Когда Россия была республикой?

Когда Россия была республикой?

С древнейших, летописных времен и до самой февральской революции – никогда: ни в Киевский период; ни в Суздальско-Московский период; ни в Смутное время; ни тем более в Императорскую эпоху русской истории.

1. Вече. Летописи сохранили нам множество свидетельств о том, что во многих, если не во всех, городах русского расселения жители этих городов сходились на вечевые собрания; и русская историческая наука давно уже признала и оценила вече как начало городового самоуправления. Участвовать в этих собраниях могли все свободные граждане, не состоящие ни под отеческой властью, ни в наемной или кабальной зависимости; это участие было личное, без представительства; оно было правом, а не обязанностью и не сопровождалось перекличкою. На вече могли присутствовать: князь, духовенство, посадник, тысяцкий, бояре, купцы и меньшие люди – черные смерды и даже «худые мужики». Вече созывалось по мере надобности, иногда самим князем, иногда посадником, иногда по инициативе частной группы горожан – колоколом или бирючами. Веча были общие, кончанские («конец» города) и пригородные; явно открытые и оппозиционно-тайные («по дворам»). Созывающий давал тему для обсуждения. Голосов не подсчитывали: искали единогласия: «еже быти и стати за един». Если единогласие не давалось сразу, то дрались до тех пор, пока оно не устанавливалось (это испытывалось, как своего рода «поле» или «суд Божий»), ибо несогласное, но побитое меньшинство подчинялось. Протоколов не велось – ни решениям, ни побоям.

Компетенция вечевого собрания была обширна и неопределенна. Оно избирало князя и устанавливало с ним договорное соглашение («ряд»): оно выбирало князя иногда без оговоренного срока, иногда пожизненно, иногда и потомственно. После «ряда» князь и вече «целовали крест» друг другу. Это крестоцелование не обеспечивало верность народа, который по недовольству князем восставал и изгонял его. Суд и управление принадлежали князю, иногда и его заместителю (посаднику), однако вече вмешивалось нередко и в суд, и в управление. Войну князь мог объявить и от себя и тогда вел ее набранным войском и за свой счет; но войну могло объявить и вече – и тогда город поднимал свое ополчение под начальством князя и тысяцкого. Бывало так, что князь скажет на вече гневную, обличительную речь, покинет свое княжество и уедет; бывало и так, что вече призывало его снова.

Однако бывало часто еще и так, что князь садился править не по выбору веча, а вследствие назначения от великого князя или вследствие победы и завоевания города. Выбирались же князья из состава единой правящей династии, соблюдавшей, независимо от веча, свою очередь родового старшинства и решавшей вопрос «удела» то взаимным соглашением, то взаимной усобицей. А так как «город без князя» был явлением краткосрочным и преходящим, лишенным суда, управления и дружины, то надо признать, что государственный строй Древней Руси сочетал в себе черты республиканские с чертами монархическими. Беспристрастный историк определит древнерусский «город» как монархию, ограниченную непосредственным народоправством.

С начала XII века в Новгороде при таком смешанном государственном строе постепенно стала намечаться тенденция к ограничению княжеской власти. Посадник назначался уже не князем, а вечем (с 1125 года); князь уже не давал без посадника ни грамот, ни волостей, ни суда и не увольнял никого без суда и вины; его финансовое положение регулировалось все теснее и строже; он утратил право «выводить людей» (на поселение в другие волости) и приобретать недвижимую собственность в Новогородской земле и т. п. Словом, князь превращался из князя в пришлого «гастролера», в полубесправного «кормленного» (т. е. наемного) чиновника, который больше «титуловался», чем правил и командовал. Понятно, что князья стали неохотно идти на зов Новгорода, а наиболее даровитые и энергичные или не шли совсем, или уходили по примеру Мстислава Удалого. Тогда Новгород оставался при посаднике и тысяцком, а князем его оказывался то Тверской князь, то Владимирский, то Московский, а то даже и Казимир Литовский. Но именно эта республиканская тенденция и погубила самостоятельность Новгорода.

Огромная территория новгородского севера требовала сильной власти, а между тем власть «Господина Великого Новгорода» слабела от внутреннего расслоения на классы, от партийных распрей и интриг. Нужна была ратная сила (и против запада, и против «своих» непокорных – то инородцев, то устюжан, то жителей двинской земли), а военная мощь новгородцев падала. Вечевой порядок, справлявшийся с делами одного города, не справлялся со сложным торговым хозяйством великого севера, с конкуренцией других русских княжеств и с осложнениями, вечно грозившими от Литвы, от Ливонского Ордена и от шведов. Вечевая громада не могла постигнуть органической связи Новгорода с остальной Россией: она искала своей «вольности» и думала «самоутверждаться» на свой риск и страх. Россия, как единый народ и единое государство, могла спасаться от напора других народов только монархическим единением, а не вечевыми интригами и драками, да еще в северо-западном «бастионе» страны. Присоединение Новгорода к Московскому царству было органической необходимостью; нельзя было ждать, чтобы новгородцы добровольно отдались Ливонскому Ордену, наподобие Пскова в 1240 году (партия пораженцев-предателей!), или шведам, или полякам… А ведущие слои Новгорода не обнаруживали ни национального достоинства, ни государственной мудрости Александра Ярославича Невского, ни политической дальнозоркости московских князей. Так республиканствующее вече новгородских сепаратистов было обречено и погибло (1478, при Иоанне III), тогда как во многих русских городах (кроме Пскова) мы долго еще находим городские вечевые собрания, даже и в Смутное время (XVII век).

