Беседа четвертая Судьба слепая и судьба зрячая

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Беседа четвертая

Судьба слепая и судьба зрячая

Мои родители встретились из-за дождя. Это произошло в 1946 году. Мама приехала из своего мошава в Иерусалим на семинар мошавного движения[66]. Однажды она шла по улице Яффо с парнем, который за ней тогда ухаживал. Начался сильный дождь, и парень сказал, что поблизости живет его двоюродный брат. Они побежали к нему, чтобы переждать ливень. И вот этот двоюродный брат вскоре и стал моим отцом. Дождь свел его с моей мамой.

Тот дождь долго еще продолжал идти в наших семейных историях. Родители любили рассказывать о нем, а нам нравилось о нем слушать. Но как-то раз, в конце одного такого рассказа, отец сказал что-то вроде: «Так что если бы не тот дождь, дорогие мои, мы с мамой никогда бы не встретились и вы бы не родились».

И пока мы с сестрой пытались переварить этот проблематичный и пугающий вариант нашей судьбы, он добавил еще одну возможность: «Или вы родились бы у других родителей, и тогда это были бы не вы».

Мы с сестрой были малыми детьми, и эти слова вызвали у нас некое головокружение, отнюдь не из приятных. Дети не любят разговоры о судьбе. Особенно такие разговоры, которые подрывают или запутывают их представления о том, кто они на самом деле и каково их место в жизни, не говоря уже о том, существуют ли они вообще. Они любят четкую и незыблемую действительность, в которой у них есть дом, семья и адрес с почтовым индексом, и они совсем не любят задаваться вопросом, преднамеренно или случайно пошел тот дождь, из-за которого они появились на свет.

Спустя многие годы мой отец написал стихотворение, которое называлось «Допустим, что»:

Как важен случай. Встреться ты с другим,

А я с другой, все было бы иным.

И дочь моя была б, возможно, лучше,

А может, хуже — все решил бы случай.

…………………………………………………………..

Да, случай мог всю жизнь нам поменять,

Когда б в тот день ты не вошла со смехом,

Когда б душа не отозвалась эхом,

Когда б ты мокрый плащик не сняла

И влажную косу не расплела,

Когда над городом не грохотал бы гром,

Когда б тот день не кончился дождем.

Отец был очень секулярный человек. Я думаю, что даже более секулярным, чем я. Но при этом он чувствовал, что тот дождь пошел специально для него. Всем нам доставляет некое удовольствие думать, что весь мир вращается таким определенным образом и с такой определенной скоростью, что из-за этого ветер, тепло и вода объединяются так, чтобы в какой-то определенный момент пошел дождь, который сведет в одной и той же точке определенного мужчину и определенную женщину. Приятно думать, что те могучие силы, которые движут планеты по их орбитам, сотрясают земную кору, гонят ветры и вздымают валы морские, на мгновенье освобождаются от своих великих дел и проливают маленький местный дождик, чтобы свести меня с тобой.

Кроме того, каждый, кто испытал любовь, знает, что влюбленные нередко считают, будто они единственные на свете. Как Адам и Ева в раю, когда солнце вставало только ради них, и деревья расцветали только для них, и на всей земле не было ни единого человека, кроме них. И вообще, мне кажется, что и у неверующих людей есть свое ощущение близости к Богу и даже свое понимание того, что называется «провидением» или «промыслом Божьим». Можно начисто отрицать правило «Я Богу — Бог мне» и прочую бухгалтерскую расчетливость, которую организованная религия привнесла в отношения между человеком и Богом, — и при этом искать видящее око и направляющую руку.

Некоторые читатели приписывают и литературе некую божественность, и надо заметить, что далеко не все писатели спешат отрицать это. О себе самом я могу свидетельствовать, что я не вижу в писательстве ничего божественного. Слишком много черного и скучного труда вкладывается в каждую книгу, и я знаю, как мало похож этот труд на мгновенный и элегантный акт Божественного творения.

И однако же, в том маленьком и вымышленном мире, имя которому «роман», где писатель своей «рукою высокою»[67] руководит всей жизнью своих героев, он тоже, подобно маленькому божку, «умерщвляет и оживляет, низводит в преисподнюю и возводит […] делает нищим и обогащает, унижает и возвышает»[68]. Правда, речь идет о вымышленных персонажах, но с их точки зрения — равно как и с точки зрения читателей, — именно писатель ответствен за ту таинственную сущность, имя которой «судьба».

Я полагаю, что как раз здесь коренится причина еще одного явления, с которым я сталкивался уже не раз. Читатели предъявляют к литературному сюжету куда более строгие требования, чем к сюжетам реальной жизни. В газетах мы по меньшей мере дважды в неделю читаем фантастические истории о какой-нибудь проститутке из Гамбурга, которая в разгар вечеринки по случаю своего дня рождения выпала из окна своей комнаты прямо на голову туриста из Австралии, и выяснилось, что это ее отец, которого она не видела уже двадцать лет. Мы читаем эти поразительные истории, пожимаем плечами и переходим дальше, к своим очередным делам. Но когда сюжет такого рода появляется в книге, немедленно возникает множество вполне справедливых вопросов: что это такое? как это может быть? почему это так, а не иначе?

Впрочем, другие, более обыденные сюжеты, о которых газеты вообще не пишут по причине их обыденности, появившись в книге, тоже могут вызывать у придирчивых читателей настойчивые вопросы: почему героиня умирает в конце? почему ее любимому не удалось жениться на ней? почему герой выбрал ту а не эту?

Эти вопросы отражают стремление найти логику они выражают тягу людей к жизни, в которой есть ясные причины и ясные следствия и все вызывает доверие. Есть здесь также трогательная просьба облегчить тяжелую ношу реальной действительности — той, которая ранит по-настоящему и движущие причины которой сокрыты от глаза и от понимания.

