Беседа пятая «Пойди из земли твоей»[92]

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Беседа пятая

«Пойди из земли твоей»[92]

Сегодня мы поговорим о путешествиях и начнем с чуть ли не самого короткого из них. В рассказе Редиарда Киплинга «Рикки-Тикки-Тави» появляется мускусная крыса по имени Чучундра. Она выходит из своей норки и идет вдоль коридора. Чучундра идет, прижимаясь к стене, ее сердце сжимается от страха, ее усы дрожат. Киплинг всегда очень точен в описании животных и их поведения, и действительно — всякий, кто видел мышь, вылезающую из норы, несомненно, помнит этот живой пример страха, связанного с путешествием: опасливые шажки, мелко дрожащий нос, предельно настороженный мозг, который непрерывно оценивает все увеличивающееся расстояние между собой и домом.

Путешествие отрывает путешествующего от всего знакомого и надежного — его семьи, друзей, имущества, стен дома, которые его защищали, — и бросает на милость новых обстоятельств. Путешествие, по самой своей сути, — это путь приключений и судьбы. Неудивительно поэтому что мотив путешествия — на том или ином уровне важности и детализации — присутствует во многих книгах.

Путешествия бывают самых разных видов, но среди них выделяются два — путешествие по влечению и путешествие по отторжению. У путешествий по влечению всегда есть определенный конец, к которому путешествующий стремится, как паломник к святыне. Таково путешествие Одиссея, возвращающегося домой в Итаку, к сыну Телемаху и супруге Пенелопе, таково путешествие капитана Гаттераса к Северному полюсу, таковы аргонавты на пути к золотому руну. Иными словами, у путешествий этого рода всегда есть желанная цель, и его участники непременно хотят достичь этой цели.

В путешествиях по отторжению путник, напротив, хочет удалиться. Где находится конец такого путешествия, не всегда известно и порой даже не существенно. Его цель — удалиться от определенного места, от возникшей проблемы или угрозы или же от опротивевшего образа жизни. Таково путешествие пророка Ионы, бегущего от своего Бога, и таково странствие библейского праотца Иакова из Ханаана в Харран. Страх перед местью Исава вынуждает его пуститься в путь, и он не знает, что в конце этого пути его ждет Рахиль.

И есть еще один вид путешествия, которое не является ни стремлением к цели, ни бегством от чего-то, а составляет самоцель. Таково путешествие Измаила на «Пекоде» — корабле охотников за китами из романа Мелвилла «Моби Дик», таково — у Томаса Манна — путешествие Густава Ашенбаха в Венецию и таково же несостоявшееся путешествие в южные страны водяной крысы из книги Кеннета Грэма «Ветры в ивах».

Измаил поднимается на борт «Пекода» не ради заработка, как остальные моряки, и не для мести, как капитан Ахав. Он никуда не стремится и ниоткуда не бежит. Он отправляется в путешествие, потому что испытывает потребность путешествовать. В первой главе «Моби Дика» он говорит:

Несколько лет тому назад — когда именно, неважно — я обнаружил, что в кошельке у меня почти не осталось денег, а на земле не осталось ничего, что могло бы еще занимать меня, и тогда я решил сесть на корабль и поплавать немного, чтоб поглядеть на мир и с его водной стороны. Это у меня проверенный способ развеять тоску и наладить кровообращение. Всякий раз, как я замечаю угрюмые складки в углах своего рта; всякий раз, как в душе у меня воцаряется промозглый, дождливый ноябрь; всякий раз, как я ловлю себя на том, что начал останавливаться перед вывесками гробовщиков и пристраиваться в хвосте каждой встречной похоронной процессии; в особенности же всякий раз, как ипохондрия настолько овладевает мною, что только мои строгие моральные принципы не позволяют мне, выйдя на улицу, упорно и старательно сбивать с прохожих шляпы, я понимаю, что мне пора отправляться в плавание, и как можно скорее. Это заменяет мне пулю и пистолет[93].

Измаил не отметил, для чего ему нужны пистолет и пуля, но несомненно, что им руководит чувство беспокойства. Это чувство время от времени навещает всякого человека. В душе возникает острая потребность что-то изменить, измениться самому, двинуться с насиженного места, отправиться в путь. Мы знаем это по себе, по окружающим нас людям, по знакомым нам литературным героям. Нечто похожее произошло с Густавом Ашенбахом в «Смерти в Венеции» Томаса Манна и с водяной крысой дядюшкой Рэт в «Ветре в ивах» Кеннета Грэма. Хотя литературная критика высокомерно требует видеть в простой водяной крысе персонаж куда менее уважаемый, нежели знаменитый писатель, у этих двух героев явно есть сходные черты.

Если бы путешествие дядюшки Рэта состоялось, оно бы привело его в «южные страны». В этом словосочетании таится, видимо, какое-то большое очарование для англичан — в стране, где написана книга Грэма и в которой развертывается ее сюжет. Английская осень, как я себе представляю, порождает у англичан острую, как у птиц, потребность улететь в теплые страны, и это жадное английское желание посетить Восток подтверждается многими документальными книгами о путешествиях. Но «Ветер в ивах», напротив, — книга, проникнутая отвращением к перемене мест и дальним скитаниям. Ее герои — домоседы и ее центр — их дом с удобной мебелью, зажженным камином и битком набитыми кладовыми.

Я говорю «дом» и имею в виду именно дом, а не семью. В домах героев «Ветра в ивах» есть всё, кроме семьи. Там не найти жен, а уж о детях и вообще нельзя упоминать. Это приятные дома, они обставлены приятной мебелью, но в них нет приятных женщин. В них живут холостые деревенские джентльмены: Крот, Водяная Крыса (дядюшка Рэт), Жаба (мистер Тоуд) и Барсук. Во всей книге, кстати, появляются всего две женщины. Одна из них — дочь надзирателя тюрьмы, где сидит мистер Тоуд, которая за взятку помогает ему бежать из заключения, а другая — морячка с речной баржи, могучая рыжая тетка, которая сначала берет его к себе на баржу, но потом, обнаружив, что он жаба, бросает его в воду. Иными словами, все герои мужского пола в книге — это животные, но две героини — обычные женщины. Нет там никакой дамы-жабы или мадам-крысы, нет ни Кротихи, ни Барсучихи, так что никакая романтическая интрига не угрожает мирному холостяцкому существованию наших героев.

