ЗИМА — ЭТО МОДНО

ЗИМА — ЭТО МОДНО

Хочется быть добрым и умным одновременно. То есть терпимым без всепрощения, либеральным без попустительства, консервативным без ретроградства, философичным, но без зауми.

Главное же — хочется верить, что жизнь продолжается и будет продолжаться, но не как цепочка небрежно слепленных случайных эпизодов, а как цельное и осмысленное течение бытия. Хочется думать, что в прошлом тоже что-то было. Опять же не отдельные происшествия, которых могло и не быть, а большие и важные исторически обязательные события. Иными словами, хочется уверенности в том, что бытие во времени относится не только ко мне лично, относительно неизменному Драгунскому Д. В. (изменчивому, конечно, но не настолько, чтобы не узнать себя в зеркале), но и ко всему обществу, к стране, к культуре, в которой я живу.

В общем, много чего хочется из области нравственной и политической философии. Но не всякий раз получается. Всегда подворачивается какая-то мелкая неожиданность, которая вдруг разрушает все деликатные балансы и с трудом достигнутые компромиссы.

Говорят, что буддийским монахам запрещалось беседовать с малыми детьми, ибо простой детский вопрос способен расшатать самую крепкую веру.

А можно еще проще. Например, так:

«Зима — это модно!»

Это замечательное утверждение я недавно услышал по радио. Кажется, что в нынешней России именно реклама приняла на себя роль невинного дитяти, задающего умным взрослым вопросы, от которых впору сойти с ума. Обычный рекламный слоган ставит массу проблем культурного и социального свойства — думаю, не только передо мною.

То, что зима есть специфически русское время года, я знал с детства. И с самого детства относился к этому весьма двусмысленно, хотя в обоих смыслах литературно. Пушкинский тепло укутанный барин, с морозной пылью на бобровом воротнике, и вообще, «мороз и солнце» — все это пленяло юной роскошной прелестью, но не могло заслонить Некрасова с его «холодно, странничек, холодно». С равнинами, которые белеют под снегом, и чернеется лес впереди и… и что? И собственно, все. Ах да. «Еще за корень древесный запнувшийся полоз скрипит, и визжит, и по сердцу скребет». Безлюдное русское раздолье в сокращенном изложении, для самых непонятливых.

То есть ничего особенно хорошего на самом деле. Тем более что необходимость отапливать производственные и жилые помещения сильно увеличивает себестоимость продукции и стоимость жизни. На морозе дебет с кредитом едва сходятся, как полы худого армяка вышеупомянутого некрасовского странника.

Возможно, впрочем, это не более чем детская болезнь левизны, незрелое сострадание литературным героям как живым людям, тяжелое отравление книгами Диккенса, Гринвуда (кто-то, наверное, помнит «Историю маленького оборвыша»), Короленко и прочих защитников тех, кому холодно, потому что на теплую одежду денег нет.

Надо как-то бодрее.

Итак, «зима — это модно». Правда, авторы указанной рекламной передачи несколько перестарались в описании мехов и аксессуаров. Упоминался, например, платиновый «ролекс», который очень хорошо что-то там оттеняет. Не простой и даже не золотой, а именно платиновый. Очевидно, он наилучшим образом гармонирует с морозной пылью, которой будет серебриться бобровый воротник или соболий манжет потенциального покупателя.

Тут важно не съехать в фельетон и примитивную социальную критику. Хотя конечно же реклама зимних мод на фоне вымерзающих российских городов выглядит особенно прелестно. Как-то очень по-русски, и очень, кстати, традиционно. В начале ХХ века один замечательный русский промышленник (кстати, меценат и коллекционер, не какой-нибудь темный Кит Китыч) возил свои сорочки стирать и крахмалить в Лондон. С одной стороны, конечно, на свои гуляет. Нельзя запретить человеку быть настоящим европейцем в этой полу-Азии.

Однако, с другой стороны, достирались и докрахмалились до полного озверения обездоленных масс в 1917 году и в последующие боевые годы. Виноват ли в этом любитель импрессионистов и хорошо отглаженных манишек? И вообще, что такое «виноват» в социальнокультурном смысле?

Но я не о социальной ответственности бизнеса. И даже не о хорошем социальном вкусе в отдельных рекламных текстах, хотя с этим у нас тоже напряженно.

Речь идет об утраченной целостности мира. И внутреннего мира личности в первую очередь. Во всех измерениях — в сиюминутной современности и в исторической ретроспективе, а также в мыслях и переживаниях отдельного человека.

Кто-то скажет, что распад великой империи сделал невозможным внутреннюю интеграцию личности. Как будто всякий Пупкин по факту рождения и обитания на зимних просторах имперской России концентрировал в себе ее всю, от финских хладных скал до пламенной Колхиды, а вот теперь, понимаете ли, он тихо спивается. Потому что образовавшуюся в его душе пустоту можно заполнить только водкой. Или беспросветной злобой, что в принципе не исключает алкоголизма.

Впрочем, про Пупкина это я зря. Явление неспецифично для России. Подобные же страдания испытывает любой маленький имперский человек (француз или британец), когда его империя начинает рушиться. Даже португалец, даром что мы его собрались догонять по уровню ВВП на его постимперскую португальскую душу.