Но самая важная причина вопрошания читателей — чисто техническая: это само существование ящика, куда можно положить жалобы. Ибо в той ситуации, когда нами играет реальная судьба, которая развлекается и треплет нас в нашей подлинной жизни, нам некуда обратиться с жалобой. Но когда судьба действует в книге, такой адрес у нас есть, и этот адрес — почтовый ящик писателя.

Есть люди, которые испытали на себе всю горечь судьбы и, несмотря на отсутствие шансов на ответ, тем не менее обращаются к Богу, разворачивая перед Ним весь свиток своих недоумений и жалоб. Так поступают, например, Тевье-молочник у Шолом-Алейхема и Дон Камилло, простодушный итальянский священник из маленькой деревушки в долине реки По, созданный писателем Джиованнино Гварески. Тот, кто обладает столь же богатым воображением, как Дон Камилло, тоже может услышать ответ Иисуса Христа, но общий итог состоит в том, что конкретные вопросы задавали Богу многие люди, а конкретного ответа не получил никто.

В литературе есть лишь один известный случай, когда Бог решил изменить этой Своей привычке, — случай Иова. Но там произошел интересный сбой: к нашему сожалению — не говоря уже о сожалении Иова и самого Бога, — писатель, сочинявший ответ Бога, не справился со своим делом.

Этот писец, которого Господь благословил впечатляющим запасом слов, страдал, однако, двумя тяжелыми недомоганиями: во-первых, весьма посредственным талантом, а во-вторых, чрезмерной богобоязненностью. Поэтому ответ, который он вложил в уста Бога, — ответ жалкий, не относящийся к делу. Он никак не связан со страданиями Иова и повторяет те слова, которые Иову уже говорили друзья. Но хуже всего, что этот ответ полностью обходит ужасающую информацию, которая имеется у читателя и которой нет у несчастного Иова, а именно — что все его страдания и беды вызваны вовсе не какими-то глубокими соображениями высших сфер, а тем глупым и жестоким пари, которое писатель приписал Богу и сатане. И действительно, некоторые комментаторы, чувствуя это, пытаются выйти из положения, заявляя, что Иова должен утешить сам факт Божьего ответа. Но это возвращает нас к тому, с чего мы начали: когда у судьбы нет ответа, нам остается радоваться тому, что у нее есть хотя бы адрес. В любом случае в книге Иова главным проигравшим оказывается Бог, потому что о Иове можно хотя бы сказать то, что сказали наши мудрецы: «Иова не было, но притча была»[69], тогда как о Боге мы такое сказать не можем.

Если не считать этих двух особенностей: наличия почтового ящика судьбы и возможности проследить ее действие в придуманном и безопасном пространстве литературного сюжета, — книги и их авторы не предлагают нам ничего такого, что позволило бы нам лучше понять природу судьбы. Писатель, конечно, способен лучше сформулировать свое понимание судьбы и понимание своих героев, подобно тому, как философ может опереться на источники, неизвестные таким профанам, как мы. Но в конечном счете все авторы задают те же вопросы и никто не дает на них ответа.

И вот мы снова возвращаемся к исходному вопросу: преднамеренна судьба или случайна? Можно ли предсказать ее наперед или же мы ограничены лишь возможностью ее расшифровки задним числом? И вопрос вопросов: определена судьба заранее или ее можно изменить? Все эти вопросы — имеющие, конечно, и практический религиозный смысл — задаются уже в самых ранних литературных произведениях, но ответов на них нет и там.

В древние времена религия обещала нам определенную меру власти над судьбой посредством выполнения религиозных заповедей. Так, заповедь: «Почитай отца твоего и мать твою…» — имеет в Библии не столько нравственный смысл, сколько привкус обещания с легким ароматом угрозы: «…чтобы продлились дни твои на земле, которую Господь, Бог твой, дает тебе»[70]. К счастью, уже в Библии мы встречаем громко заявленное неприятие этого примитивного метода воздаяния. Пророк Иеремия видит окружающую его действительность и спрашивает: «Почему путь нечестивых благоуспешен?»[71], а Екклезиаст, мыслитель верующий и трезвый, мудрый и горький, замечает: «Праведников постигает то, чего заслуживали бы дела нечестивых, а с нечестивыми бывает то, чего заслуживали бы дела праведников»[72]

Только «Притчи Соломоновы» рекомендуют нам идти «путем добрых» и держаться «стези праведников», но при этом они приводят в обоснование этой рекомендации довольно пустые доводы: «Потому что праведные будут жить на земле, и непорочные пребудут на ней; а беззаконные будут истреблены с земли и вероломные искоренены из нее»[73]. Иными словами, автора «Притчей» беспокоят не моральные соображения, а соображения практической пользы. Я не случайно говорил уже, что не согласен с утверждением, будто «Притчи» и «Екклезиаст» писал один и тот же человек, царь Соломон, и сейчас хочу повторить это с удвоенной категоричностью.

По самой природе и определению любой книги, в которой есть сюжет, в ней присутствует и действие судьбы. Но есть книги, в которых судьба — это анонимный возмутитель спокойствия, есть книги, в которых судьба — негромкий соучастник событий, и есть книги, в которых она — активный герой, на правах настоящего персонажа. Сегодня я хочу поговорить об одной такой книге, моей любимой повести уже упоминавшегося нами однажды Нахума Гутмана. Эта повесть называется «Беатриче, или История, в начале которой мирный осел, а в конце хищный лев».

Как и остальные книги Гутмана, «Беатриче» — это повесть для детей, которая веселит и заставляет думать также и взрослого читателя. И как другие его книги, этот рассказ тоже написан от первого лица, имя которого Нахум Гутман. Иными словами, это рассказ, который претендует на подлинность.

