Другое отношение к авторитарным режимам

Другое отношение к авторитарным режимам

«Личность Владимира Путина важнее для общества, чем институты государства».

Сергей Марков, «Единая Россия»

Авторитарные режимы — не просто политические инструменты самовластия, предвестники «кровавых диктатур», как принято к ним относиться. На самом деле, самовластие и мягкий диктат являются лишь побочными функциями авторитарных режимов. Суть их — в другом.

Авторитарные режимы — это, прежде всего, «режимы перехода», режимы, обеспечивающие транзит страны от одного состояния к другому (независимо от того, что думают их творцы). Их задача — не дать обществу распасться, пока доразрушается старый общественный каркас и в хаосе институциональной разрухи воздвигается новая система общественных отношений.

Авторитарные режимы возникают после того, как политический перелом (революция или иной социальный катаклизм, обеспечивающий исторический карт-бланш «новым людям и отношениям») уже случился, и пришло время повсеместногосоциально-экономического перехода от старых общественных отношений к новым.

Но авторитарные режимы возникают не просто на «переходе», а тогда, когда с «переходом» что-то не ладится. Авторитарные режимы возникают тогда, когда строители новой жизни не успели или не смогли воспользоваться возникшим в ходе политического перелома «кредитом народного доверия», когда тягостное переходное состояние чрезмерно затягивается, когда социальная цена преобразований оказывается неожиданно высокой, когда, не дождавшись полноценных новых институтов, начинает отмирать сама ткань нормальных человеческих отношений. Но и консервативно-реакционные силы тем или иным образом тоже уже успели доказать свою несостоятельность. Политический тупик, одним словом. К сожалению, так происходит почти всегда, на определённой стадии любого «социального транзита».

Авторитарный режим выходит на авансцену тогда, когда выясняется, что назад возвращаться уже поздно, но и двигаться дальше, вперёд, нет уже ни сил, ни возможностей, да и некому особенно — страна упёрлась в политический, экономический и ментальный завал на «общественном переходе».

Авторитарный режим рождается из неразрешённого конфликта между условно «традиционалистскими» и условно «модернизационными» силами, когда, после более или менее длительного перетягивания «транзитного каната», между ними возникает некий временный политический паритет, замораживающий неприглядное и никуда не годное состояние «общества на перепутье». Реагируя на временное исчерпание базовых политических проектов, авторитарный режим предлагает обществу свой проект — экспресс-проект «выживания на перепутье».

В условиях, когда старые политические и общественные институты стремительно отмирают, а полноценные новые институты всё никак не могут укорениться, в обществе не остаётся никаких иных опор, кроме авторитета конкретных личностей. Когда законы, традиции и прочие правила постоянно сбоят — отношения начинают регулироваться исключительно инстинктами и эмоциями: верой, надеждой, любовью, страхом, ненавистью.

Одним словом, авторитарные режимы возникают тогда, когда во время «общественного перехода» разрушительные процессы начинают обгонять созидательные. В связи с чем в «коллективном бессознательном» срабатывают защитные механизмы. Обществу «хочется» остановиться в стремительном беге к новой жизни, передохнуть, подобрать расползающиеся члены, набраться сил, разобраться со смыслами, доформировать «новую социальность», сформулировать новые интересы и новых кумиров. Авторитарные режимы обеспечивают стране «исторический отдых», скрепляют авторитетом и политической волей лидера расползающееся от безынститутья общественное тело, усмиряют радикалов, наводят минимально необходимый порядок (вспомним Октавиана Августа, Наполеона Бонапарта, Юзефа Пилсудского, начинающего Бенито Муссолини, Хуана и Эву Перон, Индиру Ганди, Владимира Путина, историки вспомнят и других деятелей, менее известных широкой публике). Авторитарные лидеры — не революционеры и не реакционеры, они — антикризисные управляющие. До поры до времени.

Таким образом, национальная миссия любого авторитарного режима — временное, авральное сбережение-собирание-консолидация общества в условиях тотального «дефицита институтов и элит» (правила не работают, ответственных начальников не найти), катастрофического недостатка «общественного капитала» (никто никому не доверяет), вызванных стагнацией в революционном (в широком смысле слова) переходе от одной общественной парадигмы к другой.