Этому домашнему покою угрожает другая опасность, и это — путешествие. Путешествие, которое понуждает оставить дом. А покидать дом, согласно мировоззрению героев, означает напрасно искушать судьбу и навлекать на себя неприятности.

В тот день, которым открывается книга, начинается приготовление перелетных птиц к ежегодному осеннему путешествию. Эта подготовка вызывает отвращение у оседлых животных и в то же время порождает в их сердцах некое беспокойство. Дядюшка Рэт видит птиц и, поднявшись на пригорок, смотрит вдаль и размышляет о южных ландшафтах:

О, какие залитые солнцем морские берега, где сверкают белые виллы на фоне оливковых рощ! Какие тихие гавани, сплошь забитые роскошными судами, направляющимися к розовым островам за винами и специями, к островам, низкие берега которых омываются тихими водами![94]

И тут появляется путник — бродячая крыса. У него в ушах были вдеты серьги. На нем был трикотажный бледно-голубой пиджак, брюки, залатанные и в пятнах, тоже когда-то были голубыми, а багаж, который он нес с собой, был увязан в голубой платок.

Как дьявол-искуситель, выскакивает этот персонаж на сцену и расширяет трещину, которую сделали перелетные птицы в домоседской душе дядюшки Рэта. Они сели выпить и закусить, и путешественник рассказал дядюшке Рэту о своих странствиях. Его предки, сказал он, некогда отправились в Средиземное море вместе с норвежским королем, и нужны некоторые познания в зоологии, чтобы понять и оценить эту шутку, ибо научное название странствующей крысы — ратус норвегикус, или «норвежская крыса».

Затем странник рассказал дядюшке Рэту о плаваниях вокруг Италии и стоянках в портах экваториальной Африки. Он говорил о морских волнах, бьющихся о борт корабля, о бесчисленных бутылках красного вина, о соленых ветрах и о далеких небесах.

Завороженный и трепещущий от возбуждения, дядюшка Рэт следовал за Искателем Приключений лига за лигой по штормящим заливам, по забитым кораблями рейдам, по несущимся волнам приливов, поднимался по извилистым рекам, где за поворотами скрываются полные деятельной суеты города.

Рассказы Искателя Приключений влекут и пленяют. Словно гипнотизер, соблазняет он крысу-домоседа покинуть дом, отречься от прежнего образа жизни и отправиться странствовать. Дядюшка Рэт «слушал и слушал, зачарованный и обессиленный»:

И ты, ты тоже, пойдем со мной, брат мой. Дни проходят и не возвращаются, а юг ждет тебя. Поспеши навстречу приключениям, послушайся их зова сейчас, пока он не умолк. Всего-то и нужно, что захлопнуть за собой дверь, радостно сделать первый шаг, и вот ты уже вышел из старой жизни и вошел в новую!

Как мы уже говорили, странствующая крыса из «Ветра в ивах» очень напоминает фигуру загадочного странника, появившегося перед Густавом Ашенбахом на первых страницах «Смерти в Венеции». Этот странник тоже был в дорожном наряде и тоже напоминал собой «чужеземца, пришельца из далеких краев», и этим своим видом возбудил беспокойство в сердце Ашенбаха.

Обличье у него было отнюдь не баварское, да и широкополая бастовал шляпа, покрывавшая его голову, придавала ему вид чужеземца, пришельца из дальних краев. Этому впечатлению, правда, противоречили рюкзак за плечами — как у заправского баварца — и желтая грубошерстная куртка; с левой руки, которою он подбоченился, свисал какой-то серый лоскут, надо думать, дождевой плащ, в правой же у него была палка с железным наконечником; он стоял, наклонно уперев ее в пол, скрестив ноги и бедром опираясь на ее рукоятку. Задрав голову, так что на худой шее, торчавшей из отложных воротничков спортивной рубашки, отчетливо и резко обозначился кадык, он смотрел вдаль своими выцветшими, с красными ресницами глазами, меж которых, в странном соответствии со вздернутым носом, залегали две энергические вертикальные складки.

Между этими двумя персонажами есть также определенное физическое сходство:

В позе его — возможно, этому способствовало возвышенное и возвышающее местонахождение — было что-то высокомерно созерцательное, смелое, дикое даже. И то ли он состроил гримасу, ослепленный заходящим солнцем, то ли его лицу вообще была свойственна некая странность, только губы его казались слишком короткими, оттянутые кверху и книзу до такой степени, что обнажали десны, из которых торчали белые длинные зубы.

Действительно, в этом загадочном человеке есть что-то от дикого животного — этакое поджарое, изворотливое существо, полное хитрости и самоуверенности. Так действительно должна выглядеть странствующая крыса.

И результат этих двух встреч тоже аналогичен. Потребность в странствиях, которую странствующая крыса пробудила в сердце дядюшки Рэта, похожа на ту страсть к путешествиям, которая проснулась в сердце Густава Ашенбаха при виде загадочного чужеземца:

Но либо потому, что незнакомец походил на странника, либо в силу какого-нибудь иного психического или физического воздействия, Ашенбах, к своему удивлению, внезапно ощутил, как неимоверно расширилась его душа; необъяснимое томление овладело им, юношеская жажда перемены мест, чувство, столь живое, столь новое, или, вернее, столь давно не испытанное и позабытое, что он, заложив руки за спину и взглядом уставившись в землю, замер на месте, стараясь разобраться в сути и смысле того, что произошло с ним.

И что же это было за чувство?

Это было желанье странствовать, вот и все, но оно налетело на него как приступ лихорадки, обернулось туманящей разум страстью.