Уже первые слова книги формулируют некое важное свойство судьбы. «С этого все началось», — говорится там. То есть у действия судьбы в «Беатриче» есть начальная точка, которую можно опознать. Автор оказал нам большую услугу, обозначив эту точку, потому что попытка проследить всю цепь событий, приведших к некому событию в настоящем, обычно приводит нас к шести дням творения. Но у действия судьбы в «Беатриче» есть не только начало, но и конец. Оно начинается, как сказано на обложке, с осла, а кончается львом, нечаянно раздавившим собачку.

С этого все началось. В один прекрасный день я оседлал своего осла и поехал к местному ветеринару. Мой осел страдал от зубной боли и поэтому был раздражен и сердит[74].

Молодой Гутман и его осел ждали ветеринара и тем временем слушали разговор двух сидевших рядом людей.

Один сказал:

— …и запомни, пожалуйста, если попадешь когда-нибудь в Париж, не снимай себе комнату на улице Жоржа Кювье, возле зоопарка, дом номер тридцать два, второй этаж.

— Почему? — удивленно спросил другой.

— Потому что по крыше этого дома и по крышам всех остальных домов вдоль всей этой улицы проходит поезд. Каждые две минуты там проходит поезд, и это продолжается девятнадцать часов в сутки.

Кстати, Жорж Кювье — это знаменитый французский зоолог и в Париже действительно есть улица, названная его именем. Он упоминается также в «Моби Дике», в многочисленных научных цитатах Мелвилла по поводу китов. Я и сам, грешным делом, тоже упомянул его в одной из своих книг. Я процитировал его последние слова в «Эсаве». На смертном ложе за Кювье ухаживала сестра милосердия, которая однажды поставила ему пьявки. Кювье сказал ей: «Это я открыл, что у пьявки красная кровь», — и испустил дух.

Прошло восемь лет с того потерянного впустую дня, — продолжает Гутман, — и вся эта история испарилась из моей памяти. И вот однажды утром я сошел в Париже на вокзале Гар дю Нор. Я впервые приехал в Париж, и у меня не было здесь ни знакомого или приятеля, ни друга или коллеги. Я стоял среди вокзального шума меж двух своих чемоданов и не знал, куда повернуть. Я был жалок, как одинокий ботинок, свалившийся с ноги и затерявшийся в поле.

В связи с этим интересным сравнением я хочу немного отвлечься от темы судьбы, чтобы заметить, что «Беатриче» вообще богата понятными и необычными сравнениями. О шуме поезда, проходящего по крыше, Гутман говорит: «Дом наполнялся звуками, которые бились о стены, как пленные животные внутри тонущего корабля». А тонкую тишину, которая сменяла грохот поезда, он описывает в терминах заката: «Как будто весь дом вдруг весь целиком погружался в глубокую и зеленую воду».

Но вернемся к Нахуму Гутману на вокзале.

Тут ко мне подошел таксист, поднял мои чемоданы и спросил:

— Куда, месье?

Я не знал, что ему ответить, и усмехнулся.

И вдруг мой рот открылся, и мой язык сам собой произнес уверенным и ясным голосом:

— Пожалуйста, на улицу Жоржа Кювье, дом номер тридцать два, второй этаж.

Когда я уже уселся в машину и мы поехали, я с недоумением подумал, откуда у меня этот адрес. И тогда я вспомнил двух человек, которые сидели у ветеринара в тот давно прошедший день, и удивился памяти своего языка.

Обратите внимание, что Гутман подчеркивает: «Памяти своего языка». Не память мозга, а память самого говорящего органа, та память, что минует сознание, как будто найдя себе обходной путь по рефлекторной дуге. В дальнейшем мы поймем, что судьба распорядилась в данном случае языком Гутмана, но не его волей.

Он доехал до желанного дома и постучал в дверь. Хозяйка открыла ему и спросила: «Вы тоже глухой, месье?» Так он узнал, что на улице Жоржа Кювье, тридцать два, на втором этаже, который сотрясается поездами девятнадцать часов в сутки, живут одни лишь глухие, а также один ударник из оркестра, потому что это единственное место, где он может репетировать, не мешая людям.

Двадцать лет назад, когда я сам впервые приехал в Париж, я отправился на улицу Жоржа Кювье и с радостью обнаружил, что Гутман меня не обманул. Улица действительно существует — она проходит вблизи вокзала Аустерлиц, с рельс которого доносится оглушительный шум. Но дома номер тридцать два там уже нет. На этой улице построен большой зоологический центр, и поэтому номера домов изменились и сегодня последний дом там, кажется, восемнадцатый.

Кроме хозяйки, глухих жильцов и Нахума Гутмана в тридцать втором доме жила также маленькая жалкая собачка по имени Беатриче. Подобно Нахуму Гутману, она тоже попала туда волею судьбы. Гутман даже определяет это словом «чудо», то бишь — положительная судьба.

Как-то раз, года полтора назад, наша хозяйка купила себе новые комнатные туфли, вышитые цветами. Туфли очень нравились ей, и она расхаживала в них повсюду и любовалась ими в любой свободный момент. Утром того дня, выйдя в них на рынок, она вдруг увидела совсем рядом с одной из своих туфель маленькую собачонку — щенка возрастом в каких-нибудь несколько дней. […] Если бы она не любовалась ежеминутно этими своими туфлями, то безусловно раздавила бы этого щенка. Разве мы знаем, сколько таких чудес происходит каждую минуту?

Хозяйка забрала эту собачку к себе, но та выросла и забеременела от какого-то пса. Хозяйка, которая сочла эту беременность предательством, исполнилась праведного гнева. Она выбросила щенков в мусорный ящик и отреклась от своей собачки. Именно на этом этапе в доме появился Нахум Гутман, который, если помните, услышал адрес этого дома в Стране Израиля во дворе ветеринара, к которому он привел своего осла, страдающего зубной болью.

