МИЗАНСЦЕНЫ МОРАЛИ

МИЗАНСЦЕНЫ МОРАЛИ

У меня был знакомый оперный тенор, народный артист, лауреат премий и орденов кавалер. Однажды он недовольно спросил постановщика:

— Почему это я должен петь свою коронную арию где-то слева, близко к кулисам? Чуть ли не за спинами массовки?

— Здесь такая мизансцена, — объяснил режиссер.

— Мизансцена бывает одна, — сказал певец. — Я посередине. Все остальные, расступившись, стоят вокруг.

Я не раз писал о наивном пупоземлизме национальных историй. Но стремление поставить себя в центр мироздания, оказывается, свойственно не только геополитике. Как же назвать столь же наивную веру в то, что мир ориентируется на разумное «я»? Веру в торжество рациональности, в железобетон школьной формальной логики, в здравый смысл и добрую волю, в сознательный выбор личности и прочие мифы XIX века? (Даже не всего этого славного столетия, а его второй половины, времен сенсимонизма, марксизма и клодбернардизма. Когда бодро мнилось, что мир может быть переустроен на началах разума, а зона злобы и порока вот-вот будет найдена в головном мозгу в целях последующего иссечения. Это было до публикации «Толкования сновидений» и уж подавно до того, когда попытка разумного переустройства общества привела к невиданной кровавой бане.) Что это? Рациоцентризм? Романтический позитивизм? Логический консерватизм? Впрочем, не в названиях дело.

Дело в том, что в своей предыдущей колонке, где говорилось о связи коррупции с ненаказанностью недавнего зла, я заметил банальную, в сущности, вещь. А именно — мораль невозможна без веры, а вера, в свою очередь, невозможна без церкви.

Мой оппонент, философ Виталий Куренной полагает, что оба эти тезиса крайне сомнительны, и посвящает свою чрезвычайно интересную статью критике первого из них. Ко второму он, судя по всему, вернется позже. Я — тоже.

Виталий Куренной пишет, что я, очевидно, считаю тезис о вере и морали совершенно очевидным, поэтому не привожу доказательств. Я действительно считаю это очевидным (для себя), но готов привести на этот счет некие доказательства, то есть «убеждающие рассуждения». Ибо доказательство, согласно проф. Владимиру Успенскому, есть рассуждение, которое убеждает нас настолько, что с его помощью мы готовы убеждать других.

Рассуждение первое, историческое.

Мораль есть совокупность норм и правил, умение различать добро и зло (справедливость и несправедливость, совестливость и бесстыдство, жестокость и милосердие и т. п.). Мораль — нравится нам это или нет — пришла к нам, внедрилась в общество, стала регулятором жизни общества и индивида — через религию. Можно как угодно относиться к религии и к вере в бога (пишу с маленькой буквы, потому что имею в виду не только Бога Авраама, Исаака и Иакова, но и прочих малых и/или чужеземных богов) — итак, можно быть верующим или атеистом, но «другой истории морали, товарищ Куренной, у меня для вас нет». Сказанное не умаляет человеческого и умственного подвига отдельных замечательных вне— и антирелигиозных моралистов. Однако противопоставление тут неуместно. Творческие заслуги великих самоучек Анри Руссо и Нико Пиросманишвили не ставят под сомнение необходимость систематического художественного образования. Даже законченный абстракционист, сочинитель клякс и разводов Марк Ротко учился у знаменитого Макса Вебера (не социолога, а преподавателя живописи). Должно быть, поэтому так популярен и так хорошо продается…

Разумеется, прийти к моральным добродетелям можно и без религии. Представим себе несколько искусственную ситуацию: живет умный человек, никогда не бравший в руки Библии, не слыхавший о заповедях, не читавший великих и не очень великих писателей XVI–XX веков. И вот он, опираясь на «разум, целенаправленность, любовь, дружбу, мужество, симпатию к другим людям» (В. Куренной), своим умом, совершенно самостоятельно, строит некую систему нравственных норм, составляет список добродетелей, которые помогут ему выжить в мире без Бога. Что это будут за нормы? Полагаю, что там будет запрет на убийство, на кражу, на лжесвидетельство (то есть ложь с тяжкими последствиями для оболганного), на попытки взять чужое. Также, скорее всего, там будут осуждаться гордость, разврат, обжорство, роскошество, а также лицемерие и малодушие. Напротив, всячески поощряться будут верность принципам, честность, стойкость и мужество, бодрость духа, искренность, скромность, умеренность, почтение к родителям, добросердечность, готовность поделиться с нуждающимися, трудолюбие и т. д. и т. п. Иными словами, будет изобретен велосипед.

