В ГОДЫ СТЕНЫ И ПОСЛЕ

В ГОДЫ СТЕНЫ И ПОСЛЕ

Граница — чрезвычайно важная вещь.

Довольно часто она возникает естественно.

Представим себе идиллическую картинку первобытных времен. Ручеек бежит по поляне. На данной поляне, рядом с данным источником пресной воды, обосновалось некое племя. А ручеек течет себе через деревню, петляя между хижинами, и теряется где-то вдали, в полях и перелесках. Проходят столетия. Племя разрастается, новые семьи ставят новые хижины тоже у ручья, поскольку вода нужна каждый день. Племя спускается вниз по течению, а ручей превращается в речушку. Пока ее можно перейти вброд или перебросить два-три древесных ствола. Что, собственно, люди и делают. Племя пока еще едино. Однако дальше, еще ниже по течению, река становится шире, шире, еще шире, теперь ее можно переплыть только на лодке — и в один прекрасный момент вдруг оказывается, что на противоположных берегах реки живут два совершенно разных племени. Вернее, племен получается три: правобережные, левобережные и те, кто остался жить в верховьях реки, там, где она еще ручей. Самые ненадежные люди, кстати. Нет в них четкого понимания, кто свой, кто чужой. В итоге нравы получаются уже совсем не идиллические. Какая тут первобытная идиллия, когда чужаки прямо-таки окружили.

Что первично — граница или различия как таковые? Боюсь, что граница все-таки важнее. Она создает различия, она приписывает уже существующим особенностям статус фундаментальных отличий, наполняет их особым смыслом и напряжением. Любой признак при наличии границы становится драгоценным камнем в короне идентичности. Конфессиональные частности становятся «стержнем духовности народа», эклектические завитушки главного дворца — «национальным архитектурным стилем», а промышленная специализация — «самобытным путем экономического развития».

Мы живем, волоча тяжкое бремя границы. Весь наш очень особый путь обусловлен нашей пространственной обособленностью. Сначала — дальность расстояний как дополнительная гарантия безопасной отдельности («хоть три года скачи…»). Потом — культ контрольно-следовой полосы.

Никто не говорит, однако, что граница вообще не нужна. Даже если ее не будет, она сама собой образуется — посредством вышеописанной реки, на берегах которой будет булькать и выкипать идентичность. Граница нужна как крестьянская межа. Как обозначение границ суверенитета. Как таможенный пункт. Наконец, как символическая защита от внешнего врага (поскольку сами по себе пограничные столбы и будки еще ни разу никого не защитили).

Но наша, советская граница — особенная. Всеми своими вышками, проволочными заграждениями и отважными пограничниками она была направлена вовнутрь, она была нацелена на собственных граждан. Стишки про шпионов-диверсантов, про коричневую пуговку, которая валялась на дороге и помогла изобличить просочившегося врага, — все это чушь, рассчитанная на сельских октябрят из дальних районов.

Не позволить гражданам разбегаться — вот цель советской границы. Одна из главных дат советской истории — 8 июня 1934 года. В этот день ВЦИК СССР принял закон о суровой каре, вплоть до смертной казни, за попытку побега из страны. Была установлена также ответственность членов семьи убежавшего. Подчеркиваю, до этого в СССР преступным перебежчиком считался военнослужащий, перешедший на сторону врага (это естественно и правомерно), а также служащий советского учреждения за границей, не возвратившийся на родину по требованию начальства (это балансирует на грани правомерности, но хоть как-то понятно). По новому закону преступником признавался любой гражданин, попытавшийся покинуть страну, хоть турист, хоть артист, хоть житель приграничной деревни. Отметим также, что в 1934 году не было никакой внешней угрозы, которая могла бы оправдать столь строгие дисциплинарные меры, «превращение страны в единый военный лагерь». Запад, кряхтя, еле выползал из Великой депрессии; Гитлер только-только стал канцлером и еще не успел ничего международно-опасного вытворить. Причины были исключительно внутренние: коллективизация и голод, прежде всего. В отсутствие свободных выборов люди могли проголосовать ногами.

