Чиновники делали сказку былью, а получилась пустыня в тундре
Чиновники делали сказку былью, а получилась пустыня в тундре
20-й век. Ненецкий автономный округ.
мыс Канин нос, поселок Шойна:
Одна восьмая миллиметра — это средний диаметр песчинки. Величина постоянная во всех пустынях планеты, будь то Каракумы, Сахара или пески, которые один за одним накрывают собой дома поселка Шойна Ненецкого автономного округа. Шойнинская пустыня — самая северная в мире. Она захватила пространство на несколько десятков километров вдоль побережья Белого моря на полуострове Канин за полярным кругом. Наступление песка на вечную мерзлоту началось здесь в тридцатые годы после того, как рыбаки колхоза «Северный полюс» тралами уничтожили в районе Шойны растительный покров морского дна. Ставший свободным песок море выкатывает на берег тысячами тонн, а ветер во время отливов разносит по тундре. За 70 лет никто не попытался решить эту проблему. За пределами Ненецкого автономного округа и Архангельской области о шойнинской трагедии практически никому не известно. Мне удалось побывать на месте экологического бедствия.
Белое море, желтое море
Шойну уже видно минут за 20 до посадки: тонкая песчаная полоска берега вдруг уходит в материк. Еще минута полета — и кажется, что под тобой плещутся два моря: слева обычное, синее, справа — желтое. Бьются друг о друга волнами и не могут перемешаться. Дома — как консервные банки, занесенные прибоем. Из элементов романтики только маяк и белый шар метеостанции.
«Ан-2» из Архангельска летает в Шойну четыре раза в месяц. Из Нарьян-Мара — три. Каждый самолет для Шойны — это праздник. На песке летного поля собирается полпоселка. Приходят даже те, кто никого не провожает и не встречает. Для местных жителей самолет — это символ веры, что земля круглая, что где-то есть Москва и 450 человек, которые живут здесь — это еще не все население планеты.
Аэропорт — по пояс занесенная песком избушка, в которой есть кабинет директора и зал ожидания. Директора зовут Саша Пестов. Он уже три года совсем не пьет, а раньше пил крепко. Когда в Архангельске объявляли, что из-за плохих метеоусловий Шойна не принимает, кто-нибудь из пассажиров звонил Сашкиным соседям, чтобы его растолкали и дотащили до рабочего места. После этого погода в Шойне сразу налаживалась. Саша Пестов не бросил пить, даже когда к нему в форточку по ночам стали залетать вертолеты. Закодировался он лишь после того, как от него ушла жена. С тех пор он женился второй раз, открыл магазин одежды и стал жадным. В поселке сразу вспомнили, что когда-то Пестов нес военную службу в Эфиопии и дали ему неприятную кличку Эфиоп.
— В армии меня больше всего поразили окрестности Суэцкого канала, — любит вспоминать Эфиоп. — Там тоже пески, точно такие, как у нас. Но почему-то ничего не заносит: дома стоят во весь рост, дороги чистые. Я так и не понял почему.
Самолет чувствует себя в Шойне неуютно. Быстро высадил одних пассажиров, забрал других, подпрыгнул и улетел.
Привет из СССР
У председателя сельсовета Володи Коткина в кладовой можно найти много интересного. Например, газету «Нарьяна вындер» («Красный тундровик») от 25 мая 1979 года, заметка «Так здесь начиналась жизнь…»:
Эпиграф:
«Что-то снова море неспокойно,
Подошли осенние шторма,
На песке моя родная Шойна
Крепко понаставила дома».