Если же этот условный атеист изобретет нечто противоположное, то есть посмеется над вышеперечисленными добродетелями, а в качестве моральных норм предложит убийство, грабеж, ложь, господство сильного над слабым, разврат и стяжательство, предательство и приспособленчество, то вряд ли мы (разумные, целенаправленные люди, ценящие любовь, дружбу и мужество) — вряд ли мы будем аплодировать этому моралисту. Интересно получается — спонтанная выработка норм и правил морали приведет нас, так или иначе, к Заповедям, к известному списку грехов в той или иной редакции. И наоборот, «аморальная мораль» — это почти всегда нарочитое отрицание тех нравственных норм, которые передает нам религия.

У меня не только нет другой истории морали, кроме религиозной. У меня также нет приятной картинки общества, где восторжествовала нерелигиозная мораль. Попытка создать новую, рациональную, принципиально антирелигиозную нравственность была сделана в России в 1917 году. Думаю, вряд ли стоит подробно описывать этот ужасающий эксперимент, отголоски которого еще долго будут тревожить нашу историю.

Поэтому правомерен вопрос: зачем так пренебрегать религиозными подпорками морали, когда всякий список приемлемых для общества моральных норм все равно можно отыскать в Библии? Это я и имел в виду, когда писал: «Люди, которые гордятся своей атеистической, но при этом высокой нравственностью, пусть не обольщаются. Они ведь не сами придумали, что убивать, отнимать, обманывать, соблазнять и унижать — нехорошо, нельзя, недопустимо…» А если и сами придумали, то это дела не меняет. Тому, кто не верит, предлагаю изобрести приспособление для питья чая (керамическое, с ручкой сбоку) и сходить в патентное бюро. Может, патентоведы будут более убедительны, чем ваш покорный слуга.

Рассуждение второе, психологическое и институциональное одновременно.

Мораль устанавливается отцом, который разрывает связь ребенка с матерью и определяет дистанцию в семейных отношениях. Бог есть отец для общества. Его трансцендентность является залогом крепости диктуемых им нравственных норм. В развитых пострелигиозных обществах на место Бога становится закон, и не столько закон, сколько Право с большой буквы. Но для того, чтобы общество стало пострелигиозным, оно должно некоторое (и немалое!) время побыть просто религиозным. Увы, в нашей стране это огромная проблема, начиная с Ивана Грозного, и уж точно с Петра Великого (не говоря о советских временах). Чтобы отойти в сторону, уступить сначала светской власти, а потом науке и праву, церковь сначала должна быть во главе общества или, по крайней мере, управлять значительной частью общественной жизни. Вот я и говорил, что мы, увы-увы, проехали, проскочили этот этап, а история обратно не прокручивается, и наше нынешнее возрождение церковности не имеет ничего общего с той полнотой религиозной жизни, в которой жила Европа с раннего Средневековья до Французской революции, в которой жила Северная Америка с XVII века по начало XX века.

Отрицание Бога психологически есть отрицание трансцендентного общего отца. Это не уравновешивается утверждением реального общего отца (диктатора, «отца народов»). Божественный трансцендентный отец интегрирует реальных семейных отцов. Реальный общий отец успешно конкурирует с ними и в конечном итоге устраняет. Пустота на месте Бога — результат тот же, устранение отца как социальной функции. Сталина могло и не быть в полноте его конкретной мифологии, вместо Сталина — «отца народов» могло быть безликое Политбюро с ежегодной ротацией, но Павлики Морозовы все равно бы появились. А там, где в обществе нет отца как социальной роли, — там возникает то безумие аморализма, которое наша родная страна пережила в 1920 — 1950-е годы. Трагедия народа была сдобрена фарсовыми рассуждениями жрецов марксизма о том, что мы, дескать, строим общество на началах разума.

Мораль — это не только нормы и правила, но и санкции за их нарушение. Религиозной санкцией является не епитимья и, уж конечно, не страх перед адским пламенем. Когда Твардовский пришел к Федину и попросил дать положительный отзыв на «Ивана Денисовича», и сказал: «Костя, ведь помирать будем», и тот подписал — то это не означало, что Твардовский пригрозил Федину чертями и сковородками, а тот поверил. Это всего лишь напоминание о том, что есть нечто большее и нечто высшее, чем сиюминутные выгоды (следование которым диктуется, кстати, чистой рациональностью). Религиозной санкцией является совесть. Внутренний запрет. Да, внутренние запреты являются интернализацией запретов внешних, но не все так просто. Если внешние запреты явлены в виде полицейских регуляций, то люди всего лишь научаются их обходить. В лучшем случае возникает нечто вроде условного рефлекса («красный свет — прохода нет»: вещь полезная, но не универсальная). Внешний запрет должен исходить из эмоционально авторитетного источника, должен сопровождаться глубоким переживанием недопустимости запрещаемого. В конце концов, когда мы говорим о морали, мы говорим именно о нравственном чувстве.