* * *

Почему так происходит? Почему общество застревает на им же начатом переходе. Потому что любое общество вступает в новую жизнь с заложенным в нём «дефицитом новой социальности». Вопрос в том, насколько велик этот дефицит.

Новые отношения, безусловно, зреют ещё в «старом обществе». Зреют, но не вызревают. Одно дело — жить разрешённым укладом, помаленьку или не помаленьку угнетаемым, и другое дело — определять жизнь всего общества, доминировать в нём экономически, социально и политически.

«Новое общество» существует в «старом» в форме «социальных полуфабрикатов»: недоразвёрнутых в своей сути отношений, институтов, социальных групп, идеологий, приспособленных для жизни в социально и политически ограниченной среде. И когда эти «полуфабрикаты» выпадают из своих полуподполий на широкие общественные просторы в «активной фазе транзита» — они теряются. Одним словом, у «агентов перемен» ещё хватает сил, идей и поводов, в условиях очередной «лихой годины», заинтересовать собою «социальное большинство» и поднять страну на «революцию» в условиях очередной «лихой годины», но, как правило, не хватает ни сил, ни идей, ни опыта в один присест завершить начатое, довести страну до новой «качественной определённости» в один присест. Даже обретение вожделенной политической власти, как правило, не помогает «агентам перемен» с первого раза подчинить общество своему способу жить.

Неукоренённое не может институционально господствовать. Укоренённость требует времени, даже если за тобой «историческая правда» и «логика социально-экономического развития».

В случае же неглубокого проникновения новой социальности в общественный организм дефициты вопиют, общество буксует на переходе и нервно озирается по сторонам. И вот тут случается авторитарный режим и временно восполняет основные дефициты соответствующими суррогатами: политическими субститутами и квази-институтами; искусственной бюрократической элитой (наёмной элитой, купленной госресурсами); социальными допингами популизма, «третьего пути», «общего дела», всевозможными социальными раздачами («сильная социальная политика»). Временно восполняя дефициты суррогатами, авторитарный режим обеспечивает выживание страны в условиях «проблемного транзита». Если в ходе авторитарной стабилизации «новая социальность» продолжает укореняться и дозревает для продолжения «транзита», то на следующем политическом витке к власти приходит «модернизационный режим». Если же в ходе авторитарной стабилизации «новая социальность» не завоевывает новых значимых экономических и социальных плацдармов и оказывается «политическим блефом» — происходит откат к той или иной разновидности традиционного общества через соответствующую консервативную/реакционную трансформацию авторитарного режима или помимо него (что и произошло в своё время в большевистской России, франкистской Испании и ещё в нескольких местах).

Одно из самых важных обстоятельств для судьбы «социального транзита» — на каком уровне развития «новой социальности» в недрах старой происходит политический перелом и начинается форсированный «социальный транзит». Достаточно ли укоренена и распространена в обществе «новая социальность», чтобы стать матрицей для перезагрузки всего общества. Дело в том, что мощный политический или социально-экономический кризис, переживаемый страной, может «искусственно» ускорить «транзит» и вытолкнуть на социальную поверхность ещё недостаточно укоренённый в обществе уклад и ещё мало адекватных обществу агентов перемен. Во время серьёзного кризиса, сопровождаемого серьёзными разрывами в политических и социальных тканях общества, на политической поверхности может оказаться кто угодно просто потому, что остальные нерешительны, малахольны или чрезмерно ответственны. Что не раз случалось в истории, в том числе и в России.

Так или иначе, практически любой общественный транзит переживает кризис (иногда и не один), вызванный «дефицитом новой социальности». И в дальнейшем события развиваются, во-первых, в зависимости от степени зрелости «новой социальности» к моменту её революционной актуализации, во-вторых, в зависимости от того, насколько удачным для накопления «транзитного потенциала» оказался авторитарный режим, в-третьих, в зависимости от множества внешних, применительно к самому «переходу», факторов в виде войн, глобальных кризисов, климатических катастроф (неурожай, например) и так далее. Эту общественную дисфункцию, вызванную «дефицитом новой социальности» в переходном обществе, разные страны преодолевают различным чередованием реакционных, модернизационных и авторитарных правительств до тех пор, пока, наконец, общество относительно не успокоится в состоянии некой новой «качественной определённости». Кризисы случаются и после, но уже в рамках этой самой «качественной определённости».

