увидел, что уступок таких полно, они выскакивают, как пузыри в дождь. Показывают мне пьесы драматурга Волохова. Если убрать в них матерщину, то актеры превратится в мимов. Я не про чистоту языка, а про интеллигентность. Что же получается, все делаем ради наживы? К чему же тогда были долгие споры, страдания по русской культуре, стремление сохранить себя, свою духовность? Сохраняли, сохраняли, и что? Пустили все в распродажу. Ну, конечно, приправой снабдили: свобода выражения, раскрепощенность, опрокинем остатки подцензурной мысли и прочие условности долой.

А вот другие варианты, более сложные, той же болезни. Зазвучали выступления некоторых критиков и литераторов. Обличают, разоблачают, уличают. Но кого же? А не много не мало Михаила Зощенко, Михаила Булгакова, Анну Ахматову, Марину Цветаеву, Бориса Пастернака. Да в чем же? В угодничестве перед властями. Вытаскивают то их рассказ о Ленине, то пьесу о Сталине, стихи, где поэт славил советскую власть, или что-то подобное: «Вот я какой принципиальный, ничего не боюсь, ради правды-матки отца родного не пожалею».

Отчаянные эти новоявленные Павлики Морозовы в прежние опасные годы жили бесшумно. Литератор Н. был кроток, ласков и послушен. Поскольку ни Аполлон, ни райком не требовали от него «священной жертвы», он тихонько зарабатывал себе на жизнь благополучными очерками. В добровольных подлостях замечен не был. Ныне его невостребованное прошлое превратилось его же стараниями в доблесть и геройство. Но ведь хочется свежей славы, и он добивается ее, потрясая обывателя храбрыми наскоками на великих и любимых, утверждая, что он стоит рядом с ними, не Моська, а судья.

Адвокат, который помогал в трудные годы диссидентам своими советами и сделал немало доброго, сейчас пошел служить, как сам признается, мафиозной организации. Платят хорошо, почему бы нет, однова живем. Мне кажется, что бывший интеллигент — вещь нестественная, не бывает бывшего слона или бывшей овчарки. Недавно у интеллигенции была идея противостояния режиму, чудовищной советской идеологии. Идеологии не стало — и противостоять некому. Это, между прочим, проблема не только нашей интеллигенции, это проблема западного общества, ибо его сплачивала идея антикоммунизма.

Мой адвокат противостоял государству, а противостоять рынку не смог. И поэт, и демократ тоже не смогли. Новые искусы, выходит, посильнее прежних. Государство, партком — те подступали с угрозами, настаивали, требовали. С ними можно было бороться, существовали определенные приемы борьбы. Рынок предъявляет иные, незнакомые требования. Интеллигенция не может еще найти на рынке своего места, во всяком случае, достойного места. Да и неизвестно, есть ли оно. Рыночные отношения требуют специалистов-профессионалов. Писатели? Нужны, но кого будут покупать? Художники? То же самое. Диктуют потребитель, мода, спрос, прибыль — называйте, как хотите. Идти жаловаться, но кому? Хлопотать, но перед кем? Вдруг стало невозможным критиковать издательскую политику, как делалось на собраниях Союза писателей. Собрания интеллигенции творческой и «нетворческой» потеряли смысл. Союзы художников, кинематографистов, писателей занялись главным образом дележом имущества, судебными тяжбами.

Собираться как бы уже и не тянет. И на кухнях не засиживаются, где, пусть уродливое, придушенное, но все же изготовлялось общественное мнение. Некогда оно поддержало Твардовского, редактора «Нового мира», и неприязненно отнеслось к Кочетову, редактору журнала «Октябрь». В последние годы общественное сочувствие привлекает новый редактор «Октября» А. Ананьев и, наоборот, осуждение вызвала мракобесная злоба «Нашего современника».

