Письмо канцлеру

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Письмо канцлеру

Осторожно, чтобы не разбудить жену, Виктор Дик приподнялся на кровати и глянул на часы, нудно тикающие на тумбочке.

Обе стрелки, и маленькая и большая, сошлись на цифре 3.

— Уф-ф, — вздохнул Дик, а про себя подумал: «Которую ночь не могу заснуть, а днём, словно с похмелья. Может, действительно водки треснуть?» Он было собрался в зал к серванту, в нижнем отделении которого стояла початая бутылка «московской» и пара итальянского десертного, как Марта, пробормотав что-то невнятное, повернулась на другой бок.

Дик вспомнил, что нюх у неё, как у Жана-Батиста Гренуя[57], причём даже во сне, и пить водку ему расхотелось. Не то чтобы он испугался жениного нудения или упрёков — просто не хотелось выглядеть слабаком, причём в собственных глазах. Да и к алкоголю, если честно, Дик всегда был равнодушен. Иное дело женщины. Но здесь, в Германии, да ещё с его статусом и запретом на работу какие могут быть женщины?

Вздохнув, Дик снова стал размышлять о том, как бы ему выпутаться из ситуации, когда ты вроде и не ты, а невесть кто, для которого нет ни настоящего, ни прошлого, ни будущего. Уповать на чудо он устал, хотя священник Сибелиус, с которым беседовал накануне, сказал, что молится за них и им тоже хорошо бы молиться и верить, что всё образуется. И ещё отец Сибелиус вспомнил времена, когда переселенцам в Баварии жилось ещё более тяжко: не было работы, не было жилья, не было еды, плечи людей давила огромная контрибуция. В некоторых районах местные крестьяне встречали их с вилами наперевес, мол, сами голодаем, а тут вы ещё прёте[58].

А разве спрашивают согласия у выселяемых, когда проводят этнические чистки? Вот и очутились в Баварии и других западных землях Германии двенадцать миллионов немцев из Силезии, Восточной Пруссии, Судетской области, Югославии.

Надежда уснуть окончательно исчезла, словно осенний туман с верхушки Кубика[59], когда со стороны китайской границы над Майли-Саем возникало солнце.

Спустив ноги с кровати и угодив точно в тапочки, Дик, накинув халат, побрёл на кухню. Не включая свет, приник к окну, выходящему во внутренний двор их пятиэтажки, и упёрся взглядом в ночь.

«К сожалению, герр Дик, помочь мы вам не можем, — в сотый, а может, в тысячный раз вспомнил он слова чиновника биржи труда. — У вас нет разрешения на работу. Может быть, разумнее вашей семье возвратиться на родину в Киргизию?»

«Киргизия — не наша родина, а место, куда были сосланы наши родители и где мы родились», — ответил ему Дик.

«Это, к сожалению, эмоции, а я руководствуюсь законом», — нагнав на лицо грусти, сказал чиновник.

«Благодарю за вашу заботу, — поднялся со стула Дик. — До свидания».

«До свидания», — облегчённо выдохнул чиновник, и ещё минуты две неотрывно смотрел на дверь, за которой скрылась плотная, немного сутулая фигура 55-летнего Дика.

Он искренне не мог понять этих «русских», переехавших в Германию и упорно называющих себя немцами. Наверняка им жилось бы легче, если бы они считали себя киргизами, казахами, украинцами, то есть теми, откуда приехали и где родились. Да и власти относились бы к ним мягче. А вообще он где-то читал, что Киргизия — это вторая Швейцария. И почему бывший функционер Дик так уцепился за Германию, для него было загадкой. Ведь Швейцария ничем не хуже Германии. Уж что-что, а это он знал.

Дик же, медленно шагающий в сторону своей квартиры на Кимзеештрассе, тоже размышлял о местных немцах, точнее о местных чиновниках и решениях ими принимаемых, и никак не мог найти разумного объяснения почему его, рождённого от двух немецких родителей, отказывались признать немцем. Правда, в решении, вручённом ему в переселенческом лагере в Нюрнберге, было сказано, что этот отказ мотивирован его причастностью к тоталитарному коммунистическому режиму, существовавшему в СССР.