Ночью Гутман не мог уснуть от шума поездов. Он спустился погулять, увидел перед собой парижский зоопарк и подошел к воротам. Кстати, этот старый парижский зоопарк, описанный и зарисованный Гутманом в «Беатриче», находится там и сегодня, по другую сторону улицы Жоржа Кювье. И клетка со львами еще там — та клетка, с которой началась вся дальнейшая история. Я рекомендую всем, кто собирается съездить в Париж, прочесть «Беатриче» и посетить старый парижский зоопарк. Я сделал это и снова с радостью увидел, что кроме хищного льва там есть еще и осел. Правда, не осел Нахума Гутмана, а ослы вида Пуату (Poitou), большие и длинноволосые. Сегодня в Париже есть еще один зоопарк — новый, современный и просторный — в Венсенском лесу на западе города. Я однажды посетил и его и даже увидел там трех скучающих бабуинов, которые онанировали перед группой католических монахинь и их учениц. Но этот новый зоопарк ничего не говорил моему сердцу, потому что Нахум Гутман о нем не рассказывал и не рисовал его в своей книге.

Я вообще очень люблю посещать зоопарки. Там я составляю себе представление о местных жителях. Зоопарки Бангкока и Рима, например, попросту ужасны. В зоопарке Берлина, в холодный дождливый день, я видел грустную картину: носорог пытался совокупиться с большим гранитным валуном, стоявшим в его вольере. В Каире я видел, как люди кормят льва листьями салата и устраивают пикник во дворе у слона. Красивый зоопарк в Стокгольме. Там я впервые видел животное, о котором до того только читал в книгах. Оно называется «росомаха», или Wolverine по-английски. Великолепный хищник, который выглядит как злобная помесь медведя, волка и барсука.

В зоопарк Мадрида я пришел пешком и уже издалека услышал громкое рычание львов, смех гиен и крики птиц. Было похоже, что там одновременно кормят всех зверей сразу. Но когда я вошел внутрь, оказалось, что крики издают не животные, а посетители. Целые семьи испанцев — родители, дети, бабушки и друзья, празднично одетые и весьма солидные на вид — стояли вокруг клеток, орали, рычали и шумно заигрывали с животными.

А в старом библейском зоопарке в Иерусалиме я однажды видел полумертвого молодого волка, который лежал на полу, раскинув ноги. Я спросил заведующего, профессора Шулова, что случилось с этим волком, и профессор Шулов засмеялся и сказал: «Он вернулся от ягненка».

Профессор Шулов, если вы не знаете, горел желанием проиллюстрировать в своем зоопарке различные библейские пророчества, но фраза: «Тогда волк будет жить вместе с ягненком» (Ис. 11, 6) — вызвала определенную бюджетную проблему. Поэтому он поселил вместе молодого, полного сил двухлетнего барашка и восьмимесячного волчонка, уже достаточно большого, но еще боязливого, как младенец. Барашек с утра до вечера бодал волчонка, и беднягу время от времени приходилось забирать из клетки для реанимации.

Но вернемся к старому парижскому зоопарку. Ночью Нахум Гутман спустился на улицу и через решетку зоопарка увидел старого сторожа, который кормил из бутылочки однодневного львенка, чья мать умерла при родах. И тут у Гутмана появилась мысль, что можно сосватать львенка, потерявшего мать, с собачонкой, потерявшей своих детишек, и он поторопился домой.

Беатриче стояла наготове, как будто ждала меня. Я взял ее на руки и пошел с ней к тому единственному месту, где она была нужна и где ей была отведена важная роль.

И вот опять выясняется, что судьба, действующая в книге «Беатриче», — добрая судьба. Давайте снова проследим последовательность ее действий. За восемь лет до того у гутмановского осла заболели зубы. Гутман поехал с ним к ветеринару и услышал там адрес: улица Жоржа Кювье, тридцать два. Приехав в Париж, он поселился по этому адресу в силу памяти своего языка, встретил там собачонку, которая появилась там в силу чуда, и проснулся ночью в силу шума поездов. Он вышел погулять и встретил сторожа зоопарка, который кормил осиротевшего новорожденного львенка. Теперь он несет собачку в зоопарк, чтобы она выкормила этого львенка. Так все герои книги, каждый своим путем, постепенно собираются в одном определенном месте для одной благородной цели — спасения львенка и собаки от сиротства.

Беатриче была принесена в львиную клетку, усыновила львенка и начала его кормить. Вскоре они стали любимцами города. Парижане приходили в зоопарк посмотреть на них, и мэр города наградил собаку медалью. Но львенок рос, и по мере взросления в нем стали обнаруживаться едва заметные признаки агрессивности. Ранние знаки судьбы, как маленькие тучки, начали омрачать оптимистическую голубизну. Львенок стал молодым львом, «его голова покрылась пышной гривой, что делало его еще более крупным на вид», и на деревянном мяче, который ему дали для игры, уже виднелись глубокие царапины его когтей.

В главе под названием «Беатриче опасается беды» маленькая собачка сидит, вжавшись в угол, и со страхом смотрит на своего приемного сына:

Было ясно, как полуденное солнце, — ее сын выше ее почти втрое, его лапа толще, чем ее, всемеро. От такого сына ничего хорошего ждать нельзя.

Когда львенок зевает, она видит его клыки, и они ее ужасают. В этом месте Нахум Гутман многозначительно говорит:

Если бы мы могли предвидеть будущее, мы бы не совершили многие свои поступки и предотвратили бы многие свои несчастья.

Впрочем, до поры до времени судьба как будто была по-прежнему доброжелательна. Люди, которым Беатриче доставляла радость, не различали, а может быть, не хотели различить надвигающуюся беду. И когда исполнился год со времени усыновления львенка маленькой собачкой, в их честь было организовано веселое празднество. Нахум Гутман, полный радости и оптимизма, в воображаемом письме к другу сформулировал тогда свое понимание судьбы:

Друг мой, я нахожусь в круговороте счастья.

Я убедился, что есть разумность, смысл и порядок во всем, что случится с нами в жизни.

