XIII Несколько заключительных слов о Доне и о казачестве

XIII

Несколько заключительных слов о Доне и о казачестве

Я интересовался, главным образом, Доном «Казацким», и поэтому обрываю свои путевые очерки на Новочеркасске. Дальше идут города Ростов, Азов и Таганрог, принадлежащие теперь тоже к Донской области. Это — города с большим будущим, но казацкого в них, кажется, только и есть, что полиция. Поэтому я и прохожу их молчанием.

Прощаясь с тихим Доном, я не могу не пожелать, чтобы моей родине было удалено больше внимания, чем она пользовалась до сих пор, как в литературе, так и в правящих сферах. Литература о Донском крае и о казачестве чрезвычайно бедна. Если не считать местных периодических изданий — официальных и неофициальных, то по пальцам можно пересчитать все, что есть в общей русской печати о Доне. Теперь интересующемуся читателю, будь он, положим, студент (вспоминаю свой прошлый опыт) или какой-либо из местных жителей, нет возможности даже ознакомиться с историей родного края. Есть только два сочинения, из которых можно было бы почерпнуть исторические сведения о донском казачестве: «Историческое описание Земли Войска Донского», — составленное еще в тридцатых годах Сухоруковым, и «Трехсотлетие Войска Донского», написанное г. Савельевым (1870 г.). «Историческое описание Земли Войска Донского», изданное в 70-х годах донским статистическим комитетом, вышло из продажи, и теперь, можно сказать, ни за какие деньги нельзя найти этого прекрасного труда по донской истории, доведенного до 1708 года (собственно этим годом и оканчивается самостоятельная история донского казачества; дальнейшая история идет уже в неразрывной связи с общей русской историей); нет в продаже также и ценного, хотя и краткого труда г. А. Савельева. «Сборник песен донских казаков», составленный этим же автором, тоже вышел из продажи; несколько лет тому назад был издан сборник песен г. Пивоваровым, но издание его остановилось на первом выпуске (обещано же было четыре выпуска). Между тем местная народная поэзия заслуживала бы того, чтобы на нее обратили внимание. Она вымирает, и в скором времени уже не будет возможности записать многих казацких песен: переводятся и певцы — старики, теряется и вкус к истинной поэзии, своеобразной поэзии старинной казацкой песни; она заменяется или полковой «форменной» поэзией или так называемой у казаков поэзией «дамской» («Гуляй, гуляй, моя Лизерка, и не влюбляйся ни в кого»), или фабричной бессмыслицей. В сборник Пивоварова уже попали такие, например, поэтические перлы:

Наш князь Михаил

Из лесу Польшу манил,

Разузнал стежки-дорожки,

Он расправил Польше ножки.

А в дальнейшем будущем такие поэтические произведения, вероятно, совершенно вытеснят песни стариков. Напевы казацких песен, совершенно своеобразные и раздумчивые, как широкая казацкая степь, несколько монотонные и тоскующие, или бурно-веселые, — не похожие ни на прелестную мелодию малороссийской песни, ни на унылый великорусский напев, тоже неизвестны совсем почти русской публике. Песенная комиссия, находящаяся под председательством Т. И. Филиппова, — нашла бы для себя на Дону (преимущественно у верховых казаков) богатый материал…

Но, разумеется, песни — песнями, а казаку-то еще более надо бы уделить внимания. Мне кажется, что нет стороны в его жизни, которая бы не свидетельствовала об его значительной беспомощности. Прежде всего и главным образом следовало бы облегчить каким-либо способом лежащее на нем непосильно-тяжелое бремя воинской повинности…

Не будем особенно распространяться о жертвах и заслугах казачества в военное время. Прискорбно, что, по странному стечению обстоятельств, в мирное время казак беспомощен и юридически, и экономически, темен и отстал, несмотря на то, что не обижен от природы способностями…

Есть что-то непонятно-влекущее, безотчетное, чарующее в чувстве родины. Как бы неприветливо ни взглянула на меня родная действительность, какими бы огорчениями ни преисполнилось мое сердце, — издали, с чужбины, как-то все в ней кажется мне краше и приветливей, чем оно есть на самом деле. Иногда, когда случайно приходится натолкнуться на сравнение, я даже ощущаю до некоторой степени эгоистическую гордость: мой сородич-казак, как бы он беден ни был, все-таки живет лучше русского мужика. Такой поразительной нищеты и забитости, какую на каждом шагу можно встретить в русской деревне, на Дону пока не найдешь. Казак не знал крепостной зависимости, сознание собственного достоинства еще не умерло в нем. Это-то сознание, хоть изредка проявляющееся, и привлекает к нему наиболее мое сердце…

И всякий раз, как за сизою рощею верб скрываются из глаз моих крытые соломой хатки моих станичников, и постепенно убегают из глаз и самая роща, и кресты на церкви, и гумна со скирдами за станицей, — сердце мое сжимается безотчетной грустью, — потому ли, что жаль расстаться с людьми родными, близкими моему сердцу, с дорогими, родными могилами, или еще почему-то, — не знаю…

[14]