Но это же полный бред: за три года, что работал заворгом в Майли-Сайском горкоме партии, лишить человека национальности! А со статусом иностранца он, согласно другому закону, лишён права на работу. И Марта тоже лишена этого права, ибо, как объявил позже судья, состояла в браке с партфункционером.

Четыре раза обращались они в суд, пытаясь доказать, что как родились, так и остались немцами и четыре раза им в этом отказывали. Цирк! Паноптикум! Непреодолимая гранитная стена!.. И хотя древние говорили: «Измени то, что можешь изменить, и смирись с тем, что изменить не можешь», Дик никак не желал покоряться, усматривая во всём произошедшем величайшую несправедливость. Надо же, размышлял он, генсек КПСС Горби — лучший немец, член политбюро Ельцин — почти родной брат, а я и не немец и не.

Неожиданно громкий вопль кота заставил его вздрогнуть, а заодно прервал череду грустных воспоминаний.

— Паразиты, — пробурчал Дик, и было неясно, кого он имеет в виду: котов, устроивших любовные игры под окнами или чиновников, отказывающихся признать его немцем. Скорее всего, и тех и других, хотя к котам, несомненно, относился лучше.

Прижавшись щекой к стеклу и задрав голову Дик, попытался увидеть небо. Это чтобы узнать, какая будет погода. Если есть звёзды, то хорошая. По крайней мере, с утра. Если нет — пасмурная. Хотя какое это имеет значение? Пасмурная даже лучше, а вселенский потоп — вообще прекрасно. Может быть, он смоет здания суда, а заодно городской управы и биржи труда, где хранятся папки со всей этой гнусной белибердой, лишившей его сна и жизненного равновесия.

— Черт! Дьявол и ещё раз черт! — ругнулся Дик, злясь, что никак не может отогнать эти вцепившиеся в душу мысли. Нужно непременно заняться спортом, подумал он, физические нагрузки помогут. Наверняка помогут.

Дик включил чайник и побрёл в ванную сполоснуть лицо. Но по пути забыл, зачем туда пошёл (такое случалось с ним в последнее время), а когда вспомнил и, открыв кран, глянул в зеркало над раковиной, то едва не лишился чувств. Прямиком, что называется глаза в глаза, на него взирал. Карл Маркс!

— Мама родная, — прошептал Дик, прижав правую руку к бешено забившемуся сердцу, а левой вцепившись в край раковины.

Какое-то время он молча рассматривал бородатую физиономию основоположника, неожиданно и совсем не к месту вспомнив, что в 1849 году того выслали из Пруссии во Францию за коммунистические «Манифест» и прочие фокусы. Потом осторожно дотронулся до зеркала и понял, что оно заклеено бумагой.

«Сашка, — догадался Дик. — Точно, Сашка».

— Ну, погоди, — прорычал он, — я тебе покажу, как над дедом шутки шутить.

Изображение Маркса, перенесённое на лист бумаги с помощью компьютера, внук (а кто ещё?!) прикрепил к зеркалу скотчем. Причём умудрился сделать его немного выпуклым. Поэтому и эффект (прибавьте неожиданность) был ошеломляющий.

Размашистым шагом Дик вошёл в зал, где на диване спал внук, и включил верхний свет. Сашка даже не шелохнулся.

Какое-то время он молча смотрел на него, чувствуя, как обида и злость медленно оседают.

— Засранец, — пробурчал Дик и, тяжело вздохнув, выдвинул ящик серванта, достал из него несколько листков писчей бумаги, авторучку, металлическую коробку из-под печения, в которой хранил документы, и щёлкнул выключателем.

Потом возвратился на кухню, заварил чай и, проведя ладонью по столу — нет ли крошек или липких пятен, опустился рядом на стул. Отхлебнув глоток зелёного, круто заваренного чая, он придвинул бумагу и в левом верхнем углу аккуратно вывел своё имя, фамилию и адрес. Немного подумав, ниже написал: «Канцлеру Германии доктору Ангеле Меркель».