Рассуждая об авторитарных режимах, я упоминал об их «миссии», «цели», «задачах» — всё это, безусловно, лишь фигуры речи, аналитическая объективация. На практике авторитаризм может упаковываться в самые различные идеологические одежды, живёт же он «инстинктом политического выживания» его творцов и широким ситуативным общественным спросом на определённый тип политики и политиков. Однако в авторитарной риторике любого разлива мы так или иначе столкнёмся с мотивом «спасения Отечества» (в межвоенной Европе, например, авторитарные режимы спасали свои народы от «либерально-демократического бардака» и/или «ужаса коммунистической революции»).

Фантазия № 1

Бывает так, что авторитарные режимы идут сплошной чередой. Это происходит в странах, так сказать, «застойного транзита», когда переходность общества от одного состояния к другому, в силу специфических, но глобальных исторических процессов, затягивается на многие десятилетия и даже столетия. Это связано с тем, что в стране сосуществуют как бы несколько «цивилизаций», а точнее два (а иногда и больше) социально-экономических уклада, имеющих совершенно разную социальную природу. В результате чего разные регионы и/или разные социальные или этнические группы страны живут в разных системах ценностей, норм, институтов. Более того, в силу тех же глобальных исторических обстоятельств оба уклада находятся в состоянии длительного паритета, ни один из них не может взять верх и социально растворить в себе другой. Соответственно, единая для обоих укладов система ценностей и способов самоорганизации никак не может установиться, а те формально общие государственные нормы и институты, которые есть, — в значительной степени искусственны и неустойчивы. Как правило, такая ситуация складывается в искусственных странах, небрежно и необдуманно слепленных после распада великих колониальных держав. Политическая жизнь в таких странах очень нестабильна и полна кризисами. Общество, не способное создать единую прочную институциональную платформу для своего существования, постоянно призывает на помощь всевозможные авторитарные режимы, при которых отсутствующие в стране «общественные конвенции о должном» заменяются волей и прихотями авторитарного лидера. Так уже третий век обстоят дела в Латинской Америке или третье десятилетие в Грузии, на свою беду самой европейской из закавказских стран.

У испанских конкистадоров и цивилизаций инков, ацтеков, майя было больше общего, чем сегодня у жителей латиноамериканских мегаполисов и индейско-метисно-мулатных фавел, городков и деревень.

Близка к латиноамериканской (но уже по другим причинам) и «цивилизационная ситуация» в современной России — две-три «России» в одной (условно говоря: доиндустриальная /традиционная/, индустриальная /модерная/ и постиндустриальная /постмодерная/) — это не выдумка яйцеголовых экспертов, это тягостная реальность нашей страны (См. «Провинция как шанс и ресурс»: http://www.pgpalata.ru/page/persons/strana3). И цивилизационное выравнивание России, несмотря на всю «силу прогресса» и упорство советских вождей, оказалось делом неимоверно тугим и бесконечно недоделанным (то же самое и в Белоруссии с Молдавией, и в странах Закавказья).

В той же парадигме «застойной модернизации» (первоначально «догоняющей»), но социально и политически менее напряжённой, живёт и Юго-Восточная Европа (Румыния, Болгария, Греция, послеюгославские страны, не говорю уже об Албании) и Украина. Но проблема «застойного транзита» в этих странах имеет шанс быть решённой в самое ближайшее историческое время, поскольку, будучи относительно небольшими (кроме Украины — чьи проблемы ещё впереди) и включившись или включаясь в единое европейское пространство, они просто социально и экономически (не политически) растворятся в близлежащих «монстрах постмодерной цивилизации», в том числе превращаясь в их рекреационные, индустриальные или сельскохозяйственные придатки с соответствующим узкоспециализированным населением (но, опять же, если успеют до того, как сами «монстры» не войдут в штопор «обратного транзита»).