Но в то время, как дядюшка Рэт видит мысленным взором приятные берега Средиземного моря, оливковые и виноградные рощи, соблазнительные многоцветные порты и экзотические таверны, Густав Ашенбах видит картины угрозы:

Он видел ландшафт под небом, тучным от испарений, тропические болота, невероятные, сырые, изобильные, подобие дебрей первозданного мира, с островами, топями, с несущими ил водными протоками; видел, как из густых зарослей папоротников, из земли, покрытой сочными, налитыми, диковинно цветущими растениями, близкие и далекие, вздымались волосатые стволы пальм; видел причудливо безобразные деревья, что по воздуху забрасывали свои корни в почву, в застойные, зеленым светом мерцающие воды.

Ашенбах почувствовал, что «сердце его забилось от ужаса и непостижимого влечения. Затем виденье погасло».

Кстати, эта пропитанная сыростью тропическая картина напоминает мне пейзаж другого путешествия — описание плавания аргонавтов по реке Фасис, которое мы уже упоминали. Хотя Фасис (нынешняя Риони) впадает в восточную часть Черного моря, Роберт Грейвз описывает ее в однозначно тропических терминах:

От заводи шел запах лихорадки, и по обе стороны от корабля гниющие лесные деревья до самого верха были увиты ползучими растениями. Выйти на сушу аргонавты не могли, ибо то был липкий черный ил, а не земля, да он еще и порос чем-то колючим. Они даже якоря бросить не могли. […] Рои москитов нахально жужжали им в самые уши и жалили нежную кожу, зеленые, как трава, древесные лягушки взобрались, прыгая, на планшир, и давай скакать по аргонавтам на своих холодных и влажных лапках.

И если уж мы добрались до реки аргонавтов, стоит обратить внимание на сходство этой реки и двух других тропических рек, появляющихся в литературных рассказах о путешествиях. Не буду повторять здесь сами описания этих рек, но одна из них — это та африканская река, по которой Марло, герой рассказа Джозефа Конрада «В сердце тьмы», поднимается к торговой станции Курца, а вторая — карибская река, по которой отплывают в свое последнее путешествие Фермина Даса и Флорентино Арисо в романе Маркеса «Любовь во время чумы». Я уверен, что сходство между Маркесом и Конрадом не случайно, и похоже, что сам Маркес обратил внимание на это, потому что в «Любви во время чумы» он упоминает Джозефа Конрада. Он рассказывает там, что отец Фермины Даса посредничал между «неким Джозефом К. Коженевским, поляком по рождению», и «президентом республики», добавляя, что Коженевский, «прославившийся позднее во всем мире под именем Джозефа Конрада», был членом команды торгового корабля «Сант-Антуан». Не удивлюсь, если это способ, который Маркес выбрал, чтобы поблагодарить Конрада за его благодетельное влияние. Сомнительная благодарность.

Таким образом, перед нами три путешествия, которые не являются ни путешествиями влечения, ни путешествиями неприятия. В них нет какой бы то ни было влекущей цели или желания от чего-то бежать — одно лишь чувство сильного беспокойства. И вот они: несостоявшееся путешествие водяной крысы в «Ветре в ивах», поездка Ашенбаха в «Смерти в Венеции» и плавание Измаила в «Моби Дике».

Путешествие дядюшки Рэта было остановлено еще до того, как он собрался выйти из дома. Два других путешественника отправились в путь, но их путешествия закончились несчастьем. Это позволяет предположить, что дядюшка Рэт спасся от злой судьбы. Его спасителем был его добрый друг Крот, тоже почтенный холостяк, живший с ним в одном доме. Как я уже говорил, в «Ветре на ивах» практически нет женщин. В двух других путешествиях женщины тоже отсутствуют. Поездка Густава Ашенбаха в Венецию — это путешествие одного мужчины навстречу своей смерти, и персонажи, его окружающие: загадочный странник, пробуждающий в нем исходное беспокойство, весельчак-капитан, продающий ему билет на корабль, жалкий, загримированный старик, доставивший его в отель, парикмахер, гримирующий его, и уличный комедиант, рассказывающий ему о холере, наконец, сам Тадзио, несмотря на свои женственные черты, — всё это мужчины.

Что касается женщин — матери Тадзио, хозяйки гостиницы, готовящей рыбную похлебку в начальных главах «Моби Дика», и дочери тюремщика, которая спасает мистера Тоуда, — то они ничего не добавляют и не убавляют ни в сюжете этих книг, ни в жизни героев-мужчин.

Это приводит на память решительный протест, которым аргонавты встретили попытку нимфы Аталанты присоединиться к плаванию за золотым руном. Несмотря на то (а может, из-за того) что она искусно владеет луком, мечом и копьем, они не хотят ее принять. Точно так же, когда «Пекод» в «Моби Дике» встречает другой корабль, моряки которого взяли с собой в плавание полинезийских женщин, капитан Ахав спешит отдалиться от этого судна. Для него это корабль вожделения, греха и соблазна, тогда как его «Пекод» — сплошной аскетизм и чистота. И плывут на нем фанатичные аскеты, поклявшиеся в верности идее мести. Женщины, знает капитан Ахав, подорвут дух его людей, как они уже сделали это со многими другими мужчинами во многих других подобных историях.

Таким образом, «Моби Дик» — книга, лишенная женщин, лишенная любви, лишенная желания и секса. Женщины у ее моряков не появляются даже во сне, и Мелвилл подробно описывает любовную жизнь кита-самца, но не самца-человека.