Отхлебнув ещё чая, Дик стал размышлять с чего начать, хотя бессчётное число раз уже обдумывал это своё послание. Иногда, как ему казалось, оно получалось слишком жалобным, иногда грубоватым. А вообще ему хотелось сказать многое, но при этом уложиться максимум в две страницы, и ни в коем случае не повиливая хвостом и не теряя собственного достоинства.

Конечно, это он приехал в Германию, а не местные немцы прикатили к нему. И поэтому выдвигать какие-то требования или ставить условия было бы наглостью, но спросить, почему ему отказывают в праве называться немцем, а значит получить, как и остальные переселенцы, гражданство ФРГ, он может. Ещё он никак не мог понять, в чём его вина? В том, что в 1986 году ушёл из сурьмяного комбината, где работал начальником смены, и стал инструктором Майли-Сайского горкома партии? А может, в том, что через год согласился возглавить орготдел этого самого горкома? Наверное. По крайней мере, именно это ставят ему в вину, называя партийным функционером и пособником тоталитарного режима. Да, но как в таком случае быть, например, с комфортно поселившемся в Кёльне бывшим советским контрадмиралом, Героем Советского Союза Адольфом Теслером? Об этом чуде с кортиком на боку и гирляндой орденов вперемежку с медалями на груди Дик читал в местных газетах.

Что потерял адмирал в Германии? Зачем и на кого бросил свой корабль, матросов и родной Санкт-Петербург? Почему и на каком основании ему начислили здесь пенсию, оплачивают квартиру, медицинскую страховку и т. п.? Или взять живущего в Берлине Владимира Острогорского, а может Островского, выпустившего в 1985 году в московском издательстве «Искусство» книгу с лирическим названием «Осторожно: „Немецкая волна“» в серии «Империализм: события, факты, документы». В «прошлой жизни» этот «скрытый диссидент», как он себя представляет, вначале работал на московском радио, специализируясь на том, что отговаривал российских немцев переезжать в Германию. Затем возглавлял немецкую редакцию на Иновещании Всесоюзного радио, объясняя радиослушателям ФРГ, Австрии и ГДР, что хуже капитализма ничего нет и быть не может и, зашибая за это по две тысячи рублей гонорара в месяц. То есть ужасно притеснялся, ибо наверняка мечтал горбатиться не у микрофона, а радостно трудиться на сурьмяном комбинате в Май-ли-Сае, получая максимум 200 рублей. Но не получилось, и поэтому эмигрировал в Германию, где был принят на полный пансион, обласкан и теперь время от времени выступает в печати с рассказами, как в Москве его заставляли клеветать на Германию, местные законы, порядки, наступая на собственную совесть.

Дик не заметил, как опустошил чайник. И пока заваривал следующий (даром что ли его здесь киргизом называют) такого же крепкого кок-чая[60], вспомнил о бывшем майоре КГБ, главной заботой которого в советское время было наблюдать за благонадёжностью немцев в Джамбульской области Казахстана.

По национальности был он не то украинцем, не то белорусом, а вот жена — немкой. Жили они теперь в Нюрнберге, фамилию носили немецкую (переехав майор сменил свою на девичью супруги), и никаких претензий германские чиновники к нему не предъявили: он же не немец. А жена в «прошлой жизни» — домохозяйка, то есть нигде не числилась, не участвовала, не избиралась. В результате оба без всяких проблем получили гражданство, удобную квартиру и покойную жизнь.

Усмехнувшись, Дик стал вспоминать новую фамилию майора, которого никогда не видел, но о котором ему рассказывали земляки. Кажется, Браун. А может, Шульц? Нет, всё же Браун. Ну да, как у бывшего первого секретаря Целиноградского обкома партии, ставшего затем акимом[61] области, Брауна. Он ещё тогда спросил, не родственники ли они. А его брат Андрей ответил: «Все люди немного родственники» и добавил, что Браун написал книгу. Называется «Моя жизнь». Тогда Дик не придал этому значения, а сейчас подумал, что хорошо бы почитать. Может, в ней бывший аким рассказывает, как при таком номенклатурном прошлом получил гражданство и право называться немцем. Хотя вряд ли. Наивным и откровенным Герой Социалистического Труда Браун никогда не был. Поэтому надеяться, что он говорит правду. А может, этот вопрос Ангеле Меркель переадресовать? Она ведь тоже не без грешка: сначала пионеркой, потом комсомолкой была. Конечно, это не заворг в Майли-Сайском горкоме, но. Впрочем, становиться канцлером Дик не планировал — уж больно хлопотная должность. Но и оставаться в зыбком качестве человека без настоящего и будущего тоже не хотелось.