Девять лет назад, когда я жил в одном из кибуцев Страны Израиля, мне показалось однажды, что у моего осла болит зуб. В конечном счете это происшествие самым причудливым образом привело к тому, что мне подвернулся случай помочь несчастной собачке, которую жестоко обидела жизнь. Эта собачка стала примером и образцом преданности и милосердия для всех жителей Парижа, этого самого большого в мире города. […] Сейчас я стою в черном парадном костюме вблизи президента Франции, который тоже пришел на праздник Беатриче, стою среди добрых друзей, и идея помощи ближнему овладевает нашими сердцами.

Воистину, есть смысл во всех мелочах жизни.

Обратите внимание на оборот: «Происшествие привело меня к тому, что мне подвернулся случай». Этот оборот выражает интересное понимание судьбы. Согласно такому пониманию, случай не случаен. Похожее выражение встречается и у других авторов, когда то, что кажется случайностью, тоже оказывается имеющим умысел. Помните ли вы Актеона из Овидиевых «Метаморфоз» — того несчастного греческого героя, о котором мы говорили в одной из наших предыдущих бесед? Актеон случайно оказался около источника, в котором купалась богиня Артемида, увидел ее наготу и в результате лишился жизни. Овидий говорит: «Шагом бесцельным бредя по ему незнакомой дубраве, в кущу богини пришел: так судьба его направляла». Обе эти формулировки («судьба направляла» и «происшествие привело») вызывают в памяти известный библейский стих, в котором говорится о невольном убийце: «Если кто не злоумышлял, а Бог попустил ему попасть под руки его…»[75] Иными словами, даже если с точки зрения суда убийство не было преднамеренным и представляется случайным и в силу этого случайного характера убийства убийцу следует оправдать, то с точки зрения Божественного провидения за этой смертью есть намерение. И потому следует понимать, что это Бог «привел» или «попустил» жертву попасть под руку убийцы, даже если Его побуждения неведомы человеческому разуму.

Некоторые религиозные комментаторы разъясняют это так, что человек, убитый по оплошности, на самом деле «заслуживал» смерти. Помимо само собой разумеющейся потребности религии в таком объяснении, здесь ощущается человеческое стремление к той успокоительной логике, которая, как мы хотели бы думать, должна управлять раздачей индивидуальных судеб. Аналогичный подход, кстати, мы видим в изощренной фразе, описывающей приход Руфи-моавитянки на поле Вооза: «Она пошла, и пришла… […] И случилось, что та часть поля принадлежала Воозу»[76]. Иными словами, с точки зрения Вооза, Руфи и всех прочих жителей Бейт-Лехема (Вифлеема), это был случай и Руфь не имела намерения прийти именно на участок Вооза, но, с точки зрения Бога, очевидно, что Он направил ее стопы туда, ибо в Библии нет случайности и за каждым событием стоит какое-то Божественное намерение. В случае Руфи это намерение состоит в том, чтобы привести ее к браку с Воозом, что, в свою очередь, привело к рождению царя Давида всего три поколения спустя.

Что касается Беатриче, то именно сейчас, после того как судьба доказала всем нам, насколько она добра и милосердна, произошло несчастье. В самый разгар праздника, на вершине «круговорота счастья», судьба нанесла удар:

Когда духовой оркестр громко заиграл приветственный гимн, лежавший лев испугался, вскочил и отпрянул к стене.

В тот момент Беатриче стояла, опираясь двумя передними ногами на своего лежащего сына.

Неожиданное движение поднявшегося льва отбросило мать, и она отлетела к стене. Она сильно ударилась затылком и упала на спину, ее ноги еще дернулись несколько раз — и затихли. Она была мертва.

Львенок убил свою мать по ошибке. И о нем тоже можно сказать, что он «не злоумышлял, а Бог попустил ему попасть под руки его». Можно также понять, что судьба куда более хитра и иронична, чем мы думали, и нам ясно слышится теперь ее смех, эта «насмешка судьбы». Оказывается, что все угрожающие намеки, которые звучали прежде: крепнущие когти львенка, его жутковатые клыки, огромная пасть — служили только для отвода глаз. Смерть Беатриче не была связана с ними. Лев не растерзал свою мать и не загрыз ее. Он убил ее нечаянно, непреднамеренным движением. Как тот убийца, который «не злоумышлял», этот лев тоже был орудием в руках судьбы.

Так пришла беда. Она пришла в тот момент, когда мы воображали, что достигли вершины успеха. Беда подошла медленно, шаг за шагом, а обнаружилась, как всегда: сразу и неожиданно.

Беда подкрадывается, как хищное животное. Не приближается по открытому пространству, где мы могли бы увидеть ее еще издали, а как пригнувшийся, ползущий лев, скрытый в высокой траве.

Кто из нас не видел предупреждающее шевеление этой травы, но понял его только после того, как произошла беда? Накануне отплытия корабля «Пекод» в «Моби Дике» в порт пришел безумный человек и предсказал смерть капитана Ахава. Человека звали Илия. Нужен ли более явный намек? Ведь мы уже сталкивались с этими именами, Илия и Ахав. Люди с такими именами уже встречались нам однажды — и тоже в истории о предсказании смерти и несчастий[77]. И этот намек не единичен — накануне погони за белым китом над кораблем появилась хищная птица и сорвала с головы капитана Ахава его шляпу; это тоже знак судьбы, вызывающий немедленные ассоциации.

Если первый знак судьбы в «Моби Дике» — библейский, то второй имеет явный греческий аромат. Мелвилл использовал два великих культурных источника, чтобы охарактеризовать судьбу. Но капитан Ахав, ослепленный мстительным безумием, игнорирует эти знаки и отправляется в дорогу, которая должна привести его и его матросов к смерти.