Это отсутствие женщин можно объяснить — или обойти — довольно простым способом, сказав, что и в реальной жизни женщины не участвуют в охоте на китов. Можно сказать, что если бы жена Густава Ашенбаха присоединилась к нему в его поездке в Венецию, вся история выглядела бы иначе. Можно также сказать, что не крот или барсук, не самец водяной крысы или жабы породили образ английского джентльмена-холостяка, предпочитающего общество таких же мужчин, как он. Но я полагаю, что на самом деле тут есть нечто более глубокое и что существует и впрямь некая литературно-мужская нить, связывающая автора «Эпоса о Гильгамеше» с автором «Смерти в Венеции» и Кеннета Грэма с Германом Мелвиллом. Путешествие — дело исключительно мужское не только из-за его физических трудностей, это также закрытый литературный клуб, куда женщинам вход воспрещен, даже таким женщинам, как Аталанта, которая превосходит мужчин в их мужских играх. Может быть, слово «игры» не вполне подходит к трагическим событиям «Смерти в Венеции» и «Моби Дика», но я не могу отделаться от воспоминания о виденной когда-то карикатуре: Робинзон Крузо сидит на берегу своего необитаемого острова, полуголая красавица-островитянка возлежит у него на коленях, и он говорит ей: «Прими во внимание, Пятница, что, когда я буду писать роман, мне придется изменить в нем несколько деталей».

Женщин нет ни в «Робинзоне Крузо», ни в «Смерти в Венеции», ни в «Ветре в ивах», но в «Моби Дике» это отсутствие подчеркнуто с особенной силой. Мелвилл не довольствуется полным удалением женщин с корабля и из сюжета — он также открывает книгу великолепным описанием того, как двое мужчин спят в одной постели.

Литературное представление о жизни моряков связано с «женщиной в каждом порту» и с трактирами, где моряков ждут проститутки. Измаил накануне отъезда тоже спал в матросском трактире, но в кровати с ним спит не женщина, а мужчина. Из-за тесноты ему пришлось разделить постель с татуированным гарпунщиком, дикарем по имени Квикег. В первый вечер он испугался, но на вторую ночь присоединился к дикарю в его языческой молитве, и они оба принесли в дар идолу Квикега сухари. Это действие было не только религиозной церемонией — оно символизировало также заключение союза между ними: своим участием в языческом ритуале накануне отплытия в море Измаил обозначил уход из мира христианской культуры и возвращение к племенной, охотничьей, мужской сущности. Он рассказывает:

…После всего этого мы разделись и улеглись в постель, каждый в мире со своей совестью и со всем светом. Но перед тем как уснуть, мы еще немного побеседовали. Не знаю, в чем тут дело, но только нет другого такого места для дружеских откровений, как общая кровать. Говорят, муж с женой открывают здесь друг другу самые глубины своей души, а пожилые супруги нередко до утра лежат и беседуют о былых временах. Так и мы лежали с Квикегом в медовый месяц наших душ — уютная, любящая чета.

Обратите внимание, что, несмотря на большую близость этих двух мужчин, описание Мелвилла исключает любую возможную сексуальную интерпретацию. Речь идет о беседе, о дружбе, об откровенности.

Так мы лежали в кровати, то болтая, то засыпая ненадолго, и чувствуя себя настолько непринужденно и по-приятельски свободно, что Квикег даже время от времени дружелюбно вытягивал свои коричневые татуированные ноги поверх моих… Нам было очень хорошо и уютно, тем более что на улице стоял мороз, да и не только на улице, но и в комнате, ведь камин-то был нетоплен.

Кстати, в том «Моби Дике», который я читал, были также рисунки, очень красивые деревянные гравюры, и одна из них описывает совместную позу Квикега и Измаила: двое обнявшихся мужчин курят общую трубку. Накануне вечером Измаил возражал против того, чтобы Квикег курил свою трубку в кровати, а сейчас он говорит:

Надо сказать, если накануне ночью я был решительным образом против того, чтобы он курил в постели, то теперь заметьте себе, как гибки становятся наши твердейшие предубеждения, когда их сгибает родившаяся между людьми любовь. И мне теперь как нельзя более приятно было, чтобы Квикег курил подле меня, и даже в постели, потому что у него тогда был такой безмятежный, довольный, домашний вид… Я только чувствовал живое сердечное удовольствие оттого, что делю одеяло и трубку с настоящим другом. Накинув на плечи косматые бушлаты, мы передавали друг другу курящийся томагавк до тех пор, покуда над нами не вырос незаметно и не повис, колыхаясь в свете зажженной лампы, синий балдахин дыма.

Эта картина, в которой сочетаются основы брачного единения и дружеского союза, дорога моему сердцу. Слова «любящая чета», сказанные об Измаиле и Квикеге, похожи на библейское «любезные и согласные в жизни своей», вызывающее в памяти Давида и Ионафана[95] и я не принимаю ту трактовку, которая ищет и там, и тут гомосексуальную связь. Когда двое спят в одной постели, курят вместе трубку, разговаривают, скрещивают ноги и говорят друг о друге: «Любовь твоя была для меня превыше любви женской»[96] — это свидетельствует о дружбе двух людей одного пола, которую те из нас, кому повезло, и женщины, и мужчины, знают на собственном опыте. И я повторяю: не ошибитесь в трактовке этой дружбы. Это мужская дружба, без которой не соберется компания для охоты и не будет удачным путешествие.

И действительно, именно такого рода дружбу можно найти во всевозможных компаниях охотников, и неважно, идет речь о скрещенных ногах двух охотников за китами, о боевом братстве солдат или о других литературных парах: Давид и Ионафан в Библии, Энкиду и Гильгамеш в шумерском мифе, Гекльберри Финн и Том Сойер у Марка Твена, Ахилл и Патрокл в «Илиаде», Кастор и Поллукс в походе аргонавтов.