Ладно бы одному ему вручили «волчий билет»! Так нет же. Точно такой статус определили Марте. Ну а почему в таком случае её родителей, старшего брата и младшую сестру признали немцами? Ах, да, потому что у них нет номенклатурного супруга. А у неё есть. Поэтому она, следуя чиновничьей логике, — киргизка, а муж, соответственно — киргиз, хотя его старший брат признан немцем. Забавно. И вообще, как на это смотрят киргизы? Не обидно ли им, что недостойных быть немцами германские чиновники зачисляют в киргизы? Наверное, обидно. Хотя, с другой стороны, может быть, не каждый немец достоин быть киргизом?

Дик снова усмехнулся, и вспомнил своего армейского приятеля узбека Шахабутдина, с которым служил срочную в мотострелковом полку в Туркмении. Шахабутдин был добрым и неконфликтным малым. Единственно, что его искренне раздражало, так это патриотическая песня композитора Эдуарда Колмановского на слова Евгения Евтушенко «Хотят ли русские войны».

— А узбеки, значит, хотят?! — едва услышав мелодию, взвивался Шахабутдин. — Почему только русские не хотят?! Узбеки тоже не хотят! Почему про узбеков не поёт?

Солдаты весело смеялись и в сотый раз объясняли Шаха-бутдину, что под русскими подразумевается весь советский народ.

— Да, правильно, — соглашался Шахабутдин, — советский народ — это русские, но почему про узбеков не поёт? Узбеки, значит, не советский народ? Неправильная песня.

«Может, копии документов к письму приложить?» — подумал Дик, сняв крышку с коробки из-под печенья, где они хранились. Вот справки о расстреле в январе 1938 года деда, кузнеца колхозной мастерской, Якова Корна и гибели в 1943 году в сибирском лагере другого деда — Александра Дика. Вот заключения об их посмертной реабилитации. А это бумага за подписью начальника учреждения У-235 Михаила Яроцкого, подтверждающая, что родители с января 1942го по декабрь 1946 года находились в трудармии в посёлке Нижняя Пойма Красноярского края, куда были высланы из республики немцев Поволжья. Её тоже можно отправить. А ещё решение о переводе отца вместе с другими немцами на урановый рудник в Киргизию. «Хотя всё это я уже прикладывал, — вспомнил Дик, — когда заявление на переезд в Германию подавал». Вместе с метриками о рождении, справкой, что являлся одним из создателей и руководителей объединения немцев Киргизии «Видергебурт», дипломами об образовании, подробной биографией, заверенными у нотариуса тремя письмами свидетелей, подтверждающими, что в семье соблюдались немецкие обычаи, справкой из лютеранского прихода, в котором состоял.

Дик закинул руки за голову и вспомнил, как его родители отмечали Рождество и Пасху. Потом вспомнил, как с приятелями впервые забрался на гору Кубик, что высится в самом центре Майли-Сая, и, сделав из майки, по примеру старших мальчишек, нечто вроде авоськи, набил её доверху орехами. От соприкосновения с зелёной кожурой белая майка стала походить на пятнистую униформу десантников. И сколько мать позже ни стирала её, так она и осталась с леопардовыми отметинами.

Вздохнув, Дик стал перебирать в уме фамилии своих «берлинских» соседей: кто из них в Германии, кто — в России, а кто остался в Киргизии. В Германии получалось больше. Процентов восемьдесят.

«Берлином» в Майли-Сае называли район, где в основном жили депортированные немцы. А вот район, заселённый преимущественно крымскими татарами, назывался «Левый берег».