2. Смута. Напрасно мы стали бы искать республиканских настроений в эпоху великой Смуты. «Междуцарствие» не имело никакого отношения к «республике». Пересекалась династия Мономаха; надо было выбирать другую. Выбрали Бориса Годунова, и родовитые бояре («княжата») стали немедленно интриговать против него, сами «подыскиваясь на царство» и мечтая о троне. С. Ф. Платонов решительно склонен к мысли о том, что Дмитрий Самозванец был «пущен» именно интригующим боярством и «подхвачен» поляками и иезуитами. В России Самозванец опирался (помимо этих национальных врагов России) на монархические и анархические настроения масс, которые и создали ему успех. На третий день после его падения (19 мая 1606 г.) был уже провозглашен новый царь – Василий Шуйский. В ответ на это «вольное казачество» выдвинуло целое множество мелких самозванцев (числом до 15: «Петра Федоровича», «Августа князя Ивана», «Лаврентия», «Федора», «Клементия», «Савелия», «Симеона», «Василия», «Ерошку», «Гаврилку», «Мартынку» и других), – а польские интервенты предпочли своего, крупного, Тушинского Вора. Ясно, что за отсутствием законного Государя люди разделились: одни стояли за полузаконного Шуйского, другие выдвигали поддельных, самозванцев, авантюристов, от которых ждали классовых подачек и угождений.

Так шло до самого конца Смуты: все искали Царя. Одни – в Польше (кто хотел Владислава, кто Сигизмунда), другие в Швеции, третьи помышляли даже о Габсбургах; иные хотели Тушинского Вора, а потом «Маринкина воренка», о коем Патриарх Гермоген писал, что он «нам отнюдь не надобен»… И самая «Семибоярщина», засевшая в Кремле с поляками, имела от москвичей прямое поручение «Государя на Московское государство выбрати», для чего она и сносилась через Жолкевского с королевичем Владиславом: так что в Москве правила тогда не то польская диктатура с недоизбранным, отсутствующим иноземным Царем, не то боярская олигархия, все только избиравшая иноземца в русские Цари. Но республики не было и следа.

3. Не только республиканская «форма», но и республиканская «идея» отсутствуют в России в XVII и XVIII веке. Ни один из дворцовых переворотов, которые имели место в 1682 г. (регенство в Софии), в 1689 г. (единодержавие Петра), в 1725 г. (воцарение Екатерины I), в 1730 г. (воцарение Анны Иоанновны), в 1740 г. (правление Анны Леопольдовны), в 1741 г. (воцарение Елизаветы Петровны), в 1761 г. (воцарение Екатерины II) и в 1801 г. (воцарение Александра I), – ни один из этих переворотов не имел республиканского характера. О республике не помышляли и заговорщики, убившие Императора Павла Петровича. Идея диктаториальной республики появляется лишь у Пестеля и исчезает после его казни в подполье русского интеллигентского мечтания; эта идея была занесена в Россию бурей французской революции и рассудочным «просвещением» XVIII века с его верою в отвлеченное доктринерство.

4. Что касается русских народных масс, то у них на протяжении всей русской истории заметны два тяготения: государственно-строительное, с верою в монархию, с доверием к Царю и с готовностью самоотверженно служить национальному делу; и государственно-разрушительное, с мечтою об анархии или, по крайней мере, о «необременительной власти», с жаждою имущественного погрома и захвата и с «верою» во всяческую нелояльность (традиция «удалых добрых молодцев»). Это второе тяготение к анархии четыре раза разгоралось в России всенародным пожаром: в Смуту, при Разине, при Пугачеве и при Ленине. Но оно не исчезало бесследно и в промежуточные времена, обнаруживаясь в целом ряде больных явлений русского правосознания. Постепенно тяга к анархии передалась и русской интеллигенции (Бакунин, Л. Толстой, Кропоткин). «Широки натуры русские: нашей правды идеал – не влезает в формы узкие юридических начал». К анархии были склонны (обычно сами того не замечая) и русские либералы.

Но во всем этом не было исторически ни республиканства, ни республиканской традиции. А потому не было и республики – до самого 1917 года. Республикой подарил Россию именно «февраль», и последствия этого «подарка» русский народ не расхлебывал еще и поныне.