Когда мы сталкиваемся с великой книгой вроде «Моби Дика» и пытаемся понять, в чем тайна ее очарования, то доля ответа на этот вопрос, на мой взгляд, кроется именно в сказанном. И вообще, если я уже упомянул об очаровании и поскольку я упоминаю в наших беседах те книги, которые очень люблю, которые составляют часть моей жизни и моего мира, я хочу сказать, что если бы Господь удостоил меня возможности — и права — написать свое имя на обложке какой-нибудь из них, это был бы «Моби Дик». Если бы мне был дарован ум и писательский талант, намного превосходящие те, что у меня есть, именно эту книгу я хотел бы написать. Вы, конечно, знакомы с мнением, что на литературном горизонте нет ничего нового, уже написано все и обо всем и каждая новая книга есть не что иное, как новая версия уже существующей. И действительно, это мнение в большинстве случаев справедливо. Но лишь до тех пор, пока вы не натыкаетесь на «Моби Дика». Каждый раз, когда я перечитываю его, я говорю себе: нет, все-таки еще можно написать книгу, подобно которой не было. Можно. Факт, что можно.

В книге «Ветер в ивах» речь тоже идет о мужской дружбе, но эта дружба не подвергается испытанию в путешествии, на охоте или в приключении. Она целиком сосредоточена в кругу домашнего существования. Мы уже говорили, что противление путешествию составляет принципиальную линию этой книги. Соответственно повозка и самый дорогой автомобиль, которые покупает мистер Тоуд, влекут за собой осложнения, неприятности и даже настоящие несчастья, а небольшая поездка в Дремучий Лес, которую предпринимает Крот, едва не заканчивается трагедией:

Стоял тихий холодный день, небо над головой было стального цвета, когда он шмыгнул наружу из теплой гостиной. […] …в бодром настроении он шел, не останавливаясь, в сторону Дремучего Леса, который чернел внизу, точно грозный риф в каком-нибудь тихом южном море. Поначалу, когда он только вошел в лес, его ничто не встревожило. Сухие сучки потрескивали под ногами, поваленные деревья перегораживали путь, грибы на стволах напоминали карикатуры, пугая его в первый момент своей похожестью на что-то знакомое, но далекое. Все это казалось ему поначалу забавным и веселым. Но лесная глубь понемногу заманивала.

Слабое чувство страха охватывает его уже с первых шагов. Сейчас оно еще более усиливается:

Он уже проникал туда, где было таинственно и сумеречно, где деревья начинали подкрадываться к нему все ближе, а дупла стали кривить рты.

Здесь было очень тихо, темнота надвигалась неуклонно, быстро, сгущаясь и спереди и позади него, а свет как бы впитывался в землю, как вода в половодье.

И вдруг стали появляться гримасничающие рожицы. Сначала ему показалось, что он неясно увидел где-то там, из-за плеча, чье-то лицо — маленькую злую клинообразную рожицу, которая глядела на него из дупла. […]

У каждого дупла, а их были сотни, вблизи и в отдалении, оказалась своя рожица, которая появлялась и тут же исчезала, и каждая делала гримасу или вперяла в него злобный, ненавидящий взгляд.

Крота спасает дядюшка Рэт, водяная крыса. Он находит друга в лесу и приводит к Барсуку, который приглашает их к себе в дом.

Пол в кухне был из старого, исшарканного кирпича, в огромном устье камина пылали бревна. […] Ряды чисто вымытых тарелок подмигивали с полок буфета, стоящего в дальнем углу кухни, а с балок над головой свешивались окорока, пучки высушенных трав, сетки с луком, корзины, полные яиц.

Вот он снова — Дом. Горящий камин, дружелюбная посуда, полные закрома — все вызывает ощущение безопасности. Этот дом — нечто куда большее, чем просто «мой дом — моя крепость». Он не только убежище и укрытие. Он — сама суть жизни, центр бытия, и эта концепция Дома достигает вершины в последней главе книги, когда мистер Тоуд с помощью двух друзей, дядюшки Рэта и Крота, возвращается в свой старый милый дом, отнятый у него отвратительными жестокими существами из Дремучего Леса.

Кеннет Грэм не колеблется. Он идет до конца и главу о возвращении мистера Тоуда и изгнании захватчиков называет «Возвращение Одиссея», не больше и не меньше.

Это очень важная деталь, потому что в «Одиссее», этом самом большом путешествии в истории литературы, герой, возвращаясь домой, убивает наглыхухажеров своей жены. А здесь мистер Тоуд, вернувшись, убивает тех, кто захватил его дом. У жабы, такогожехолостяка, как и трое его друзей — водяная крыса, крот и барсук, — нет никакой Пенелопы, которая ждала бы его дома. Есть только дом, и именно дом, как уже сказано, — это для него самое главное. Но поскольку Кеннет Грэм придерживается созданной им аналогии, это его не беспокоит. И поэтому, хотя Пенелопы нет, но женихов вдосталь, и этих женихов надо выгнать, картина изгнания женихов мистером Тоудом и его друзьями чрезвычайно похожа на картину их убийства Одиссеем и его сыном Телемахом.

Напомню тем, кто забыл, что ухажеры Пенелопы нагло хозяйничали в доме Одиссея. Они ели и пили, ни с чем не считаясь, они добивались руки хозяйки дома, и после давления и угроз, которые продолжались долгие годы, Пенелопа вынуждена была объявить, что выйдет замуж за того, кто сумеет натянуть большой лук ее мужа и выпустить стрелу, чтобы та пролетела сквозь все отверстия в рукоятках его двенадцати боевых топоров, которые для этой цели были воткнуты в землю в один длинный ряд. Нужна огромная сила и большая тренировка, чтобы выполнить это задание, и ни один из женихов не сумел выдержать экзамен.

Оставим специалистам символическую трактовку стрел и отверстий. Нас интересует Одиссей, который появился в облике старого убогого странника и попросил разрешения испробовать свои силы после того, как все женихи потерпели поражение. Первую стрелу он выпустил, как требовалось, через отверстия топоров, а все остальные вонзил в женихов.

Двадцать вторая песнь «Одиссеи» описывает убийство женихов. Первым был самый наглый из них по имени Антиной:

Тот в это время как раз поднять золотой собирался

Кубок двуухий; его меж руками он двигал, готовясь

Пить вино из него. Помышления даже о смерти

Он не имел. Да и кто из обедавших мог бы подумать,

Чтобы один человек, как могуч бы он ни был, такому

Множеству мог принести погибель и черную Керу?