С крымскими немцы сосуществовали без эксцессов, но и не так, чтобы совсем мирно. Особенно мальчишки, устраивавшие время от времени настоящие сражения, главным оружием в которых были камни.

Но эти бои, при всей внешней отчаянности, имели жёсткие рыцарские правила. Например, категорически запрещалось применять рогатки или пращи. Окрик взрослого: «Прекращайте, немедленно!» соответствовал приказу о перемирии. Причём вне зависимости от национальной принадлежности на них цыкнувшего.

В какой-то период Майли-Сай, расположившийся в живописном каньоне, рассекающем Ферганский хребет, стал даже напоминать немецкий посёлок в Крыму, которых только в период с 1802-го по 1897-й на полуострове основали более ста, и которые реально просуществовали до 20-30-х годов ХХ столетия. И внешним обликом, и укладом жизни. Об этом говорили родители, их друзья, а вот всякие подробности и цифры сообщал Гарри Оттович Штейнер. Во-первых, родом он был из тех мест, а во-вторых, раньше работал учителем истории.

Дик слушал их и удивлялся: чем же это, интересно, «Берлин», «Левый берег» и Кубик похожи на Артек? Там — пальмы, море, пляжи, пароходы. Здесь — горная речушка с маринками[62]. Правда, как и в Крыму, полно дикой вишни, яблоневых и фисташковых деревьев, а ещё есть крымские татары, которых в Крыму теперь нет. Всех выслали.

Основным занятием немецких мужчин в Майли-Сае была работа на урановых рудниках. Вначале — принудительная, позже — добровольная. А куда деваться, если другой нет?

Со смены отец приходил в спецовке, на которой густо лежала урановая пыль. Раз в неделю мать стирала её в корыте, а потом в нём же купала Дика и его старшего брата.

Отец Дика умер в 49 лет, то есть совсем молодым. И вообще в их городке похороны отмечали чаще, нежели свадьбы.

Местное отделение ЗАГСа регистрировало разные причины смерти, но никогда не упоминалось белокровие — непременный спутник тех, кто контактировал с ураном. Режимный отдел местного управления КГБ строго отслеживал, чтобы в историях болезни не возникали слова «лейкемия» или «рак».

Обо всём этом Дик узнал позже, а тогда он был мал и всё происходящее с ним и окружающими считал естественным. Но как это опишешь? Как объяснишь, что документы на исторический факультет Киргизского госуниверситета у него не приняли только потому, что в паспорте был он записан немцем? Позже, к началу 80-х, для немцев расширили перечень специальностей, которыми разрешили овладевать, и городов, в которых можно было жить и учиться, но Дик решил больше не рисковать и поступил на заочное отделение Ошского пединститута.

Он с детства испытывал тягу к путешествиям, географии, археологии. Ему очень хотелось повторить успех Генриха Шлимана[63] и тоже откопать свою «Трою». Не получилось.

— Зато я возвратился в Германию, о чём мечтал отец и наверняка оба деда, — пробурчал Дик. — А об адмирале, кагэбэшнике, первом секретаре и Горби писать не стоит. Получится, вроде доношу или жалуюсь.

Но с чего-то ведь нужно начинать? Может, не мудрствуя начать с того, как поступил горнорабочим на урановую шахту в Майли-Сае? Как без двух месяцев восемь лет отбойным молотком вгрызался в грязно-серую стенку забоя, а потом грузил куски породы в вагонетки. Конечно, романтики в этом было маловато, но платили сносно. По крайней мере, больше, нежели учителю русского языка и литературы. Но он, окончив пединститут, ушёл с шахты. Марта тогда его поддержала, а сама осталась на руднике экономистом. Через некоторое время он стал завучем, потом его приняли в партию и назначили директором школы.

Дик даже немного загордился. Ещё бы — немец и директор школы. Прямо-таки чудо чудное, звезда Вифлеемская. На весь Майли-Сай, более половины жителей которого были тогда немцами, стал вторым после Нелли Шумахер директором.