Проще говоря, 8 июня 1934 года СССР официально объявил себя тюрьмой.

Чего уж лицемерить и глаза отводить. Давно дело было. Не мы это сделали. И даже не наши отцы. Внуки за дедушек не отвечают. И имеют право сказать правду: тюрьма.

Апофеозом этой тюрьмы, ее скульптурным воплощением, ее пространственным расширением и постоянным напоминанием о смысле коммунистического режима стала Берлинская стена.

Тут еще вот какая тонкость: советская граница (и внешняя граница соцлагеря) находилась в отдалении от больших городов и больших скоплений людей. О ней знали, но она не колола глаза ежедневно. В конце концов, в большой-пребольшой зоне можно провести срок, не подходя к запретке и колючке: вот жилые бараки, вот фабрика, вот склад, столовая, больница, клуб, администрация, а в ту сторону можно и вовсе не смотреть. Так, собственно, люди и жили, не задаваясь вопросами о невыездном характере своего бытия. Но посреди большого города устроить границу с вышками и овчарками — это уже, как говорит нынешняя молодежь, перформанс. Инсталляция. Концепт, одним словом.

Возведение Стены окончательно зачеркнуло военную союзническую лирику. Берлин оставался последней отдушиной общего дела, осколком мечтаний о том, как народы, распри позабыв, в единую семью соединятся. Посреди вновь разделенной Европы все-таки оставался общий город, где с буржуазного Запада на социалистический Восток и обратно можно было ходить пешком. Берлин был надеждой на возможность договориться, интегрироваться. Столица дважды агрессора ХХ века могла стать столицей примирения, взаимной диффузии, конвергенции.

Но, увы. Народ ехал в одну сторону. Немецкий сюжет 13 августа 1961 года — повтор советской истории 8 июня 1934 года. Вальтер Ульбрихт решил «догнать и перегнать» западных немцев, закрутил гайки, и народ побежал. Впрочем, народ бежал и раньше — с 1949 по 1961 год на Запад ушло от 2,5 до 3 млн человек, примерно ¹/₆ населения ГДР. Но за январь — июль 1961 года на Запад через Берлин ушли 207 000 восточногерманских граждан, причем от месяца к месяцу поток нарастал. На Московском совещании компартий соцстран 3 августа 1961 года Ульбрихт получил от Москвы разрешение строить Стену. Хрущев был страшно возмущен. Но не Стеной, а Ульбрихтом, допустившим ситуацию, когда народ удирает из страны социализма. А насчет Стены он советовал Ульбрихту объяснить людям, что Стена защищает хороших немцев от шпионов и диверсантов с Запада. Опять октябрятские сказки, как встарь в СССР.

И вот что интересно. Говорят, канцлер Аденауэр довольно спокойно отнесся к Берлинской стене, то есть к окончательному разделу Германии. Причина была в его старинной, еще юношеской (а он был человеком XIX века) ненависти к пруссачеству, то есть к мундирам и парадам, военщине и дисциплине, чинопочитанию и скупердяйству, олицетворением чего в глазах немцев был Берлин и восточные земли. Отделяются, отгораживаются — и черт с ними!

Стена была не только сооружением — она была институтом. За попытку побега из ГДР давали до 8 лет тюрьмы, а за помощь в организации побега — внимание! — сажали на пожизненное заключение. В восточногерманских архивах был обнаружен приказ от 1 октября 1973 г. — стрелять в беглецов. Цифры жертв сильно разнятся — 1245, 645 или 125 человек. Хотя уже через 10 дней после возведения стены, 24 августа 1961 года, безо всякого приказа был застрелен первый человек, попытавшийся пересечь новоявленную границу, — Гюнтер Лифтин, 24 лет от роду.