В горло нацелясь, стрелой поразил Одиссей Антиноя.

Юноши нежную шею насквозь острие пронизало.

В сторону он наклонился, сраженный. Из рук его чаша

Выпала наземь. Мгновенно из носа густою струею

Хлынула кровь человечья. Ногой от себя оттолкнул он

Стол и его опрокинул. Попадали кушанья на пол.

С грязью смешались и хлеб и жаркое. В тенистом чертоге

Подняли шум женихи, увидавши упавшего мужа.

С кресел они повскакали и стали метаться по залу

Жадно глазами оружья ища по стенам обнаженным.

Не было видно нигде ни щита, ни копья боевого[97].

Один за другим погибли женихи от стрел Одиссея и копий его сына, и нет сомнений, что эта картина стояла перед глазами Кеннета Грэма, когда он описывал битву за дом мистера Тоуда.

Хозяин дома и трое его решительных друзей — Барсук, дядюшка Рэт-водяная крыса и Крот — прошли через подземный ход и ворвались в столовую в разгар празднества: ласки, хорьки и другие захватчики, подобно ухажерам Пенелопы в доме Одиссея, буянили, опустошали кладовые и закрома, пожирали хозяйские яства и распивали хозяйские вина.

Какой крик, и писк, и визг наполнил комнату!

Ласки в ужасе ныряли под столы и скакали в окна как сумасшедшие! В каминную трубу кинулись хорьки и все там безнадежно застряли! Это был поистине грозный момент, когда четверо разгневанных героев появились в столовой, — там переворачивались столы и стулья, наземь летели тарелки и стаканы.

Мы не найдем здесь гомеровских описаний летящих стрел и потоков крови — потому, возможно, что это не так уж подходит для детских книг, — но и тут герои на удивление хорошо направляют свои удары и так же решительно изгоняют захватчиков. Это действительно похоже на возвращение Одиссея из путешествия домой.

И вот тут, в заключение этой героической главы, я должен заметить, что если до сих пор Кеннет Грэм проявлял полную солидарность со своими героями, то название «Возвращение Одиссея», равно как и само описание сражения героев с ласками и хорьками, явно свидетельствуют о небольшой, но счастливой мере иронии, и это делает автору честь. Ибо хотя предметом тоски и целью стремлений Одиссея тоже был дом, но для него главным в этом доме была женщина, Пенелопа. Именно она была истинным объектом всех стремлений Одиссея в течение всех двадцати лет его странствий и страданий. Она — та, что сама проходила в это время жестокое испытание верности, любви и ожидания. Она, а не мебель, не кладовая, не сад и не камин.

По пути, соединяющему Ханаан и Месопотамию, по так называемому Плодородному полумесяцу прошли три библейских путешественника: праотец Авраам, его слуга Елиезер и праотец Иаков. Авраам и Елиезер шли навстречу цели, их путешествие было продиктовано влечением: Авраам шел, согласно велению Бога, «в землю, которую Я укажу тебе»[98], Елиезер — чтобы привезти невесту сыну Авраама. Но Иаков, «человек кроткий, живущий в шатрах»[99], был принужден к путешествию. У него нет никакой особой цели. Он просто хочет оказаться как можно дальше от своего брата Исава, мести которого страшится. Неудивительно, что предстоящее путешествие его пугает, и неудивительно, что в первую же ночь вне дома, когда ему приснился сон о лестнице и ангелах, ему открылся Бог, Который успокоил его, обещал ему Свою защиту в пути и благополучное возвращение в землю, которую он сейчас покидает.

Иаков дал Богу интересный ответ, свидетельствующий не только о глубоком страхе, но также о врожденной подозрительности и хитрости. Он сказал: «Если Бог будет со мною, и сохранит меня в пути сем, в который я иду, и даст мне хлеб есть и одежду одеться, и я в мире возвращусь в дом отца моего, и будет Господь моим Богом»[100].

Уже тот факт, что его ответ начинается со слова «если», показывает, что Иаков отличается от своего деда Авраама, который верил любому обещанию Бога, выходил в любой путь и слушался любого приказа, вплоть до принесения в жертву своего собственного сына. Иаков, напротив, ставит Богу условие: если дашь мне пищу, если дашь мне одежду, если дашь мне защиту и если благополучно вернешь меня домой, только тогда Ты будешь моим Богом.

С этой точки зрения, с Иакова начинаются настоящие отношения сынов Израиля со своим Богом — отношения личного и требовательного диалога, спора, просьбы, взаимозависимости, претензии и обвинения, который впервые сложились в ту ночь в Бейт-Эле, где ночевал Иаков, и продолжаются, к нашему удовольствию, до нынешнего дня.

Интересно, что Иаков добавляет еще одну фразу, которая показывает, как хорошо он знает, что любит еврейский Бог. А если не Бог, то, уж конечно, Его представители на земле: «Этот камень, который я поставил памятником, будет домом Божиим, — возвещает он, — и из всего, что Ты, Боже, даруешь мне, я дам Тебе десятую часть»[101]. «Дом Божий», то есть храм, и десятина, которые составляют материальную опору священничества и религиозного истеблишмента, обещаны здесь впервые. Но и это обещание подчиняется условию, которое Иаков поставил Богу раньше: сначала, Владыка, подавай товар и только тогда получишь Свою плату.

Если я не ошибаюсь, Иаков — первый и последний в Библии, кто так говорит, и это свидетельствует не только о его хитрости и подозрительности. Это попытка самому владеть своей судьбой и направлять ее, подобная попыткам пророка Ионы и Томаса Трейси. И действительно, в продолжение пути Иакова ждут большие неожиданности, по части — весьма неприятные, но теперь, после разговора со своим Творцом, он знает, что останется в живых и вернется на свою землю.

