Дух раболепства

Наша убежденность, что китайцам нравится, когда им указывают, что делать, формировалась веками. Немецкому философу XIX века Георгу Гегелю о мировом духе, «Weltgeist», было известно все. Его представление об истории как о разворачивающемся процессе, приводимом в движение грандиозной диалектикой духовных сил и идей, было заимствовано Карлом Марксом, поставлено с ног на голову и преобразовано в более влиятельную теорию диалектического материализма.

Гегель никогда не бывал в Китае, но это не помешало ему выработать поразительно четкое мнение о китайском характере. «Им вовсе не кажется ужасным, — пишет он в своих лекциях, посвященных философии истории, — продать себя в рабство и питаться горьким хлебом рабства». Гегель подхватывает тему, выдвинутую в XVII веке Монтескье, утверждавшего, что «в Азии правит дух раболепства, от которого они никогда не смогут избавиться, и что невозможно найти во всей истории этой страны [Китай] хоть одну строку, которая указывала бы на свободу духа; мы не увидим здесь ничего, кроме неумеренного рабства».

Откуда появилась у Монтескье эта идея? Как и Гегель, он никогда не бывал в Китае и не умел читать по-китайски. Возможно, он заимствовал эту мысль у древнегреческого философа Аристотеля, говорившего, что «жители Азии умны и изобретательны, но им не хватает силы духа, и поэтому они всегда находятся в положении подчинения и рабства».

Не исключено, что Гегель, как и все в Европе в ту эпоху, находился также под впечатлением донесений Маттео Риччи, иезуитского миссионера, жившего в XVII веке в Китае. Риччи, служивший при дворе минского императора, описывает народ, не имеющий претензий к своим правителям. «Они совершенно удовлетворены тем, что имеют, — замечает он. — В этом отношении они отличны от европейских народов, часто недовольных собственными правительствами».

Протестантские миссионеры XIX века вторят этому мнению, замечая, что китайцы всегда готовы склониться перед властью. В их отчетах низкий поклон, при котором кланяющийся касается головой земли, предстает типично «китайским» жестом. Хотя Карл Маркс и отвергал идеалистическое гегельянское учение, его собственная теория «азиатской модели производства», изображавшая Китай страной, застрявшей на дофеодальном уровне принудительного труда, не оставляет места для стремления китайцев к свободе.

Каким бы образом ни родилась эта идея, на протяжении веков западные философы были убеждены в свойственной китайцам от природы политической пассивности. Для некоторых, как для Гегеля и Монтескье, это раболепие было синонимом отсталости и вызывало отвращение. Другие, напротив, восхищались этим свойством китайцев. В своей пользовавшейся популярностью работе «Деспотизм в Китае» французский экономист XVIII века Франсуа Кенэ призывает французских монархов учиться у философов и государственных институтов страны, которую он называет «самым процветающим королевством из когда-либо известных».

Теория о том, что китайцы не нуждаются в свободе в той же мере, что и мы, сохранилась и после падения империи. «У китайцев всегда были хозяева и всегда будут», — эти слова Уильям Сомерсет Моэм вложил в уста лицемерного социалиста по имени Хендерсон — героя своих рассказов, вдохновленных поездкой писателя в Китай. Мнение Хендерсона перекликается с более поздним высказыванием американского китаиста Люциана Пая, заявлявшего, что «китайцам недостаточно жить под управлением закона, они хотят иметь над собой правителей». Согласно Паю, китайцы считают, что «власть должна исходить сверху… факт, признаваемый всем населением».

«Пусть правитель будет правителем, подданный — подданным, отец — отцом, а сын — сыном», — провозглашает Конфуций в своих «Суждениях и беседах». По утверждению Пая, это учение великого китайского мудреца всегда находит отражение в китайской политической практике. «Неослабная настойчивость в воспитании почтительности к родителям приучает китайцев с первых лет жизни воздерживаться от выражения агрессии в отношении лиц, обладающих властью, данной самой природой», — пишет он. Китайцы послушно следуют указаниям своих лидеров, поскольку политические правители являются «гиперболизованным выражением конфуцианской модели отца как средоточия всеобъемлющей власти в семье». По словам политолога Сэмюэля Хаттингтона, чью теорию «Столкновения цивилизаций» многие до сих пор находят убедительной, «Конфуцианская демократия — понятие, несомненно несущее в себе внутреннее противоречие».

Еше один американский китаист, Ллойд Истман, также разделяет эту точку зрения, добавляя, что при любых китайских экспериментах с демократическими структурами результаты всегда оказывались катастрофическими. «Вследствие самой природы китайского общества и свойственной ему политической традиции, по-видимому, причиной одной из пережитых Китаем трагедий XX века была попытка, в поисках жизнеспособной политической системы, ввести демократические институты», — пишет он в 1970?х. К какому же выводу он приходит? «В своей основе англо-американский тип демократии оказался совершенно неподходящим для Китая». По мнению Истмана, китайцам следует придерживаться органичной для них формы правления, а именно — автократии. Такая правительственная система в Китае была «лучше приспособлена для того, чтобы принести наибольшее благополучие наибольшему числу людей».

Все эти идеи о несовместимости китайцев и свободы стали в конце концов общепринятыми. В серии телепередач 2012 года, посвященных Китаю, историк Нил Фергюсон приходит к заключению: «Китайцы мыслят в той же степени отлично от нас, насколько их письменность отличается от нашей». Он добавляет: «Все базовые идеи, впитанные мной с детства, в особенности идея свободы индивидуума, здесь просто неприменимы».