«Здесь, на полуострове Канине, веками царило безмолвие снегов. Таков он, Север. А Белое море хранило в себе большие запасы рыбы, морского зверя. И в двадцатых годах нашего века сюда по сезонам стали приезжать мужики из поморской столицы Мезени. Жили они в избушке, в местечке Торна: рыбачили, охотились, увозили в Мезень камбалу, навагу, треску, белуху, морских тюленей, песцов, лисиц. Место было богатое, и мужики решили переселиться сюда совсем. В 1926 году в Торну приехали несколько семей Коткиных, Сахаровых и Козьминых. Сначала все жили в одном домике, постепенно появились новые избушки. Рыбу и пушнину на оленях увозили в Несь и там сдавали. Закупали продукты на год, получали почту и возвращались обратно. Одной из остановок из Торны в Несь было местечно у реки Шойны. Так и появился поселок Шойна. В 1935 году здесь построили консервный завод. Выловленную навагу, камбалу, сайку и даже куропатку перерабатывали на консервы и отправляли на ботах в Архангельск, в Мезень. Очевидцы рассказывали, что иногда у пристани в Шойне под загрузку и разгрузку собиралось до 70 ботов. Посмотришь с берега: мачты, мачты… Уже тогда поселок стали называть вторым Мурманском».
— Володя, ну и где завод? Где мачты, мачты?
— Завод смыло в море еще в 1941 году. Во время шторма. А последний корабль продали в начале 90-х. Потом еще какое-то время принимали рыбу частные закупщики, но в 2001-м прекратилось и это. Сейчас в поселке около 100 рабочих мест и все бюджетные. Одних кочегаров 16 человек, благо одной котельной на весь поселок нет. В школе своя кочегарка, в администрации своя, в клубе своя, в магазине, и на каждую положено по 4 кочегара. А так работа у нас одна — это море и тундра. В море ловят рыбу для собственных нужд, собирают гусиные и чаячьи яйца, бьют птицу. В тундре — собирают морошку для норвегов. В прошлом году они ее по 200 рублей за килограмм принимали и многие заработали бешеные деньги — тысяч по 100–200. Два раза в год тут олени мигрируют — с мыса Канин нос в Мезенские леса и обратно. Олени ненецкие, но ненцы не жадные и дают нашим ребятам заготовить мяса. Так что жизнь не шикарная; йо сытная. Поэтому даже когда нашим жителям предлагали квартиры на материке, соглашались немногие.
Глава администрации: Владимир Коткин долго ищет ключ от замка в местное общежитие. Не нашел. Пришлось ломать. На двери пожелтевшая бумажка: «Российская академия наук. Институт экологических проблем Севера». Ученые приезжали сюда в прошлом году изучать бабочек и по рассеянности ключ с собой увезли. За стеной — сосед Вова Зезигов по кличке Зырян. Лет 10 назад он вышел из тюрьмы, где просидел 14 лет за то, что убил топором своего отца. Володя не просыхает всю жизнь, вертолеты к нему в форточку залетает пачками, ночами он орет что-то на инопланетном языке и бьется головой об стену. Но на самом деле Зырян труслив и абсолютно безопасен. Его стабильно раз в месяц бьют собутыльники. Он исправно несет службу кочегаром. И даже если Зырян идет вам навстречу и вопит, что щас всех поубивает на х…, пугаться не надо. Шагов за десять до вас он обязательно замолчит, вежливо поздоровается, пройдет еще шагов десять и лишь потом продолжит свою грустную песню.
— Шойну подкосили последние десять лет. — Прежде чем войти в комнату, Володя Коткин вытряхивает из ботинок столько песка, сколько хватило бы на жирный детский куличик. — Нас признали зоной экологического бедствия, вроде как собрались всех выселить, и поэтому денег сюда ни копейки не вкладывали, даже на работы по расчистке песка. Но выселить не получилось: люди не захотели уезжать. Пару лет назад решили, что никакого экологического бедствия тут нет, потому что пески всегда наступают по вине самого человека, и вроде как решили о Шойне опять вспомнить. Мне говорят, — составь смету, что нужно, сколько нужно. Но здесь я ничего не могу подсчитать: связи нет, какие на материке цены — понятия не имею. Поэтому из четырех месяцев, что я у власти, два уже провел в Нарьян-Маре. Моя стратегия такова: песок — это следствие. Надо устранить причину — поднять экономику поселка. Снова организовать производство рыбы, и тогда будут деньги и на расчистку песка. Даже по самым смелым подсчетам, инвестиций нужно не больше 10 миллионов рублей.
Когда я сказал, что столько стоит средний забор вокруг подмосковной дачи где-нибудь на Николиной горе, Володя секунд на десять завис мозгами.