Не исключено, впрочем, что все происходит наоборот. Сначала распадается внутренний мир человека — и человек теряет способность содержать в себе империю. И она с тихим шуршанием оползает, хороня массу интересных вещей, бесчеловечных учреждений и ни в чем не повинных мирных жителей. Которые если в чем и виноваты — то только в том, что их бедные души вдруг перестали вмещать величественную целостность мира.

Нет, это не спор о курице и яйце, о причинах, бессильно цепляющихся за следствия. Сейчас мы только-только начали всерьез ощущать кончину Советского Союза. Но начало его конца пришлось на изобретение спецхранов и главлитов, отсекавших культуру от народа и тем самым разрушавших целостность внутреннего мира каждого отдельного человека. Потому что эта целостность лишь повторяет непрерывность во времени и слаженность в пространстве большого социальнокультурного организма.

А зачем, почему изобретали главлиты и спецхраны? Не исключено, что из-за того, что указанный коллекционер крахмалил сорочки в Лондоне. Поэтому-то собранную им коллекцию импрессионистов, постимпрессионистов и прочих авангардистов надежно спрятали лет на сорок. Но когда показали снова — было уже поздно. Картины типа «Опять двойка» и «Допрос коммунистов» уже сделали свое дело. Раньше ими любовались всерьез, на регулярных и безальтернативных выставках МОСХа. Теперь любуются как бы в шутку, на выставках типа «Коммунизм как фабрика мечты».

Один поэт был убежден, что есть «ценностей незыблемая скала». Жизнь его здорово поправила.

Но почему этот самый русский промышленник и меценат возил свои сорочки в Лондон? Да потому что его отец и дед были рабами. А почему их хозяин так долго не давал своим рабам свободу? А потому что морозной пылью серебрится его бобровый воротник. Вот и кольцо нарисовалось.

Говорят — «беспредел, беспредел»… Нынешний беспредел начался лет семьдесят назад — в пору наведения самого что ни на есть крепкого порядка. Гайки закрутили так сильно, что окончательно сорвали резьбу — и с государственных институтов, и с мозгов уважаемых сограждан. Каковые сограждане сами тянули за гаечный ключ, старались, бедняжки.

Самая короткая и самая печальная на свете сказка:

«Жила-была маленькая девочка… Сама виновата!»

Но давайте снова про веселое. Зима все-таки. Слово за слово, а там и Масленица.

В этом сезоне зимнюю одежду принято покупать в «Снежной королеве». Этот сезон, как всякое наличное здесь-и-сейчас-бытие, как всякий, не побоюсь этого слова, «Dasein», постоянен в своей скоропреходящей моментальности. Сейчас = всегда, «„этот“ сезон» есть любой сегодняшний и завтрашний сезон. И вчерашний тоже, только надо немножко напрячь память. Тем более что воспоминание не всякий раз есть оживление прошедшего. Гораздо чаще это проекция настоящего в некое воображаемое пространство, которое мы условно называем прошлым.

Поэтому и оживление прошлого вторично по отношению к проекциям настоящего. Которое, в свою очередь, целиком вырастает из прошлого… Тьфу!

Но остается вопрос: жизнь моя, иль ты приснилась мне?

Иначе говоря — прошлая жизнь страны и мира, и моя в частности, она вообще была?

Это совершенно непонятно. Скорее всего, все-таки нет, ее не было. Во всяком разе, не было чего-то отстоявшегося и безусловного, что можно перелистать и снова поставить на полку. Но вы не огорчайтесь. Жизнь — она происходит сегодня. И она такова, какова она сейчас. Перефразируя Сталина: извините, товарищи, но другой жизни у меня для вас нет. Текущая жизнь перекраивает прошлое по меркам настоящего. А поскольку настоящее изменчиво (выгляните в окно или загляните в телевизор), то и бывшее (прошлое то есть) тоже не стоит на месте.

Вопрос о целостности бытия из области чистого философствования перешел в разряд практический. Распадение на подробности и частности стало знаком времени. До смешного. Мнения аудиторий разных телеканалов и радиостанций (судя по опросам зрителей-слушателей) соотносятся зеркально-симметрично. Одни считают, что президентом должен стать частный предприниматель. Другие — что частное предпринимательство как таковое надо вывести под корень. Третьи (к сожалению или к счастью, самая многочисленная группа) вообще не понимают, о чем, собственно, речь, не помнят фамилий и не узнают лиц.

От вопроса «что с нами было?» устали все — и простой народ, и интеллектуалы. Так и не разобрались с революцией, войной и победой, с советскими годами. Кажется, на это уже махнули рукой — все, кроме великодержавных идеалистов, рыдающих по поводу отсутствия национальной идеи.

Зима, зима — вот она, наша идея. «Россия — ледяная равнина, по которой носится лихой человек», — записывал Чехов, цитируя, кажется, Победоносцева.

К зиме Ленину шьют новый костюм, о чем сообщили по телевизору и показали весь гардероб бессмертного В. И.: от полувоенного френча до вполне светского пиджака. Мелькнуло даже нечто с каракулевой шалькой — очевидно, это он носил во время путешествия в Тюмень в 1941–1944 годах.

Зима — это, конечно, холодно. Но модно.

Написано зимой 2003 года («Искусство кино», 2003, № 12)