Стена также стала своеобразным экономическим институтом. Магазином по продаже восточных немцев на Запад. Директором этой лавочки стал знаменитый посредник по шпионским обменам, агент Штази Вольфганг Фогель — тот, который выменял сбитого над СССР летчика-шпиона Пауэрса на провалившегося в США легендарного Рудольфа Абеля. Однако обмены такого рода случаются не каждый год, а жить надо каждый день, а тут ФРГ готова платить деньги за свободу для отдельно взятых немцев. Правда, не очень много. Но можно скомпенсировать количеством. Итого с 1964 по 1989 год на коммерческой основе было выпущено на Запад 215 000 граждан ГДР. Плюс к тому 34 000 политзаключенных. За каждого, повторяю, ФРГ платила выкуп. В целом ГДР получила 2,7 миллиарда долларов. Примерно по 11 000 долларов за человека. Даже интересно, сколько народу согласилось бы выкупиться из СССР за эту хоть и солидную по тем временам, но, в общем-то, в принципе подъемную для советских людей сумму?

В 1961 году, осенью, случилось еще одно важное событие. На XXII съезде КПСС было объявлено о строительстве коммунизма (завершение проекта, напоминаю, планировалось в 1980 году). Окончательное закрытие границы было весьма своевременным. На горизонте светлого будущего уже маячил новочеркасский расстрел.

Можно сосчитать, сколько дней, часов и даже минут простояла Стена. Ее начали строить (то есть физически разделили Восточный и Западный Берлин колючей проволокой и шеренгами войск) 13 августа 1961 года, в 01 час 00 минут. Она продержалась до 9 ноября 1989 года, до 19 часов 34 минут по местному времени. Именно в этот миг секретарь ЦК СЕПГ по вопросам информации Гюнтер Шабовски произнес роковое для Стены слово. Он проводил пресс-конференцию, на которой огласил партийно-правительственное постановление о свободном переходе границы. Пресс-конференция транслировалась по телевидению. Зал замолчал, переваривая новость и ожидая какого-то подвоха. Наверное, затихли и телезрители, сидящие у своих домашних экранов по обе стороны Стены. Потом из зала раздался осторожный вопрос: а когда данное постановление вступает в силу? Шабовски ответил в одно слово: sofort. Что в переводе значит: немедленно. В смысле — с момента оглашения. И зал мгновенно опустел. Опустели и берлинские квартиры, в обоих Берлинах, что характерно. Все побежали рушить Стену.

Конец Стены — это конец большой международной государственной тюрьмы.

Это и конец идентичности, основанной почти исключительно на внешней границе.

Восток и Запад перекидывали через Берлинскую стену свои проблемы, переадресовывая и приписывая их Враждебному Другому, скрытому за непроницаемой границей. Унылая буржуазная рутина выкидывалась прочь и превращалась в образы тоталитаризма. Социалистическая нищета летела навстречу, превращаясь в образы жестокой капиталистической эксплуатации. Был и зеркальный процесс. Крайне правые антикоммунисты на Западе были, но леваков было не меньше. Равно как и в странах Восточного блока были истово верующие в коммунизм, но была и огромная масса стихийных западников. Что, тоталитаризма не было? Был, конечно. И эксплуатация была тоже. И выгоды социализма были, и динамичность капитализма. Не о том речь. Главное — было желание избавиться от собственных психологических тягот, создавая удобный миф о Тех, Которые за Стеной.

Когда рухнула Стена, оказалось, что здесь, по сплошную сю сторону, жизнь очень многообразная и трудная — особенно в отсутствие той стороны, которая является критерием и точкой отсчета. «Diversity», то есть ценность разнообразия, сопровождаемая беспощадной борьбой за равные, а чаще за особые права всех и всяческих меньшинств, стала ведущей тенденцией культурной Европы после Стены.

Postmural Europe. Постмуральная Европа. Ужасный термин. Но точный.

Написано осенью 2009 года («Искусство кино», 2009, № 10)

Данный текст является ознакомительным фрагментом.