Одним из ключей к пониманию «транзитной ситуации» в России и Латинской Америке можно рассматривать своего рода «модерные анклавы» (а точнее: «модерные анклавы» в XX веке и «постмодерные анклавы» на рубеже XX и XXI веков — например, Москва и Санкт-Петербург в современной России) — «анклавы следующей цивилизации», «анклавы next». В роли таких «анклавов» на ближней и дальней периферии Западного мира, как правило, выступают столицы соответствующих стран. Накопив модерный или постмодерный, в зависимости от исторического времени, потенциал, столичные сообщества время от времени выступают катализаторами очередного транзитного рывка, и всякий раз отбрасываются назад чужеродной «провинциальной цивилизацией», живущей, как правило, в рамках ещё предыдущего социально-экономического уклада. Со временем сила «отброса» постепенно ослабевает, а цивилизационная пропасть между «модерными анклавами» и остальной территорией страны сокращается (точнее, пропасть становится всё более разнообразной по глубине, ширине, а где-то и с мостами, но самые глубокие и самые широкие участки на удивление стабильны).

Москва и Санкт-Петербург трижды за последние сто лет пытались инициировать в России форсированный модерный транзит: в 1917, в 1991 и в 2011–2012 годах, и всякий раз, в том или ном виде, были так подправлены или в таком виде не поддержаны провинцией, что от первоначальных замыслов мало что оставалось.

Появление «анклавов next» в периферийных странах Западного мира вызвано противоречием между естественным темпом социальной и политической модернизации в этих странах (позже начали) и «глобальной информационной, ценностной и технологической средой», в которую эти страны включены. Эта «глобальная ценностно-информационно-технологическая среда» обладает одновременно удивительным и очевидным качеством — она всегда предельно современна: по миру стремительно и максимально широко распространяется только самое новое (старые ценности, технологии и информация остаются там, где стали старыми).

В последнее время «новостью» и «новым» всё чаще становится всевозможная архаика, но «глобальная информационная среда» ещё ей не подчинена.

В современном мире эта «глобальная среда» формируется и «обслуживается», преимущественно «странами-цивилизационными передовиками» из Северной Америки и северо-западной Европы (даже Япония и Китай всё ещё в основном потребители, а не производители этой «глобальной среды»).

В силу особого статуса любых столиц и вытекающих из него финансовых, политических, социальных, коммуникационных и прочих преимуществ, столичные сообщества «стран запаздывающего транзита» оказываются основными «национальными порталами» в глобальную жизнь и основными потребителями приходящей из вне «цивилизационной моды» (будь то идеи или технологии), что, в конечном счёте, и превращает их в «анклавы следующей цивилизации» и эпицентры «модерного напряжения» на национальной территории.

Казалось бы, наличие «модерных анклавов» должно ускорить модернизацию «стран запаздывающего транзита». Но я считаю, что всё происходит наоборот, именно из-за «анклавов следующей цивилизации». Их постоянно несвоевременные, по местным социальным ритмам, взнуздывания страны, бесконечные прерывания и возобновление самых разных социальных, экономических и политических процессов, без способности сделать это раз и навсегда, вводят «местную цивилизацию» в состояние хронической разбалансировки и «невротизации». В результате «страна запаздывающего транзита» постепенно превращается в «страну застойного транзита», а сам транзит вместо того, чтобы быть тяжелым, но прямым подъёмом вверх, превращается в долгий, непонятно как петляющий, серпантин с бестолковой чередой перекуров, возвращений и рывков.

В этом никто не виноват, иначе и не могло быть — столицы не отменить, как и «цивилизационный перенос» от «передовиков» к «аутсайдерам». Просто ещё одно негативное последствие жизни в глобальном мире, при том, что и позитивных немало — всё, как всегда.

Так или иначе, человеческие сообщества на ближних и дальних окраинах Западного мира, из-за эклектического смешения на их территориях «цивилизации передовиков» и «цивилизации аутсайдеров», обречены на гипертрофированно длинный модерный переход с неопределённым результатом и, соответственно, до сих пор чреваты авторитарными режимами.

* * *

Казалось бы, миссия авторитарных режимов вполне позитивна. И, как правило, так оно и бывает на первом этапе существования любого авторитарного режима. Но по мере того, как общество (в том числе благодаря политической оболочке авторитарного режима) постепенно приходит в себя после «транзитного хаоса» и люди, постепенно же, выходят из «закрытого режима частного выживания» в «открытый режим общественного производства своей жизни», плюсы авторитарного режима медленно, но верно становятся его минусами.