И кто из нас, подобно писателю Густаву Ашенбаху в «Смерти в Венеции», не видел приближающегося несчастья, осознавал его приближение и тем не менее предпочел игнорировать это ощущение? Подобно маленькой собачке Беатриче, предчувствовавшей гибель, ожидавшую ее в конце пути, Густав Ашенбах тоже предчувствовал свою гибель. Но Беатриче была заперта в клетке вместе с сыном, которому предстояло ее убить, в то время как Ашенбах был свободен и мог бежать, однако позволил себе потянуться навстречу своей судьбе.

В «Смерти в Венеции» нет недостатка в угрожающих знаках судьбы. Укажу здесь лишь на некоторые из них. О гондоле, которая везет Ашенбаха с корабля в город, Томас Манн говорит:

Удивительное суденышко, без малейших изменений перешедшее к нам из баснословных времен, и такое черное, каким из всех вещей на свете бывают только гробы, — оно напоминает нам о неслышных и преступных похождениях в тихо плещущей ночи, но еще больше о смерти, о дрогах, заупокойной службе и последнем безмолвном странствии.

Обратите внимание, насколько прост и ясен здесь язык Томаса Манна. Многие читатели узнали бы мифологическую лодку смерти и без этих указующих слов, но Манн, как и в «Иосифе и его братьях», не позволяет себе положиться на образованность своего читателя.

Но судьбоносные знаки этим не исчерпываются. В Венеции Ашенбаху «почудилось, что он слышит гнилостный запах лагуны», и «на душе у него стало тяжко». Его охватывает ощущение болезни:

Липкий пот выступил у него на теле, глаза отказывались видеть, грудь стеснило, его бросало то в жар, то в холод, кровь стучала в висках. Он […] присел на край фонтана, отер пот со лба и понял: надо уезжать.

Но по пути на вокзал он уже передумывает. Гнилостный запах города влечет его и побуждает остаться, и, когда он выясняет, что его чемодан остался в гостинице, он с готовностью возвращается в город и даже полагает, что ему повезло. Он вернулся в свою комнату

и, простерев руки, безвольно свисавшие с подлокотников, сделал неторопливое вращательное движение, словно открывал объятия, кого-то заключал в них. Это был приветственный и умиротворенно приемлющий жест.

Красота Тадзио рождает у него вдохновение. Он пишет, но смерть уже окружает город. В четвертую неделю своего пребывания в Венеции он замечает, что вокруг происходят странные изменения: отдыхающие исчезают, люди говорят о «бедствии», висит тяжелая жара, в воздухе пахнет лекарствами. Британский чиновник предупреждает его: «Лучше вам уехать сегодня, чем завтра. Еще два-три дня, и карантин будет, конечно, объявлен». Непостижимая тайна смерти растворена в воздухе, смешиваясь с тайной любви к Тадзио, переполняющей его сердце. Дополнительным знаком становится появление того странника, которого Ашенбах видел в своем городе перед отъездом. Именно встреча с этим загадочным, сатанинского вида человеком пробудила тогда у Ашенбаха желание странствовать. Об этом страннике, который есть не что иное, как посланник судьбы, мы еще поговорим в другой беседе. Сейчас скажем лишь, что он прибыл в Венецию, чтобы проверить успешность своей миссии.

Ашенбах раздумывает — должен ли он предостеречь мать Тадзио? Но «он промолчал и остался». В кошмарном сне, который навещает его ночью, он видит безумное празднество сумасшедших менад, соревнующихся в прославлении убийства и смерти. Это беснование напоминает нам ту вакханалию, во время которой такие же обезумевшие менады убили Орфея, другого песнопевца, посвятившего свою лиру красоте и любви.

Через несколько дней Густав Ашенбах умирает, неотрывно глядя на Тадзио — юношу, который казался ему богом красоты и любви, а обернулся вестником смерти.

Нахум Гутман был художником. Он хорошо знал оттенки цвета, свет и тень, места, где ясность и тьма сливаются друг с другом. Возможно, поэтому он мог перейти по одной прямой и жестокой линии от приятного смеющегося лица судьбы к ее подлинной физиономии — судьбы не только злобной, но также ироничной, забавляющейся, судьбы, получающей удовольствие от страдания своих жертв. Судьба в «Беатриче» лукавит с нами, играет с нами, умело подготавливает точку, чтобы ударить в нее. Она убивает собачку именно в разгар празднества в ее честь. Та самая добрая и благожелательная судьба, которая годами раньше привела Нахума Гутмана к местному ветеринару чтобы он услышал там адрес «Улица Жоржа Кювье, тридцать два», сделала это вовсе не для того, чтобы помочь и спасти, а для того, чтобы поиздеваться и ударить.

В большом споре о слепой и зрячей судьбе Нахум Гутман показал нам образчик судьбы зоркой, внимательной, которая не упускает ни одной детали. Судьбы хитрой и глазастой, чьи отвратительные руки охватывают весь мир и движут им. Осел из Страны Израиля, лев из Африки, собачка из Парижа. Гремящие поезда, больные зубы и новые комнатные туфли. Студент-художник, врач-ветеринар, музыкант-ударник и сторож зоопарка. Все и всё служат ей орудиями в ее играх.

Аналогичную компанию мы находим в библейской Книге Ионы: бурю, корабль, большую рыбу маленького червя, грешный город, восточный ветер, растение, затеняющее солнечный жар (клещевина в ивритском оригинале) — судьба использует все эти орудия, чтобы играть с Ионой. Это не случайная и не слепая судьба, а развлекающаяся рука Бога. Это не та судьба, о которой Измаил из «Моби Дика» говорит перед отплытием: «Мы… вслепую, точно судьба, пустились в пустынную Атлантику». Тут судьба смеется, тут судьба видит, имеет намерение, цель и несомненные режиссерские способности.