Теперь-то мы видим, что общественное мнение годами противостояло партийной пропаганде. Оно расставляло свои оценки, создавало свои репутации. Одних определяло как порядочных людей, других считало подхалимами, черносотенцами. Такое впечатление, что сейчас составлять это мнение как бы некому. Люди реже собираются, часто жизнь замыкается в семейной раковине, разобщенность снимает часть ответственности. Интеллигентность нуждается в среде, среда же интеллигентная тает, рынок вымывает ее, разносит по ларькам, лавкам, биржам, банкам, набирая себе людей с безжалостной хваткой. Духовность и прочие качества как бы отодвинуты (могу оговориться — пока что отодвинуты). Превращение идет быстро. Посмотришь, и там, где были благородные, светлые, а может, исполненные печалью и раздумьями лица, торчат свиные рыла.

Утечка мозгов на Запад не так тревожна, как утечка душ и духовности на нынешний дикий рынок. Цивилизованный бизнес, конечно, нуждается и в морали, и в интеллектуальных профессиях, и эта потребность назревает. Возьмем то же издательское дело. На прилавках впервые появились такие замечательные книги, как «Улисс» Джойса, «Закат Европы» Шпенглера, работы Лосева, Ильина — серьезные, хорошо изданные вещи, прежде недоступные широкому читателю. Казалось бы, здоровый процесс должен возобладать, но коммерческая жизнь все жестче предъявляет свои права, и сопротивление ей многим не под силу.

Ни статистика, ни социология не могут, наверное, ответить, редеют ли у нас ряды интеллигенции и как редеют. Оставаться порядочным в советской жизни всегда было трудно, но с годами интеллигенция как-то приноровилась к советскому строю. Оставаться порядочным сейчас стало еще труднее. Так что некоторые интеллигенты с облегчением сбрасывают с себя свою интеллигентность и старую шкуру. Те же, кто не может сбросить, у кого это — органическое качество, те мучаются.

На днях я услышал по телевидению привычный вопрос, обращенный к одной поэтессе: какова сегодня роль интеллигенции? Я подумал о том, что никакой роли у нее сегодня, слава богу, нет. Я вспомнил, как мы были депутатами; большая группа физиков, актеров, врачей, писателей, режиссеров, как мы сидели на съездах, в комитетах, а некоторые в Верховном Совете, выступали. Какое это все было дилетантство! Милое, полезное, но дилетантство. И мы старательно играли роль политиков. Сегодня ясно, что парламент нуждается не в представителях свободных профессий, а в профессиональных политиках, юристах и экономистах. Интеллигенция должна не роль играть, а просто быть, как нравственное, духовное бродило общества.

Именно в нынешних условиях идейного обнищания, да и морального тоже, хочется верить в примеры людей, живущих во имя идеалов добра, имеющих жизнь честную, скромную, самоотверженную, в примеры любви к человеку и труду своему. Не единичный, не назидательный пример, а пример того, как может жить обыкновенный человек, отвергая для себя путь наживы, но отвергая вместе с ним и прежнее брезгливое отношение к деловому человеку. Понемногу, конечно, создастся совершенно новая интеллигентность деловых людей. Их еще мало, но бизнес отчаянно нуждается в них. Достаточно ли этого, чтобы сохранилась интеллигенция России? Есть ли ей место в новой жизни? Честно говоря, не знаю. Русская интеллигенция — явление уникальное, да и не только русская, вся советская интеллигенция. Но то положение, в котором она пребывает, в котором пребывает учитель, профессор, врач, журналист, литератор, уязвимое, критическое и невозможное. Считают, что никуда они не денутся — и учителя, и врачи, и прочие. Но если появляется врач, который продает больничные лекарства, то с кого за это спрашивать, с него? А может, не только с него? Есть врач, который ни за что не пойдет на это, есть тот, который не устоит, и есть тот, кто охотно пользуется случаем. Но трагедия в том, что интеллигенцию, и прежде всего интеллигенцию, сегодня ставят в такие условия, когда давление жизни выдержать все труднее.

1993