Ему бы, напротив, этим всем опечалиться да поразмышлять, почему для немца даже эта должность едва не Нобель[64], а он, дурила, возрадовался. Ну а когда предложили перейти в горком партии инструктором, мол, перестройка, гласность и сплошной интернационализм, то даже поверил, будто Горбачёв с компанией республику на Волге хотят восстановить, и он в этом будет им помогать. Правда, немного расстроился, когда документы старшего сына, названного в честь деда Александром, отказались принять в Алма-Атинское высшее командное пограничное училище. Мол, опасно немцу доверять ключ от границы, которая, как известно, должна быть на замке.

Но сын особо не расстроился, а может, просто вида не подавал, чтобы отца лишний раз не печалить и, пообещав стать гражданским лётчиком, поступил горным рабочим на Кадамджайский сурьмяный комбинат. Потом отслужил срочную на Тихоокеанском флоте, демобилизовался и снова пошёл на комбинат. Лётчиком он так и не стал и вряд ли станет. Почему? Да потому, что как сын партфункционера пользовался в СССР особыми привилегиями, и за это не получил германского гражданства. Хорошо хоть не навсегда, и в перспективе может его получить. И младший сын, прибывший в ФРГ 18-летним парнем, тоже пока лишён этого права. А ещё говорят, что дети за отцов не отвечают.

— Отвечают, ещё как отвечают, — пробурчал Дик. — И я отвечал, и моя жена, и наши родители, и родители наших родителей. И всё потому, что родились немцами. Но там, в СССР, нас терзали-подозревали, потому что на западе была Германия, а здесь — оттого, что на востоке — Россия. И получается, что живём между молотом и наковальней. Но это будет сложно по-немецки выразить. Может, тогда по-русски? Ведь Меркель в школе русский язык изучала и даже в олимпиадах побеждала. Нет, по-русски нельзя. Письмо ведь помощники просматривать будут, и может, даже отвечать, а они русского наверняка не знают.

От того, что никак не мог решить, с какой фразы начать, Дик занервничал. Чтобы успокоиться и немного отвлечься, он встал и приблизился к политической карте мира, висевшей у них на кухне. Её появлению в столь неподходящем месте Марта долго противилась и даже грозила перевести его на сухой паёк, но он объяснил, что когда ночуют внуки, то во время завтраков-ужинов им полезнее разглядывать карту, запоминая очертания континентов, границы государств и названия городов, нежели бессмысленно глазеть в окно.

«Может, письмо канцлеру начать с весёлой ноты? — подумал Дик. — И рассказать ей, как раз в полгода приглашают его с Мартой в городской совет в отдел, ведающий иностранцами, и где они заполняют многостраничную анкету, содержащую такие, например, вопросы: „Когда в последний раз вы посещали Афганистан, Иран, Палестину, Северную Корею, Ирак и Чечню?“, „Состояли ли в запрещённых партиях экстремистской направленности?“ „Обучались ли взрывному делу?“, „Имели ли связь с экстремистскими группировками Аль-Каида, Хамас, Исламский джихад?..“ А всё потому, что в Германию они приехали из Киргизии и по документам числятся киргизами. Да, бесспорное большинство киргизов — мусульмане, но при чём здесь „Аль-Каиды“ и „Беня Ладен“[65]?.. А они с Мартой?!»

— Нет, вздохнул Дик, — смешного здесь мало, зато элемент идиотизма присутствует. А начинать с него вряд ли уместно.

Может, взять и спросить Меркель почему в переселенческом лагере в Нюрнберге всей их семье изменили статус, превратив из российских немцев, в «безродных космополитов»? Неплохо, конечно, но на четырёх судебных заседаниях им ведь объяснили: за тесную связь с тоталитарным режимом. А она, хоть и канцлер, судебное решение не отменит. А кто его отменит? Впрочем, черт с ней с национальностью, ведь много важнее не то, кем тебя считают, а кем ты себя ощущаешь. А мы, Дики, ощущаем себя немцами. Даже внук Сашка, у которого мать русская, числит себя стопроцентным немцем. На этой почве у него даже потасовка случилась.