В сущности, Бог из Книги Ионы — это бог из идишистской пословицы: «А менч трахт ун гот лахт», — что в буквальном переводе означает: «Человек замышляет, а Господь посмеивается». Человек — пророк Иона, Нахум Гутман или каждый из нас — строит планы. А Бог — или судьба, в зависимости от воззрений человека, — смеется. И все же, невзирая на жестокость и насмешливость этой судьбы — а может быть, именно из-за них, — она доступней для человеческого понимания. Потому что преднамеренная жестокость — свойство, хорошо известное человеческим существам, тогда как судьба слепая, совершенно случайная и произвольная, им чужда. Ее нельзя ни описать, ни опознать, ни понять, ни спросить. Гумберт Гумберт в «Лолите» характеризует ее великолепной фразой. Он рассказывает, что, рассматривая энциклопедию в тюремной библиотеке, он «был награжден [судьбой] одним из тех ослепительных совпадений, которых логик не терпит, а поэт обожает».

Это захватывающее определение слепой судьбы. «Логики» питают отвращение к таким «ослепительным совпадениям», потому что не могут их понять, предсказать или начертать их ход. Но по тем же самым причинам их любят «поэты», которые находят в них широкое поле для действий. Если я не ошибаюсь, насмешка Набокова направлена здесь не против логиков, а как раз против поэтов. Мы, кажется, уже говорили о том, что есть некая степень легкомыслия в разговорах писателей о судьбе, ибо они доставляют автору определенное удовольствие — как из-за возможности играть огнем без опасности обжечься, так и, конечно, из-за возможности побывать в роли самой судьбы.

Итак, в «Лолите» судьба слепа и случайна. Гумберт Гумберт планирует, как убить Шарлотту Гейз, мать Лолиты, и при этом он упоминает «лучи улыбавшейся судьбы», но в конечном счете Шарлотту убивает не он, а случай: «Ни в чем не повинную женщину устранила протянувшаяся откуда-то длинная косматая рука совпадения».

«Ни один человек неспособен сам по себе совершить идеальное преступление, — говорит Гумберт, — случай, однако, способен на это». И он приводит в пример «знаменитое убийство некой мадам Лякур в Арле, на юге Франции, в конце прошлого столетия»:

Неопознанный бородач саженного роста, который, может быть, был с этой дамой в тайной любовной связи, подошел к ней на многолюдной улице, несколько дней после того, что она вышла за полковника Лякура, и трижды вонзил ей кинжал в спину.

Муж убитой вцепился в убийцу, и у того почти не было шансов спастись, но тут опять вступила в действие рука судьбы.

По чудесному и прекрасному совпадению как раз в это мгновение, когда преступник стал разжимать челюсти сердитого маленького мужа (между тем как сбегался народ), — какой-то мечтатель-итальянец в доме, ближайшем к месту происшествия, совершенно случайно привел в действие взрывчатый снаряд, с которым возился; и немедленно улица обратилась в адский хаос дыма, падающих кирпичей и спасающихся людей. Взрыв, однако, никому вреда не нанес (если не считать того, что нокаутировал доблестного полковника Лякура); а мстительный любовник кинулся бежать, когда кинулись бежать остальные, после чего прожил долгую и счастливую жизнь.

«Совпадение» и «совершенно случайно» — говорит Набоков, радуя поэтов и вызывая чувство отвращения у логиков. И он, в сущности, говорит, что человеческие планы, осужденные двигаться по заданным путям причин и следствий, всегда можно будет разгадать и предотвратить, но случайные совпадения действуют по совершенно иным правилам, и они всегда непредсказуемы. Правила их поведения можно в лучшем случае описать, но их никогда нельзя понять.

Вот и желанная смерть Шарлотты Гейз была достигнута не путем запланированного убийства, обдумыванию которого Гумберт Гумберт посвятил долгие часы, а благодаря совпадению, которое преподнесла ему слепая судьба. Мать Лолиты обнаружила в доме секретный дневник Гумберта, в котором он исповедовался в своей страсти к ее дочери и отвращении к ней самой. После бурного спора, возникшего между ними, плачущая Шарлотта Гейз выбежала из дома, чтобы опустить письма в почтовый ящик, и была раздавлена насмерть проезжавшим автомобилем.

«Я воочию увидел маклера судьбы, — говорит Гумберт. — Я ощупал самую плоть судьбы — и ее бутафорское плечо». И дальше он детализирует составляющие судьбы, которые случайным, чудесным, прекрасным и головокружительным образом соединились вместе для уничтожения Шарлотты Гейз:

Среди сложных подробностей узора (спешащая домохозяйка, скользкая мостовая, вздорный пес, крутой спуск, большая машина, болван за рулем) я смутно различал собственный гнусный вклад. Кабы не глупость (или интуитивная гениальность!), по которой я сберег свой дневник, глазная влага, выделенная вследствие мстительного гнева и воспаленного самолюбия, не ослепила бы Шарлотту, когда она бросилась к почтовому ящику. Но даже и так ничего бы, может быть, не случилось, если бы безошибочный рок, синхронизатор-призрак, не смешал бы в своей реторте автомобиль, собаку, солнце, тень, влажность, слабость, силу, камень.

«Есть люди, к которым липнет удача», — говорит Аксель Мунте в «Легенде о Сан-Микеле» и свидетельствует о себе:

Мне везло — везло удивительно, почти жутко, во всем, что я предпринимал, с каждым больным, которого я лечил. […] Я не был хорошим врачом — я учился слишком торопливо, моя практика в больнице была слишком короткой, но я, без сомнения, был удачливым врачом.

И действительно, всем нам знаком такой тип людей — везунчиков, счастливчиков. Иногда их везение выражается в мелочах — например, в способности никогда не пачкаться, что безумно раздражает окружающих. Я, приготовив чашку кофе, должен затем самого себя отправлять в чистку. Но у меня есть приятель, который может провести капитальный ремонт трактора, не посадив ни единого пятнышка на свою белоснежную шелковую рубаху.