В связи с тем, что именно «институциональная разруха» и функциональная разбалансированность переходных обществ являются питательной средой и источником власти авторитарных режимов, сами авторитары инстинктивно заинтересованы в максимальном продлении этого мутного состояния своей страны. Вольно или невольно авторитарные лидеры и их окружение всячески препятствуют формированию любой устойчивости в правилах, органах, отношениях. Их цель — сохранение общества в неустойчивом киселеобразном состоянии. Только такое состояние общества продлевает естественный общественный спрос на авторитарные режимы.

Авторитарные режимы приходят как «спасательные команды», которые, сделав своё дело, снова и снова убеждают общество, что его (общество) всё ещё есть от чего спасать — ведь ничем другим зарабатывать на жизнь «спасательные команды» не умеют.

Другое дело, что даже после преодоления острой фазы кризиса в любом обществе найдётся значительная часть населения, жаждущая остаться под эгидой «спасательной команды» с её героически патерналистским отношением к «страждущему населению». А в стране, проведшей 70 лет в объятьях навязчивого госпатернализма, доля такого населения ещё долго будет оставаться значительно выше нормы. Стихийный культ в России Сергея Шойгу («народного спасителя и верного товарища вождя») и его министерства свидетельствует о «социально интимном» единении путинского режима со значительной частью населения.

В этом смысле, всячески воспроизводя «недоразвитое государство» как среду своего обитания, любой авторитарный режим обречён на «политику застоя», плавно перетекающую в тот или иной вариант реакционности, политической и социальной деструктивности (подробности — в следующих главах).

Но всё равно авторитарные режимы не являются изначально реакционными. Их задача — не встать на одну из сторон: сторонников или противников «нового общества», их задача — дать обществу отдохнуть от «сторонников и противников», предоставив населению, измученному чужой борьбой и бесконечными изменениями, некий, освобождающий от «эксцессов перехода», «третий путь», каким бы иллюзорным он ни был («императорско-трибунская альтернатива» Гая Юлия Цезаря и Октавиана Августа, бонапартизм, «романский фашизм», перонизм, путинизм и т. п.). Поэтому внутренняя политика авторитарных режимов — это всегда смесь безудержного популизма и изощрённого лавирования между политическими полюсами, актуальными на данный момент в мире и в данной стране. Авторитарные режимы как бы на время отключают «политические маятники», более или менее аккуратно отстригая экстремистские крайности у полюсов «маятниковых пар» («борьба с экстремизмом» до поры до времени по-своему честна в авторитарных режимах).

Авторитарный режим спасает переходное общество от распада-расползания, помещая его «социальный кисель» в «котелок» своих временных институтов (как правило, корпоративного типа), скреплённых политической волей авторитара. Заботясь о воспроизводстве питательной для себя среды — каковой является социально и политически не структурированное, деинституциализированное общество — авторитарные режимы до поры до времени не препятствуют самому социальному брожению, вызреванию новых отношений и социальных групп, но всячески препятствуют «институциональной кристаллизации» нового «социального вещества». Любой авторитарный режим упорно соскребает налёты новых институтов со стенок своего «рукодельного котелка» (инстинктивно считая их «грязью», «накипью» на своих как бы «политически стерильных» конструкциях) — с каждым годом всё более трудная, неблагодарная и бесперспективная работа. Рано или поздно «налёт» будет таким, что его уже не соскрести. Но это в идеале.

* * *

Важно отличать авторитарные режимы в начале и в конце их пути. На первом этапе, оказавшись у власти в расползающемся обществе, авторитарные команды, чтобы выжить, просто следуют общественному спросу, просто спасают общество от разложения, ничего особенно не выдумывая, делая очевидные, простые, на потребу дня, вещи — как и положено «спасательным командам». У авторитарных режимов это получается именно потому, что они не зацикливаются, в отличие от основных политических игроков «транзита», на таких дилеммах как «демократия — диктатура», «социализм — капитализм», «консерватизм — модернизация» и т. п. При таком подходе единовластие лидера, тотальная бюрократизация, вольная коррупция, фиктивная демократия, вульгарный популизм и многие другие авторитарные безобразия не являются следствием произвола, некомпетентности или средством насилия над людьми, а наоборот, предстают адекватными, опирающимися на общественный спрос, инструментами стабилизации в разбалансированном обществе.