— Во! — приободрился Дик, — с неё-то я, наверное, и начну. Наш канцлер высоко сидит и, конечно, не знает, что в школах Германии давно верховодят иностранцы. Прежде всего, мусульманского происхождения. Местные их боятся. Во-первых, иностранцы лучше организованы, нападают и защищаются всем скопом. А главное — не опасаются быть обвинёнными в нацизме, экстремизме или шовинизме. А немцы опасаются. Это все знают. Поэтому когда внука Сашку на футбольном матче стал оскорблять-задевать турок, приняв за местного немца, то очень удивился, когда тот предложил ему заткнуться и извиниться.

— Перед кем должен я тут извиниться? — приставив ладонь к уху, спросил турок.

— Передо мной, — ответил Сашка.

— И ты, немец (слово «немец» он сопроводил непристойным жестом), хочешь, чтобы я извинился?

— Да.

Турок, который был на голову выше и на два года старше, громко захохотал. Потом, немного успокоившись, поинтересовался:

— Из тебя свиную отбивную сегодня сделать или позже?

— Сегодня.

— Хорошо, — только я хочу пригласить отца. Он очень любит наблюдать, как я делаю из немцев «свиные отбивные».

— И я приглашу.

— Отлично. Ещё придут мои друзья. — И он обвёл рукой стоящих рядом и отпускающих в адрес Сашки ехидные шуточки приятелей.

— Что один на один боишься?

— Я?! — оторопел турок. — Я боюсь немца?! Ты тоже зови, но предупреждаю: ни твои, ни мои в драку встревать не имеют право. Будет настоящая мужская разборка.

— Как будем драться? До первой крови?

— Нет, до тех пор, пока ты не заплачешь и не попросишь пощады.

— Хорошо, — согласился Сашка.

И вот в присутствии отцов и друзей они сошлись на пустыре за футбольным стадионом. Бой был яростным и коротким. Дело в том, что 15-летний Сашка посещал не только секцию футбола, но и секцию восточных единоборств, где считался едва не лучшим в своей весовой категории. Молниеносно повалив турка на траву, он тут же перевернул его на грудь и применил болевой приём на локоть, после чего тот истошно завопил.

Как по команде, к нему на выручку рванулись приятели и отец.

— Стоять! — рыкнул Сашка. — Ещё шаг — придушу его, а потом вас.

Все поняли: не шутит.

— Сдаюсь, отпусти, — прошептал турок.

Первым поднялся Сашка и, протянув руку, помог подняться понуро свесившему голову сопернику.

— Мир? — спросил он.

— Мир, — ответил турок.

— Только запомни: это — Германия и немцев здесь обижать не нужно.

— Но вы же не немцы, — процедил отец турка. — Твой отец говорит с акцентом.

— Нет, мы стопроцентные немцы, — ответил старший Александр, — просто родились в Киргизии.

— Где это?

— Не важно. Считайте, что мы родились в России.

— Значит, русские, — упорствовал турок.

— Нет, немцы, — повторил Александр. — И останемся немцами.

И хотя при этой разборке Виктор Дик не присутствовал, но представлял всё случившееся очень зримо. Может потому, что самому не раз приходилась оказываться в подобных ситуациях, правда, не в Германии, а в Киргизии, России, Туркмении. Нет, решил он, очень долго придётся описывать этот эпизод, а читать ещё дольше.

У канцлера каждая минута — золотая. Да и интересны ли ей эти разборки? Хотя внук не только за свою, он за честь всех немцев стоял. Но может, это как раз не плюс, а жирный минус? Может там, в Берлине, оценят произошедшее как не-политкорректность? Мол, турка обидел, а с этим в Германии строго. Иностранцев обижать здесь нельзя. Хотя, с другой стороны, у турка немецкий паспорт и гражданство, а у Сашки, который немец, ничего этого нет.

— Эх-хэ-хэ, — вздохнул Дик, и решил о внуке не писать, одновременно вспомнив, как тот ошарашил его Марксом. Надо же что придумал! А может, кто подучил? Нет, вряд ли. Сам изобрёл, проходимец.