Тень Кобо Абэ. Назад в яму
Коткин не похож на обычного местного жителя. Если бы его прямо в том виде, в каком он ходит по поселку, переместить в Москву, ни один милиционер не догадался бы, что он приезжий. Володя родился в Шойне, но потом лет на 20 уехал. Выучился на метеоролога, работал в разных регионах России — и по специальности, и нет, а два года назад вернулся сюда. Почему — он объяснил мне вечером, когда мы стояли на берегу:
— Видишь на горизонте песчаные сопки? Сейчас солнце до них дойдет, покатится по кромке, покатится, оттолкнется и опять пойдет вверх. Вот ради этой картинки я и вернулся. Только ради нее.
В Шойне летом не заходит солнце. От этого ночью весь поселок полон длинных теней. Хозяин тени может быть метров за сто. Тень видно, а человека нет.
— Когда я снова попал сюда, сначала испытал шок, — продолжает Володя. — Песок меня не удивил, он здесь был еще до моего рождения, но что стало с людьми! С тех пор, как в 82-м году здесь появилось телевидение, у них исчез последний здоровый повод собираться вместе — ходить в кино. Такое ощущение, что песок не только на земле, но и между людьми. До каждого надо докапываться. Каждый — сам по себе. Не люди, а какие-то песчинки. Что можно с такими вырастить? На песке ничего не растет. Я потому и в председатели сельсовета решил избраться, чтобы попытаться сделать из этих людей почву.
Про людей и песок Володя не сам придумал. Это из книги японского писателя Кобо Абэ «Женщина в песках». Ее подарили Володе энтомологи, которые ключ с собой увезли.
«Поскольку на земле всегда существует ветер и потоки воды, образование песков неизбежно. Потоки воды и воздуха создают турбуленцию. Наименьшая длина волны турбуленции эквивалентна диаметру песчинок в пустыне — одной восьмой миллиметра. Благодаря этой особенности из почвы извлекается только песок… И до тех пор пока будут дуть ветры, течь реки, катить свои волны моря, из земли будут извлекаться все новые и новые массы песка. Песок не знает отдыха. Незаметно, но упорно он захватывает и разрушает землю… Песок не имеет собственной формы, кроме диаметра в одну восьмую миллиметра… Но ничто не может противостоять этой сокрушающей силе… А может быть, как раз отсутствие формы и есть высшее проявление силы…»
Герой романа — школьный учитель из Токио Ники Дзюмпэй. Возраст: 31 год. Рост: 1 м 58 см. Вес: 54 кг. Волосы: редкие, зачесаны назад. Слегка косит. Увлекается энтомологией. Во время отпуска Ники поехал на побережье изучать особенности поведения шпанской мушки, пропал без вести и был признан умершим.
На самом деле Ники Дзюмпэй оказался пленником жителей прибрежной деревушки, которая утопает в песках. Местные жители только тем и занимаются, что отгребают песок от своих домов. Они это делают уже так давно, что их жилища погрузились в глубокие ямы, выбраться из которых можно только при помощи веревочной лестницы. На вопрос, почему они не уезжают отсюда, вместо ответа они показывают на плакат: «Будь верен духу любви к родине». Вместе с тем власти не признают пески стихийным бедствием и не возмещают жителям убытков. Собственных сил бороться с песком им уже не хватает, поэтому любого приезжего они стараются всеми правдами и неправдами заманить в одну из таких ям. Когда Ники понимает, что в ловушке, уже слишком поздно. Для того, чтобы не остаться без воды, ему приходится взяться за лопату. Спустя несколько лет тяжелейшей психологической ломки он обнаруживает в своей яме спущенную сверху веревочную лестницу. Ники поднимается по ней, но потом спускается назад в яму к своему дому. Он приходит к выводу, что там его свобода.
Володе Коткину, который имел возможность сбежать из Шойны, но решил вернуться, книга очень понравилась.
— Вот только насчет работы лопатой — это японец явно нафантазировал. Тут любой вам скажет: лопатой против песка воевать бессмысленно. Можете сами попробовать.