Наконец, рассуждение логическое.

Мне странны силлогизмы, которые приводит мой оппонент. Если нет морали без веры, то это не означает, что всякий неверующий — злодей, а всякий верующий — праведник. Если люди живут до 70–80 лет, это не значит, что умерший в тридцать пять — не человек или что нам наврали насчет обычной (!!!) продолжительности жизни. Мало что так искалечило мозги человечеству, как аристотелева силлогистика — вернее, чрезмерное расширение сферы ее применения. Формальный аппарат, предназначенный для решения узкого круга специфических задач, стал критерием «правильного мышления». С ударением на «ы».

Вообще же самое неблагодарное занятие — «продумывать суждение до конца». Если я полагаю, что без веры в сверхличный источник нормы нет работающей морали, то это никак не означает, что я полагаю главной национальной задачей строительство храмов, окропление боевых кораблей, каждения, песнопения, а также религиозное обучение в школе. Отнюдь нет. Именно развитие права, именно развитие гражданских институтов является главным. Но вот незадача — оно плохо осуществляется в чисто рациональных рамках. Потому что наиболее рациональным поведением является «кидалово», увы-увы. На короткой дистанции, естественно. А длинную дистанцию люди (в массе своей) не способны осмыслить и сделать регулятором своего поведения — иначе 99 процентов преступлений просто не было бы. Иначе страх уголовной репрессии был бы сильнее сиюминутной выгоды или эмоционального взрыва. Длинную дистанцию обеспечивает совесть. А совесть невозможна без веры… без веры в то, что надо поступать по совести.

Что же касается якобы возможного богословского оправдания коррупции, то это даже странно читать. Я не богослов и не сильный начетчик в Священном Писании и в Отцах Церкви. Однако помню, что мздоимство в христианстве безоговорочно осуждается.

И наконец.

Я считаю, что зло надо назвать злом не потому, что я хоть в малой мере обеспокоен торжеством закона тождества. Я нисколько не стремлюсь к тому, что А обязательно должно быть А, и не может одновременно вовсе даже не-А. Или в значительной мере не-А. Ну, хотя бы отчасти не-А. Чуточку-капельку. Ровно ту капельку, которая позволяет нам адекватно ориентироваться в пространствах жизни. Когда мы даем объявление о найме квартиры, мы стараемся быть помягче в определениях: ищу небольшую квартиру, за умеренную сумму, недалеко от центра, вблизи метро. Да, вот еще: в тихом месте.

Именно мягкость, приблизительность, некоторая размытость наших вопросов и запросов — вернейший залог того, что на них ответят, что их выполнят.

Любой обмен, от экономических операций до разговора на темы морали, — это диалог неравновесных тождеств. Предложение — максимально точно. Спрос — максимально размыт.

Я для себя всегда тождествен самому себе. Вот он я, перед вами. Я=Я. А для другого я — приблизительный Некто. Однако и я, бывает, разделяюсь на много частей в собственных глазах, а в глазах другого выгляжу плоским, одномерным, слишком уж определенным. В этом трудном диалоге нужны опорные точки, ориентиры, критерии, чтобы разговор мог состояться. Мораль — язык общества. Слова этого языка многозначны, однако у каждого такого слова есть центральное значение.

Вот почему я хочу, чтобы Зло назвали по имени. Зло можно объяснять, измерять, преуменьшать и преувеличивать, его можно даже оправдывать, если уж приспичило. Больше того, Зло нужно всячески анализировать и интерпретировать, не боясь нарушать всевозможные табу. Но Зло нельзя называть Добром, вот какая штука. Даже у размытых множеств есть границы. Неопределенные, вероятностные, подвижные — но они есть. А критерий качественной определенности столь смутного множества, каким является Добро, — это мое переживание. Примерно такое же, как переживание моих сограждан и современников. А критерием адекватности этого нашего общего переживания является его укорененность в традиции: семейной, групповой, национальной. Наиболее мощным аккумулятором моральных переживаний являлась религиозная традиция. В России она разрушена давно и сильно.

Но это не значит, что нам надо восстанавливать полноту церковной жизни на древнерусский (или староевропейский, или староамериканский) манер. Не надо, не выйдет. Поздно хватились.

Вопрос об авторитетном, более или менее общепризнанном источнике моральной нормы остается открытым.