Дело в том, что трагикомичную историю Дика, которого власти отказались признавать немцем, знал едва не весь городок и ещё масса земляков и родственников. Возмущённый Фридрих Янке, с которым они работали в Совете немцев Киргизии, в знак протеста даже предложил не голосовать на ближайших выборах ни за одну из табулированных партий Германии, оповестив об этом прессу. Мол, пока не прекратите издеваться над Диком, поддерживать вас не будем.

— А кого будем, точнее, будете? — спросил его Дик. И получилось, что некого, так как ни одна из партий особой любви и сочувствия к братьям и сёстрам, приехавшим с Востока, не испытывала. Правда, правые вроде признавали их за своих. Но всё больше на словах, а хотелось, чтобы на бумаге, то есть в Уставе и Программе всё чётко зафиксировали.

«Хотя, может быть, зря переубедил я Фридриха, — подумал Дик. — Уж к кому примкнуть — нашли бы, а христианские демократы, глядишь, озаботились. Разве у меня одного такая проблема? Но тёща, как узнала, заволновалась: опять ты в политику, да ещё без паспорта, о детях подумай, Карл Маркс наполовину с Энгельсом.»

Это у неё такая присказка. Дурень и авантюрист сказать стесняется, вот и облекает осуждение в намёк. Ну а Сашка усёк и материализовал прабабкины слова.

Вспомнив недавнее столкновение внука на футбольном поле, Дик стал размышлять о том, что в Средней Азии российские немцы мирно уживались и с киргизами, и с казахами, и с корейцами, крымскими татарами, турками-месхе-тинцами, уйгурами, узбеками. И вообще едва не половина их браков были смешанными: с русскими, украинками, татарками, еврейками, удмуртками, белорусками. Короче, вся таблица Менделеева. И ведь Сашка после того случая подружился с Абдуллой, так зовут того турка, а не стал враждовать. Но и тот, что характерно, тоже не набычился. Может, об этом рассказать? И вообще, написать, что российские немцы — голубая мечта германских космополитов: песни поют немецко-русские, на католические и лютеранские праздники готовят узбекский плов, жарят свиные рёбрышки, пекут яблочный штрудель, пиво предпочитают немецкое, а вот водку, уж простите, русскую.

Нет, это будет слишком. Хотя, если упереть в «голубую мечту», может, и найдёт отклик, если не у канцлера, то наверняка у его заместителя? Подумав об этом, Дик усмехнулся.

И всё же с чего начать? Может, взять и написать, что Германия для него как мать. И была ею, и есть, и будет. А матери они ведь разные бывают: добрые, строгие, нежные, иногда не очень справедливые. Да, с ним поступили несправедливо, но ведь мать, как и родину, не выбирают. А его родина, хотя и родился в Киргизии, и по-русски говорит лучше, нежели по-немецки, Германия. Почему? Наверное, потому, что всегда ощущал себя немцем. Как так получилось? Не знаю. Наверное благодаря родителям, да и советское государство, оно ведь постоянно напоминало через пятый пункт в паспорте, через радио, телевидение, газеты, кинематограф: ты — немец, немец, немец. Вот я и отправился в Германию как немец, а когда приехал, мне говорят — киргиз.

Горько усмехнувшись, Дик придвинул к себе листок бумаги и написал:

«Здравствуйте, уважаемая госпожа канцлер. Меня зовут Виктор Дик.

Вместе с женой, двумя сыновьями, одной снохой и одним внуком мы приехали из Киргизии. У нас всё хорошо. Мы очень счастливы и благодарны Германии за то, что нас здесь приняли, дали кров, питание, а скоро помогут с работой. Я, госпожа канцлер, самый счастливый человек на планете. Я ни на что не жалуюсь и всем доволен, потому что сбылась моя давняя мечта: я дома, и пишу моему канцлеру по-немецки.

С уважением и пожеланием Вам всего самого наилучшего».

Вложив письмо в конверт и приклеив марку, Дик посмотрел на часы. Было без четверти семь.

Почту, как он знал, из ящика, что находился у магазина «Норма», изымали ровно в семь.

— Ещё успею, — решил Дик, и на цыпочках, чтобы не разбудить Марту, направился в прихожую.

2009 г.