В Шойне люди выработали по отношению к песку свою тактику борьбы. Раз песок не обращает внимания на людей, то надо не обращать внимания на песок. Самое смешное, что чаще всего эта тактика оправдывается. Ветер начинает дуть в другую сторону, и песок от дома отступает. Или обходит его стороной. Над жилищем двоюродного брата Володи — Юры Коткина — еще месяц назад нависал трехметровый песчаный сугроб. Одна песчаная буря — и сугроб почему-то вырос уже перед следующим домом. А вот узлу связи не повезло. Его без Шойгу уже не спасти. Директор узла Виталий Сопочкин лазает на рабочее место через чердак Но когда осенью начнутся ветра, избушке с двумя приемными тарелками каюк.
— Какое-то время аппаратура еще поработает в автоматическом режиме, но первая же поломка, и поселок останется без телевидения. А может, оно и к лучшему. Будем чаще встречаться.
Фатализм, свойственный русскому менталитету, у жителей Шойны достигает фантастических масштабов. В поселке несколько десятков домов уже еле сдерживают натиск песка, желтой массой засыпаны межоконные пространства, а люди в этих домах живут и спокойно спят. Единственная предосторожность, которую они используют, — на ночь не запирают дверь. Потому что утром ее можно уже не открыть.
Дом бывшего директора детсада Светланы Копыриной — крайний в сторону моря — тоже уже не спасти. Что с ним будет завтра — ясно через несколько шагов на запад, к морю. Дорога идет в гору. Мы поднимаемся на бархан. Сначала кое-где попадаются торчащие из песка уголки крыш, а потом…
— Вот здесь дом Козьминых стоял, — тычет пальцем в песок Светлана. — А здесь двухэтажный дом, в котором строители маяка жили. А вон там, ближе к морю полностью засыпало два хранилища рыбы.
На днях в Шойну прислали новый бульдозер. Старый окончательно сломался два года назад. Но единственный в поселке бульдозерист Саня Андреев с тех пор устроился в магазин кочегаром и решил там остаться. Возвращаться на бульдозер не хочет, хотя предлагают ему там в два раза больше, чем он зарабатывает сейчас. Саня не пьет. В Шойну приехал 17 лет назад из города Балашова Саратовской области вместе с геологической экспедицией и решил остаться. Саня вообще человек, который всегда решает остаться.
— Бесполезная работа, — вздыхает Саня. — И неблагодарная. Что толку отгребать песок — его вывозить куда-то надо, а у нас самосвала и погрузчика нет. Неделю откапываешь дом, десять раз починишься, а началась пыльная буря, и за два дня его снова замело. Разгребать тут песок — это все равно что на этом бульдозере в Москву ехать.
— Ломоносов вон пешком дошел.
— Ну, тогда времена другие были. Губернатор округа Бутов тут приезжал как-то и в том же духе говорил: типа вы, лентяи, работать не хотите, с песком справиться не можете. Вот, я вам саженцы привез, они пески остановят. Посадил саженцы вон на той сопке и улетел. Ему, видать, не сказали, что в Заполярье деревья даже без песка не растут, а уж с песком тем более. Кстати, с 79-го года та сопка приблизилась к нам на километр. Осталось примерно столько же.
Сопка — это огромный бархан метров сто в высоту. Из-за него выглядывают еще три таких же. Перед ними, как последний страж, стоит маяк.
Тень Экзюпери. Пять тире и одна точка
Алексей Широков очень похож на Радуева, когда тот был уже без бороды и в очках. Темные очки Алексей надевает всегда, когда идет на маяк. Иногда даже кажется, что у Алексея есть кавказский акцент, но это потому, что он немного заикается.
Широковы — единственные в Шойне, кто не боится высоты. В тундре к высоте негде привыкнуть. Выше 50 метров шойнинского маяка поднимается лишь самолет и зонд с передатчиком, который каждый день в 14 часов выпускают в небо метеорологи. Вон он, кстати, полетел. С его высоты уже, наверное, видно тот жертвенный ненецкий камень километрах в 10 отсюда, который в 30-е годы военные свернули со своего места, когда строили запасной аэродром. Аэродром так и не понадобился, а ненцы уверены, что пески начали наступать на Шойну именно с того момента. Зонд поднимается выше. Оттуда уже видать деревню Кия, которая находится в 30 километрах отсюда. В ней живут сто человек, из них половина с диагнозом шизофрения. Полвека назад этой болезнью заболела одна местная женщина по фамилии Латышева. Женщина была красива, и поэтому у нее появилось обильное потомство.
