Памяти Врубеля

Памяти Врубеля

<Первая редакция>

В этот страшный год «смертей и болезней» мы хороним еще одного художника, гениального художника, Врубеля.

Я никогда не встречал Михаила Александровича Врубеля и почти не слыхал о нем рассказов. И жизнь его, и болезнь, и смерть почти закрыты от меня — почти так же закрыты, как от будущих поколений. Как для них, так и для меня — все, чем жил Врубель здесь, только сказка. Да и то немногое, что я слышал о нем как о человеке, похоже на сказку гораздо более, чем на жизнь обыкновенного смертного, — и о творчестве Врубеля уже при жизни его сложилась легенда.

Говорят, он переписывал голову Демона до сорока раз, и однажды кто-то, случайно пришедший к нему, увидал голову неслыханной красоты. Потом он уничтожил ее, переписал опять — и то, что мы видим теперь в Третьяковской галлерее — только слабая память о том, что было создано.

Я знаю одно: перед тем, что Врубель и ему подобные приоткрывают перед человечеством раз в столетие, — я умею лишь трепетать. Тех миров, которые видели они, мы не видим, и это заставляет нас произнести бедное, невыразительное слово: «гениальность». Да, гениальность — но что это? О чем, о чем — так можно промечтать и промучиться все дни и все ночи — и все дни и все ночи будет налетать глухой ветер из тех миров, доносить до нас обрывки каких-то шопотов и каких-то слов на незнакомом языке, — а мы так и не расслышим главного. Может быть, гениален только тот, кому удалось расслышать сквозь этот ветер целую фразу, из отдельных звуков сложить слово «Вечность». Но такая дерзость не проходит даром. Уже скучные песни земли не могут тогда заменить звуков небес. Нить жизни Врубеля мы потеряли не тогда, когда он сошел с ума, но гораздо раньше, когда он создавал мечту всей своей жизни — Демона.

Небывалый закат озолотил небывалые сине-лиловые горы. Это только наше названье тех преобладающих трех цветов, которые слепили Врубеля всю жизнь и которым нет еще названья. Эти цвета — лишь обозначенье, символ того, что таит в себе житель гор: «и зло наскучило ему». Вся громада этой мысли Врубеля-Лермонтова — заключена лишь в трех цветах. У самого Демона уже нет тела — но было когда-то чудовищно-прекрасное тело. Осталась только глубина печальных очей. «Он был похож на вечер ясный — ни день, ни ночь, ни мрак, ни свет». И у Врубеля день еще светит на вершинах, но снизу ползет синий мрак ночи. Конечно, ночь побеждает, конечно, сине-лиловые миры рушатся и затопляют окрестность. В этой борьбе золота и синевы совершается обычное — побеждает то, что темнее; так было и есть в искусстве, пока искусство одно. Но у Врубеля уже брежжит иное, как у всех гениев, ибо они не только художники, но уже и пророки. Врубель потрясает нас, ибо в его творчестве мы видим, как синяя ночь медлит и колеблется побеждать, предчувствуя, быть может, свое грядущее поражение. Недаром учителем Врубеля был золотой Джиованни Беллини. Один во всей вселенной, непонимаемый и гонимый, он вызывает самого Демона, чтобы заклинать ночь ясностью дивного лика, павлиньим блеском крыльев, своею божественной скукой перед синими чарами ночного зла. (Я говорю образно, но то, что я хочу сказать о Врубеле, кажется, еще и не может быть сказано логично, слов еще нет, слова будут.)

Художник-заклинатель и падший ангел — страшно быть с ними: страшно и увидеть миры этих небывалых гор и залечь в этих горах. Но только оттуда измеряются времена и сроки; иных средств, кроме искусства, мы еще не имеем. Художники — как вестники древних трагедий — приходят оттуда к нам в размеренную жизнь — с печатью безумия и рока на лице. Врубель пришел с безумным, но блаженным лицом, с вестью о том, что в лиловую мировую ночь вкраплено золото ясного вечера. Его и лермонтовский Демон — и есть символ наших времен: «ни день, ни ночь, ни мрак, ни свет». Печальный ангел — ясный вечер остается с нами — заклинать ночь. Художник обезумел, его застигла ночь искусства, потом ночь смерти, потому что скучные песни земли не могли уж заменить звуков небес; но ведь он написал однажды голову небывалой красоты — может быть, ту, которая не удалась Леонардо в «Тайной вечере».

Да, он должен быть в том раю, о котором он пел:

Он пел о блаженстве безгрешных духов

Под кущами райских садов,

О боге великом он пел — и хвала

Его непритворна была.

Апрель 1910