Кстати, если вы позволите мне еще немного задержаться в Бейт-Эле, перед тем, как мы проснемся вместе с Иаковом и продолжим путь в Харран, то я бы обратил ваше внимание на слова, которые Бог говорит ему в ту же ночь: «Землю, на которой ты лежишь, Я дам тебе и потомству твоему»[102]. Эта фраза — другая и более интересная версия обещания, данного Аврааму: «Всю землю, которую ты видишь, тебе дам Я»[103]. Иными словами, границы, обещанные Аврааму, ограничены полем зрения, а границы, обещанные Иакову, — размерами его тела. Поле зрения много шире места, занятого телом, но оно отдаленнее и холоднее и лишено того интимного контакта с землей, который ощущает лежащее тело. Стоит отметить тут и обещание, данное по тому же вопросу Иисусу Навину накануне захвата Земли обетованной. Там нет речи ни о телесном контакте с землей, ни о ее обозревании, там сказано: «Всякое место, на которое ступят стопы ног ваших, Я даю вам»[104], то есть речь идет о попирании, захвате и господстве.

Итак, Иаков лежит на земле, данной ему и его сыновьям после него, и касается ее всем телом. Кстати, если кого-нибудь беспокоит ограниченная площадь этого владения, то я могу успокоить вас комментарием одного из наших мудрецов, который разъяснил, что Господь Бог, благословен будь Он, свернул под Иаковом всю Страну Израиля[105]. Аутром, надо полагать, наш праотец поднялся веселый и умиротворенный, развернул свою складную землю и продолжил свой путь.

Все длинное путешествие от Ханаана до Харрана, путь в многие сотни километров, Библия удостаивает всего одной фразой: «И встал Иаков, и пошел в страну сынов востока»[106]. Любители приключений не найдут здесь пищи и для осьмушки своего любопытства. К нашему счастью, Томас Манн описывает это путешествие весьма подробно и осязаемо, и нужно отметить к его чести, что он не поленился посетить Ближний Восток и внимательно все тут изучил, прежде чем приступил к этой части своей книги.

Когда я снова просматривал «Иосифа и его братьев» для этих наших бесед, я удивился той остроте восприятия, с которой Томас Манн увидел ландшафт нашей земли, и припомнил, что зимой 1991 года здесь гостил еще один немецкий автор, имени которого я не назову и которого я повез тогда в Иудейскую пустыню.

Зима того года выдалась особенной — вся Иудейская пустыня была покрыта поразительно большими участками травы и цветов, подобных которым давно не бывало. Я объяснил немецкому гостю, что он видит чудо, потому что пустыня цветет так интенсивно лишь раз в пятьдесят лет, что здешние растения научились долгие годы ждать в земле такого редкого часа, как нынешний, и тому подобные ботанические изыски. Я был очень взволнован, но мой гость сидел в джипе с довольно скучным видом, а в конце обвел пухлой белой рукой зеленеющие и цветущие холмы и вынес вердикт: «Just like in Bavaria».

Томас Манн был наделен намного более любопытствующим взглядом и более глубоким умом. Он произвел серьезное исследование здешнего ландшафта, и книга «Иосиф и его братья» свидетельствует об осведомленности автора в мельчайших деталях. Так, например, Манн описывает, как Иаков сошел с верблюда и пошел рядом с ним: «Он вел его в поводу, и тогда верблюд шагал по одной из параллельных тропинок, из которых состояли дороги, а сам он шел по соседней, меся ногами каменистую пыль». И действительно, тесная сеть тропинок, покрывающая склоны, характерна для пустыни — это вечные тропы, которые копыта пасущихся коз и овец протаптывают здесь каждую весну.

Так двигался он вперед, против течения Иордана, во впалую Сирию, к теснине Оронта и к подножию Белых гор, но продвиженье было медленным, ибо способ, каким он добывал себе хлеб, требовал много времени… На своем пути он видел много прекрасного и священного, видел, как сверкает словно бы огненными каменьями царственная гора крайнего севера, и молитвенно восхитился ею, видел земли, превосходно орошенные горными снегами, где высокие, тонкие стволы пальм подражали чешуйчатым драконьим хвостам, где темнели кедровые и смоковные рощи, а иные деревья угощали его гроздьями сладких, мучнистых плодов.

В этих описаниях природы воссозданы не только библейские пейзажи и библейские стихи — мы видим перед собой также древние рельефные изображения Месопотамии и слышим забытые стихи из «Эпоса о Гильгамеше».

Потом Иаков со страхом и отвращеньем увидел пустыню. Она была красная, как и полагалось. Одетая багровой дымкой, она уходила на восток, море порока, обиталище злых духов, преисподняя. Да, преисподняя была теперь уделом Иакова. Бог посылал его в пустыню за то, что он исторг у Исава громкий и горький вопль, как того пожелал Бог.

Итак, путь, в который отправляется Иаков, — это наказание. Возможно, это также искупление и очищение от грехов, но в любом случае это навязанное ему путешествие. То же самое можно, кстати, сказать и об Одиссее. Но Одиссей влеком к Пенелопе и стремится к ней, тогда как Иаков, напротив, хочет бежать от Исава и удалиться от него. И он до последнего шага не знает, что в конце пути его ждут Рахиль и любовь. Это знает только Господь. Таким образом, только с того момента, когда наши праотец и праматерь встретились у колодца в земле сынов Востока, становится понятно — и Иакову, и Рахили, и нам, читателям, — что это путешествие с самого начала имело некую скрытую цель, которая откроется только в его конце.

Встреча Иакова с Рахилью — это особенная встреча, и стоит перечесть ее описание и в Книге Бытие, и в книге Томаса Манна «Иосиф и его братья», чтобы увидеть, как по-разному описывают ее два великих писателя — безвестный библейский автор и Томас Манн, стоящий на его плечах.

Библия, как всегда, очень лаконична. Иаков подошел к колодцу и увидел пастухов с их стадами.

Иаков сказал им: братья мои! откуда вы? Они сказали: мы из Харрана.