Через час прикрепленный к зонду передатчик, достигнув тропопаузы, сообщит метеорологам, что температура —50, влажность 70 процентов, давление 60 миллибар, преобладающий ветер западный. Это значит, что феноменальная для этих мест жара — уже неделю столбик термометра не опускается ниже +30 — сохранится. С высоты 40 километров наверняка видно Москву. В Москве сидит депутат Госдумы от Ненецкого автономного округа Артур Чилингаров. Ему на днях директор шойнинской метеостанции Сергей Широкий и 15 его сотрудников написали жалобу. После общероссийского повышения зарплаты бюджетникам на 30 процентов власти округа урезали свою долю в северных надбавках и понизили метеорологам коэффициент с 2 до 1,5. Артур Чилингаров перед выборами обещал Сергею Широкому решить эту проблему в течение одного дня. Избрался. Решает до сих пор. На письмо не отвечает.
По винтовой лестнице маяка идти страшно. Проржавевшие ступеньки местами похожи на сито. Но еще страшнее стоять на круговом балконе маяка. Перила уже хрустят и крошатся. А Алексей и его сын Марк не боятся даже на них опираться. Единственное, с чем пока нет проблем у Широковых, — это лампы. Их удается менять, как положено, через каждые 300 часов работы. Алексей поправляет над световой линзой ведерко, подвешенное к потолку, чтобы вода не капала, вкручивает лампу, и лампа честно мигает. В ночное время ее свет виден за 24 морские мили. Впрочем, теперь уже не по всем направлениям. Некоторые стекла кабины маяка потрескались от мороза, и их пришлось заменить фанерой.
«Тяжкое у меня ремесло, — вздохнул фонарщик. — Когда-то это имело смысл…» — «А потом уговор переменился?» — спросил Маленький принц. «Уговор не менялся, — сказал фонарщик — В том-то и беда! Моя планета год от года вращается все быстрее, а уговор остается прежний».
— Суда давно уже пользуются спутниковой навигацией, — вздохнул Алексей, похожий на Радуева. — Наш маяк — скорее психологический. Он нужен для спокойствия. Даже в Европе, где умеют деньги экономить, маяки не закрывают.
«Маяки — святыни морей. Они принадлежат всем и неприкосновенны, как полпреды держав», — как бы в подтверждение этим словам гласил плакат на стене. Этот плакат нарисовал еще дед Алексея, когда в 1958 году его перевели сюда на службу с терско-орловского маяка, расположенного на Кольском полуострове. Широковы — потомственные маячники с 1936 года. Сейчас на шоинском маяке вместе с Алексеем работают его отец, мать и жена. Зимой — круглосуточно, по 8 часов каждый. Летом достаточно просто приходить сюда три раза в день — в 8, ІЗиІб часов — проверять радиосообщения и заряжать аккумуляторные батареи. Летом работает лишь радиомаяк. Посылает через все горло Белого моря сигнал на две буквы: «ШН». Шойна. Пять тире и одна точка.
— А Марк будет маячником?
— Да! — воскликнул десятилетний Марк.
— Нет, — вздохнул сорокалетний Алексей. — Все-таки это вымирающее дело. Посмотрите на эти аккумуляторные батареи. Они уже на третий срок эксплуатации пошли, как наши губернаторы. Раньше на 14 суток без подзарядки хватало, а теперь каждый день заряжать приходится. А у гидрографической службы Северного флота позиция по маякам такая: пока работают — пусть работают. А как сломаются — там посмотрим. Но, скорее всего, смотреть не будут. Недавно сломался маяк Святой Чешский в Баренцевом море — его закрыли.