Однако с приходом стабилизации «методы спасательных команд» становятся всё более неуместны. Вместе с элементарным «налаживанием жизни» в обществе размораживаются и естественные модернизационные процессы и естественная консервативная реакции на них. Общество перестаёт быть толпой потерявшихся младенцев, стремительно делится по интересам, структурируется, воспроизводит естественную и разнообразную сложность. Медленно, но верно формируется ново-старый политический маятник. Всё больше «просыпается» людей, которых начинают волновать дилеммы, подобные перечисленным выше. А вокруг всё те же временщики, бюрократы и симулянты. И ничего другого большинство этих людей делать не умеют, кроме как быть самими собой — уж очень жестким был отбор в авторитарной «кузнице кадров».

С этого ощущения многими «социальной тесноты и дискомфорта» от всё большего несовпадения с режимом начинается второй этап авторитарного правления — этап стагнации и разложения, отторгаемого обществом недавнего спасителя.

Водоразделом между первым и вторым этапом авторитарного правления можно считать исчерпание народной любви к лидеру. Исчерпание именно любви: утрата веры и надежды в «гаранта всего» (прагматическая, осторожная поддержка ещё может длиться какое-то время). «Исчерпание любви» — процесс метафизический, и происходит он не столько потому, что режим как-то конкретно провинился, а, прежде всего, от общей его неуместности, неадекватности, старорежимности — общественной никчёмности. Ну и, конечно, потому, что чем дряхлее, беспомощнее и не нужнее — тем дурнее, а иногда и злее. Режим всё большему числу людей видится политически безобразным, бесполезным, нестильным, неэффективным, невыгодным и тому подобное, в зависимости от социальных статусов, политических пристрастий и темпераментов.

Фантазия № 2

Представьте себе: если бы с конца 90-х правящий режим в России продолжал навязывать обществу «настоящую демократию», «настоящий федерализм», «настоящий рынок» — страна, будучи социально не готовой к этим цивилизационным форматам, просто бы развалилась во всех возможных смыслах. Но и классическую диктатуру, и новый тоталитаризм как «выход из 90-х» общество тоже бы уже не проглотило, да и не потянуло бы. В результате «авторитарный центрист» Владимир Путин попал в точку.

Есть, правда, и другой подход: Да, нужно было изо всех сил всё-таки настаивать на «настоящей демократии, настоящем федерализме, настоящем рынке». В результате неокоммунисты и неофашисты, паразитирующие на всеобщем избирательном праве в недемократической стране; местные царьки, паразитирующие на «федерализме» в падшей империи и олигархи-приватизаторы, паразитирующие на «свободе рынка» в нерыночном обществе, совместными усилиями действительно ввергли бы страну в реальную национальную катастрофу, с политическим распадом, коммунальным хаосом и локальными гражданскими войнами. Но именно пройдя через очистительное горнило национальной катастрофы, Россия получила бы шанс на стремительное «национальное возрождение на здоровой социальной основе». Старый «общественный договор» между элитами и населением, обременённый всякими социалистическими и либеральными благоглупостями, был бы обнулён и заключён новый, без иллюзий, на основе простых, гиперреалистических взаимных ожиданий, выкованных в хаосе катастрофы.

Примерно так может выглядеть современная социальная утопия — суперобщество, рождённое в очистительной катастрофе, в жестоком социальном отборе, в трагедии, зачищающей сознание от многовековых иллюзий.

Но никто не гарантирует, что Россия выйдет «Россией» из национальной катастрофы.

А кто сказал, что «Россия» по-прежнему является основополагающей ценностью в России.

И так далее.

* * *

Одним словом: «личность Владимира Путина важнее для общества, чем институты государства». В этом нечаянном афоризме Сергея Маркова — всё, что вы хотели знать об авторитарных режимах. Но важно понимать, что в начале двухтысячных эти слова — сама правда; в конце двухтысячных — это констатация не очень приятного факта; а в начале дветысячидесятых — это призыв к срочным переменам.