А иногда благосклонность фортуны выражается в более крупных вещах. В любви, в успехе, в физическом здоровье или в душевных силах. Слова Акселя Мунте напоминают известную привычку Наполеона — проверять, наделены ли его генералы, кроме обычных качеств храбрости и ума, также и щедрой долей удачливости. Говорят, что Наполеон даже повышал людей в чине в соответствии с этим критерием, — и это напоминает нам то, что люди говорили о молодом Давиде, когда рекомендовали его царю Саулу как «умеющего играть, человека храброго и воинственного, и разумного в речах, и видного собою, и Господь с ним»[78]. После пяти очевидных достоинств следует шестое, свидетельствующее о Давиде как о человеке удачи.

Но общий подход Мунте к судьбе немного менее оптимистичен:

Мы знаем, что мы умрем, — в сущности, только это мы и знаем о своем будущем. Все остальное лишь догадки, которые в большинстве случаев не оправдываются. Как дети в дремучем лесу, мы бредем по жизни наугад, в счастливом неведении, что с нами будет на следующий день, какие невзгоды должны мы будем переносить и какие нам встретятся приключения перед самым главным из приключений — перед смертью. Время от времени в недоумении мы робко вопрошаем судьбу, но ответа не получаем, так как звезды слишком далеки.

Я позволю себе предположить, что это те самые звезды, на которые однажды, будучи в странном астрологическом состоянии духа, пожаловался Бялик, заявив, что они его обманули. Бялик заявляет, что звезды способны обманывать, Мунти утверждает, что они далеки, но вполне возможно, что звезды просто не знают, какую важную роль мы им отвели, и потому, очевидно, выполняют ее не вполне добросовестно.

Вторую часть этой беседы я хочу посвятить тем литературным героям, которые не довольствовались ожиданием судьбы или опознанием ее предупреждающих знаков, а сумели повернуть ее по своему желанию.

Первый такой герой, точнее, героиня — это Фамарь, жена Ира из Книги Бытие. Это совершенно особенная женщина — хладнокровная и безбоязненная. Она также одна из наших истинных праматерей, в той же мере, что и четыре официальные праматери, потому что она стала основательницей колена Иуды, к которому относится большинство сегодняшних израильтян.

У Иуды было три сына: Ир, Онан и Шела.

И взял Иуда жену Иру, первенцу своему; имя ей Фамарь.

Ир, первенец Иудин, был неугоден пред очами Господа, и умертвил его Господь.

И сказал Иуда Онану: войди к жене брата твоего, женись на ней, как деверь, и восстанови семя брату твоему.

Онан знал, что семя будет не ему; и потому, когда входил к жене брата своего, изливал на землю, чтобы не дать семени брату своему.

Зло было пред очами Господа то, что он делал; и Он умертвил и его[79].

Иными словами, Онан, зная, что по религиозному закону сын Фамари будет считаться сыном его умершего брата, а не его сыном, использовал старую и общеизвестную практику излияния семени впустую. Этот поступок стоил ему жизни, но навсегда увековечил его имя в языке иврит и еще в нескольких языках. Куда там Герострату.

И сказал Иуда Фамари, невестке своей: живи вдовою в доме отца твоего, пока подрастет Шела, сын мой. Ибо он сказал: не умер бы и он подобно братьям его. Фамарь пошла, и стала жить в доме отца своего[80].

Ситуация однозначна: после того, как Иуда потерял двух сыновей, он подозревал в Фамари нечто роковое и, опасаясь за жизнь своего третьего сына Шелы, вернул невестку в дом ее отца, сказав, что она должна ждать, пока мальчик подрастет.

Фамарь, будучи женщиной сильной и умной, не отчаялась, не стала молиться Господу, а также не стала ждать «ослепительных совпадений», которые изменили бы ее судьбу. Когда Шела вырос, а ей не позволили стать его женой, она поняла, что должна сама проявить инициативу.

И уведомили Фамарь, говоря: вот, свекор твой идет в Фамну, стричь скот свой. И сняла она с себя одежду вдовства своего, покрыла себя покрывалом, и, закрывшись, села у ворот Енаима, что по дороге в Фамну[81].

Фамарь сидела там с покрытым лицом, как это делали проститутки, и ждала своего свекра Иуду который должен был пройти этой дорогой по пути к своему стаду. И действительно: «…увидел ее Иуда, и почел ее за блудницу, потому что она закрыла лице свое»[82].

Фамарь, которая хорошо знала Иуду, знала, что он не упустит возможность нанести короткий визит к проститутке, если она встретится ему по пути на работу. Возможно, это было связано с тем, что в те дни у него умерла жена, а возможно — вообще с его характером. В любом случае она не ошиблась в своем предположении: «Он поворотил к ней и сказал: я войду к тебе. Ибо не знал, что это невестка его».

Почему он не знал? Потому что ее лицо было покрыто. И тот, кто решил ради нас снять это покрывало и описать черты ее лица, был все тот же Томас Манн. То, что он уже сделал с Сарой, Иосифом и Рахилью, он сделал для нас и с Фамарью. В исходном библейском рассказе красота Фамари не играет никакой роли, потому что она закрыла лицо, а поскольку эта красота скрыта, нет нужды даже упоминать о ней. Но Томас Манн думает иначе и потому описывает ее (в «Иосифе-кормильце») довольно детально. Он даже произносит по этому поводу интересную фразу: «Она была по-своему красива»! Что значит «по-своему»?

Не смазлива, а красива красотой строгой и неприступной, на которую, кажется, и сама досадовала, — досадовала по праву, ибо было в ее красоте волновавшее мужчин колдовство, и складки между бровями как раз и пытались унять такое волненье.

Описание довольно туманное. В сущности, пока воочию не увидишь такую женщину, которая чувствует неловкость от своей красоты и сердится на эту красоту, трудно понять, насколько правильны и точны слова Томаса Манна.

Возможно, нам следовало поговорить о красоте Фамари в предыдущей беседе, но если уж мы подняли покрывало, которым накрыла ее Библия, то продолжим:

Данный текст является ознакомительным фрагментом.