«Может быть, этот человек и нелеп, — подумал Маленький принц. — Но он не так нелеп, как король, честолюбец, делец и пьяница. В его работе все-таки есть смысл… Это по-настоящему полезно, потому что красиво».
Тень Ибсена. Песня Сольвейг и самое страшное кладбище в мире
На второй день жизни в Шойне у фотографа «Газеты» заскрипел объектив. На третий в фотокамере стали западать створки. Летом здесь в воздухе попеременно царствуют песок (если ветер) и гнус (если штиль). На нашу долю выпал гнус. Но от песка это не спасает.
Песок чем-то похож на фотопленку. На нем отпечатываются мельчайшие явления действительности.
Легкое дуновение ветра рисует на песке такую картину, которой позавидовал бы Кандинский. Склонившаяся травинка, качаясь на ветру, чертит вокруг себя линии, которые и не снились классикам кубизма. Преподавателем Академии изобразительных искусств полезно было бы отправлять своих студентов в Шойну учиться рисовать.
А продюсеры фильмов ужасов могли бы снимать самые страшные сцены своих картин на шойнинском кладбище. Если бы самим духу хватило.
Вообще «шойна» в переводе с ненецкого переводится как «место захоронения». Там, где сейчас стоят дома, у ненцев когда-то были могилы, а там, где теперь могилы, у ненцев когда-то стояли юрты. Это многое объясняет.
Старое шойнинское кладбище сначала заносило песком. Лет 20 назад над поверхностью песка торчали лишь крыши крестов. Стали хоронить на новом уровне. Потом вдруг почему-то песок стал уходить. Новые могилы обнажились до гробов. Сюда стали совершать набеги стаи песцов. Теперь кладбище — это город открытых гробов, разбросанных костей и поверженных крестов. Все порядочные люди в Шойне уже давно перенесли отсюда могилы своих родственников на новое кладбище в тундру. Остались лишь могилы-сироты. Описать этот ужас невозможно. Вкус этого ужаса можно почувствовать в иллюстрациях художника Саввы Бродского к пьесе «Пер Понт».
«Зима пройдет и весна промелькнет.
Увянут все цветы, снегом их заметет.
И ты ко мне вернешься, мне сердце говорит.
Тебе верна останусь, тобой лишь буду жить».
В Шойне есть один дом, который почему-то не заносит песком. В нем живет Евдокия Максимовна Нечаева. Ей 86 лет. Это самый ухоженный и чистый дом во всем поселке. Недавно Евдокия Максимовна сама сделала ремонт. В этом доме тикают настенные часы. Евдокия Максимовна ждет мужа с войны.
Свидетельство о браке сохранился так, как будто было выписано вчера. Серия ЖЦ, номер 020 424: «Мануйлов Алексей Афанрьевич, 25 лет и Нечаева Евдокия Максимовна, 18 лет, вступили в брак 5 / I / 1937 года, о чем в книге записей актов граждского состояния произведена запись под номером 1».
— Он у меня из Котласа, его в нашу школу учителем по распределению перевели, — вспоминает Евдокия Максимовна. — А я в той же школе поваром работала. Учителей-то в армию не брали, а в мае 41-го вдруг призвали сразу пять человек. Он, когда уходил, так мне сказал: «Мы с тобой сошлись, чтобы и после смерти друг другу не изменять». Я свое слово держу.
«Здравствуйте, дорогие мои Дуся, Риточка и Дина! Шлю Вам горячий поцелуй. Телеграмму получил, ею очень рад. Принесли во время ночи, разбудили и вручили. Из дома получил посылку с табаком. В двадцатых числах июля пришли еще телеграмму. Крепко, крепко целую. Низкий поклон мамаше Анне Васильевне. Твой Леша. Ритин и Динин папа».
— Это его последнее письмо, — Евдокия Максимовна сворачивает и убирает в шкатулку желтый треугольничек. — Они вдвоем с другим учителем в армию уходили, он вернулся контуженный, говорит, что под Москвой пошли в бой вместе, а вернулся он один. Туг же прежние кавалеры набежали. Говорят: «Чего ты мучаешься? Вся жизнь впереди! Вася да Вася, десяток в запасе». Но я им так сказала: «Не знаю, жив ли, нет ли, и знать не хочу. Все равно дождусь — не на этом свете, так на том». Алеша мой, правда, коммунистом был и в Бога не верил, но если он погиб геройски, надеюсь, Господь его простит.