Он сказал им: знаете ли вы Лавана, сына Нахорова? Они сказали: знаем.

Он еще сказал им: здравствует ли он? Они сказали: здравствует; и вот, Рахиль, дочь его, идет с овцами[107].

Так начинается цепочка действий, начало которой интересно, а конец неожидан: Иаков видит Рахиль и отваливает тяжелый камень от устья колодца. Могучие силы, которые неожиданно в нем обнаруживаются, способны удивить читателя. Откуда взялись у него эти силы? Что, это вид Рахили их породил? Или облегчение конца пути? Или волнение? Обретение безопасности?

И тут он производит следующее действие: «И напоил овец Лавана, брата матери своей».

Затем наступает черед действия третьего: «И поцеловал Иаков Рахиль».

И четвертого: «И возвысил голос свой и заплакал».

И последнего: «И сказал Иаков Рахили, что он родственник отцу ее, и что он сын Ревекки»[108].

Это любопытный и даже дерзкий порядок действий. Почему Иаков поцеловал Рахиль до того, как сказал, что он ее родственник? Почему заплакал?

Томас Манн, как будто в знак протеста против жестокой библейской краткости, а также из удовольствия, которое мы явственно ощущаем во время чтения его рассказа, дарит нам куда более подробное описание этой встречи. Но он, как ни странно, меняет порядок действий, приведенный в Библии.

Начало похоже. Иаков приходит к колодцу, беседует с пастухами, те упоминают Лавана и говорят, что «ждут Рахиль, его дочь».

Иаков спрашивает: «Как, сказали вы, зовут эту девицу? Рахиль?.. Разве она и впрямь уже объягнилась, эта овечка[109] которая заставляет нас ждать?»

Мы уже подметили в Библии эти стороны личности Иакова: его осторожность, предусмотрительность и расчетливость — и вот они снова обнаруживаются в рассказе Томаса Манна.

«О нет, — сказали они, — она чиста, как лилия в поле весной, как лепесток розы в росе, и мужские руки ей еще незнакомы. Ей двенадцать лет».

Видно было, что они относятся к ней почтительно, и невольно Иаков тоже проникся почтеньем к ней. Он, улыбаясь, вздохнул, ибо сердце его слегка екнуло от радостного любопытства при мысли о предстоявшем знакомстве с дочерью дяди. […] …он еще немного поболтал с ними […] покуда один из них не сказал: «Вот и она». […] Тут он и увидел ее впервые, судьбу своего сердца, невесту своей души, ту, ради глаз которой ему пришлось служить четырнадцать лет, овцу, мать агнца.

Этим «агнцем» будет, конечно, Иосиф. Он, кстати, и в дальнейшем будет не раз уподоблен агнцу, в основном — в той ужасной истории, когда братья напали на него и продали измаильтянам. Это сравнение с агнцом приводит на память также Иисуса, и чтобы мы, не дай Бог не упустили эту связь, Томас Манн старательно именует Иосифа то «сыном девственницы», то «отпрыском» или «отраслью», заимствуя все эти выражения из Книги Исаии[110], на которой обычно основываются христиане, когда говорят, что приход Иисуса предсказан уже в Ветхом Завете, то есть в древнееврейской Библии. Есть у Томаса Манна также параллель с апокрифическим мотивом короткого нисхождения Иисуса в преисподнюю и возвращения оттуда[111], о чем мы еще будем говорить в связи с той ямой, куда братья бросили Иосифа перед тем, как продать его измаильтянам, и той, в которую его бросили в египетской тюрьме перед тем, как он вышел оттуда прямо во дворец фараона.

Тут, наконец, появляется и Рахиль, ведущая свое стадо к колодцу.

Впервые, издали уже, Иаков увидел ее очень белые, редкие зубы. Приблизившись, она перегнала семенивших перед нею овец, проложив себе дорогу концом посоха, и вышла из их толпы.

— Вот и я, — сказала она и, сначала сощурив глаза, как это делают близорукие люди, а потом подняв брови, добавила удивленно и весело: «Ба, чужеземец!»

И тут, в этом момент, Томас Манн начинает существенным образом менять порядок действий Иакова. Его Рахиль спрашивает Иакова, откуда он, а его Иаков — который в Библии сначала отваливает камень, поит овец, целует Рахиль, начинает плакать и только тогда представляется, — делает совсем другое:

— Рахиль, — сказал он, всхлипывая, и протянул к ней дрожащие руки, — можно мне поцеловать тебя?

— С какой стати тебе целовать меня? — сказала она и, смеясь, удивленно попятилась от него. […] А он, все еще протягивая к ней одну руку, упорно указывал на свою грудь.

— Иаков! Иаков! — говорил он. — Я! Сын Исаака, сын Ревекки, Лаван, ты, я, дитя матери, дитя брата…

Так Рахиль понимает, что чужеземец — ее двоюродный брат, и они целуются. Но это, к моему сожалению, уже не тот дерзкий неожиданный поцелуй, что в Библии, а просто невинный родственный поцелуй. В сущности, Томас Манн напоминает здесь нашего традиционного религиозного комментатора, который испытывает неловкость из-за чересчур свободного, на его взгляд, поведения наших праотца и праматери.

Почему Томас Манн изменил порядокдействий? Не знаю. Но знаю, что я предпочитаю исходный библейский текст, неожиданный и необычный.

Есть много комментариев, пытающихся объяснить плач Иакова на этой встрече, и ни один не лучше другого. Потому ли он плакал, что после всех трудностей, пережитых в пустыне, вдруг почувствовал, что нашел наконец долгожданное отдохновение? Или потому, что, будучи человеком подозрительным и беспокойным, впервые после ухода из-под защиты материнского шатра обрел надежное убежище и кров? А может, он плакал от сильного волнения, вызванного любовью, охватившей его с первого взгляда? Или же правы те, кто говорит, что в некой вспышке озарения он внезапно увидел перед собой все свое запутанное и мучительное будущее?

Данный текст является ознакомительным фрагментом.