Тени исчезли в полдень
Единственное оживление в Шойне случилось на пятый день нашего там пребывания. Вернее, ночь.
На оголившемся во время отлива берегу собралось человек 15 мужиков. В середине кучки стоял Володя Коткин и энергично жестикулировал руками.
— Я буду резать, я! — донеслось из толпы.
Это был ответ на вопрос, кто будет резать сети, если вдруг мезенские мужики, которые сегодня пришли сюда на нескольких катерах, не поймут слов и продолжат ловить рыбу на шойнинской территории. Начали они сюда захаживать еще года три назад, но прежний шойнинский глава Владимир Ильич Пятибратов смотрел на это спокойно, и к такому непротивлению привыкло все население поселка. Володя Коткин надумал переломить эту дурную традицию, и похоже, он настроен решительно.
Этот конфликт хозяйствующих субъектов, как водится, имеет под собой серьезный политический аспект. В Шойне почти все родственники Здесь так и говорят: «Куда ни плюнь, обязательно в родственника попадешь». Но при этом население поселка издавна как-то интуитивно делится на два клана — Нечаевых и Коткиных. Исторически Коткины пришли с Великого Новгорода, Нечаевы — с Дона. К соперничеству этих двух тейпов все давно привыкли. При прежнем главе фактически всем рулил местный предприниматель, бывший глава Рыбкоопа Василий Иванович Нечаев. Мезенские мужики поставляли по приемлемым ценам в его магазин продукты, а он использовал свое влияние в коридоре власти (в сельсовете он всего один), и проблем с ловлей рыбы у мезенских не было. Теперь коалиция Владимира Ильича и Василия Ивановича в пролете. И моментально смена политической власти на берегу повлекла за собой изменения в экономике на море. Ничего не напоминает?
Первый катер стоял прямо в шойнинской бухте, но на нем оказался лишь паренек-салага. Взрослые умчались к первому шару (так здесь называют ручьи и протоки) тралить камбалу. Там их и настигли.
Володя приготовил сразу четыре козыря: первый — у мезенских нет лицензий на вылов, второй — нет допуска в погранзону, третий — у начальника Рыбоохраны Ненецкого округа фамилия Коткин, и наконец, главный, морально-этический козырь: «Если мы к вам в Мезень сунемся, нас там просто убьют. Почему же мы вас сюда должны пускать?»
Володя говорил, как Путин — спокойно, но решительно. Срываются на истерику обычно те, кто чувствует свою слабость. Разговор между мезенскими и шойнинскими смотрелся не хуже переговоров на высшем уровне между двумя смертельно конкурирующими структурами, будь то финансово-промышленные группы, преступные группировки или мировые державы. Только разговор шел не о нефти, алюминии или героине, а о камбале, наваге, нельме и пеляди.
— Да, и передай своим, чтобы о морошке даже не думали! Скажи, что она не уродилась. Высохла. Ветром выдуло. Понял?
Александр с похожей на Володину фамилией Кошкин понял. Но не совсем.
— Добро. Только тогда передай своим ненцам, что когда олени с Канина на зиму придут в мезенские леса, это будет их последняя зима. Наши мужики уже пулеметы готовят.
— А про оленей с ненцами и разговаривайте. Они люди мирные, но малые народы у нас государство почему-то защищать любит.
На том и расстались. Мезенские уже до полудня следующего дня смотали удочки. Василий Иванович напился. У остальных шойнинских мужиков в глазах появился какой-то огонек. Они как будто проснулись. Стали недобро посматривать на Саньку Андреева, бульдозериста. Думаю, скоро силком затащат его на агрегат. А там, глядишь, посадят какого-нибудь заезжего депутата в яму и заставят песок отгребать.
Хотя вряд ли.
Одна восьмая — это еще и Россия. Пока еще одна восьмая планеты, а не миллиметра.