На Западе правительства приобретают легитимность, выиграв выборы. В Китае это, по всей видимости, не так. Профессор политической философии Университета Цинхуа Даниел Белл утверждает, что коммунистическая партия «недемократическими методами» добивается народного признания. Партия обладает «легитимностью производительности», поскольку под ее руководством на протяжении последних трех десятилетий жизненный уровень населения растет. А оттого что партия является «политической меритократией», позволяя одаренным расти и занимать высшие посты, китайцы признают за ней право на управление страной. «Китайцы более озабочены тем, чтобы иметь высококлассных политиков, нежели самой выборной процедурой», — объясняет Белл. И нужна ли китайцам в принципе свобода западного образца? Порой можно слышать, что китайцы, не связанные бюрократией и многочисленными правилами, принятыми в развитых странах, на деле пользуются гораздо большей личной экономической свободой, чем мы, даже если они и не могут выбирать правительство.

По мнению некоторых, формы политического управления в Китае всегда оставались примерно одинаковыми, и таковыми они будут всегда. В 1957 году Карл Виттфогель, историк, эмигрировавший из нацистской Германии, назвал древний Китай «гидравлической империей». Это означает, что во времена империи формирование государства находилось в прямой зависимости от воды, значение которой в экономике было первостепенным. Засушливый климат Северного Китая требовал проведения колоссальных ирригационных работ — строительства каналов и дамб и рекрутирования для этого населения, без чего невозможно было обеспечить необходимый для страны уровень производства сельскохозяйственной продукции. Эти ирригационные работы были столь грандиозны, что могли быть осуществлены только правителями, порабощавшими крестьян и заставлявшими население работать на нужды государства. Эту систему подневольного труда можно было эффективно координировать только путем действенной бюрократии. А действенная бюрократия, в свою очередь, позволяла правителям в зачатке подавлять любые независимые гражданские институты, такие как профессиональные объединения и купеческие гильдии, которые потенциально могли бы стать угрозой для их личной власти.

Виттфогель, бывший яростным противником коммунизма и писавший свой труд на пике «холодной войны», отмечал сходство между древними гидравлическими империями и бюрократическим тоталитаризмом современных ему Китая и России. «Подобно тигру, источник власти должен обладать физическими средствами для уничтожения своих жертв, — пишет он. — И сельскохозяйственно-административный деспот в высшей степени обладает такими средствами. Он осуществляет неограниченный контроль над армией, полицией и секретными службами; к его услугам — тюремщики, истязатели и палачи и все необходимые механизмы, чтобы поймать, обезвредить и уничтожить подозреваемого». Таким образом, методы императоров прошлого и современных автократов были на редкость похожи; и те и другие были представителями, по терминологии Виттфогеля, «восточного деспотизма». Соответственно маоистская компартия, несмотря на все свои современные внешние атрибуты, была, как считал Виттфогель, не более чем позднейшей правившей Китаем императорской династией.

Реформы представлялись очень отдаленной перспективой. В свое время считалось, что либерализация китайской экономики повлечет за собой также и политическую либерализацию, что по мере выхода средних классов из состояния изнуряющей бедности они неизбежно начнут требовать больших политических свобод. Эта идея, известная как «теория модернизации», в наше время считается выдачей желаемого за действительное и повсеместно отвергается. Американский политолог Роберт Каган доказывает, что на практике произошло нечто прямо противоположное. «Чем богаче становится страна, тем легче будет для автократов удерживать власть, — полагает он. — Буржуазия удовлетворена растущим богатством и не возражает против действий правительства, устраивающего облавы на незначительное число недовольных, выражающих свои чувства в Интернете». Чарлз Купчан, профессор по международным отношениям Джорджтаунского университета, также считает китайский средний класс «опорой существующего порядка, а отнюдь не силой, стремящейся к политическим переменам». Во время своей поездки в Китай в 2012 году телеведущий Би-би-си Джереми Паксман обратил внимание на отсутствие жажды политических реформ среди молодых людей, с которыми ему пришлось общаться в Пекине. «Я не встретил ни одного представителя молодежи, который, хотя бы спьяну, завел разговор о революции», — замечает он. Паксман приходит к выводу: «В настоящее время у большинства дела идут слишком хорошо для возникновения подобных мыслей».

Прошли дни, когда наши интеллектуалы уверенно предрекали конец компартии и рождение демократии в Китае. В наше время вы скорее услышите предсказания об экспорте пекинской модели авторитарного капитализма в другие развивающиеся страны, нежели о либерализации Китая изнутри. В горах аналитических отчетов, составляемых консалтинговыми компаниями по экономике, возможность политического землетрясения в Китае, как правило, не упоминается. Продолжающееся однопартийное правление подразумевается как данность.

Даже поборники реформ внутри Китая придерживаются столь же пессимистических взглядов. Хань Хань, один из популярнейших в стране блогеров, считает, что китайцы если не раболепны, то, во всяком случае, эгоистичны. «Большинству китайцев безразлична жизнь других людей, — утверждает он. — Они поднимают крик, только если сами становятся жертвой злоупотреблений. Они никогда в жизни не смогут объединиться… С точки зрения вероятности революции Китай явно находится на последнем месте среди других стран мира».

В понимании Хань Ханя демократия — это всего лишь фетиш для горстки утративших связь с действительностью интеллектуалов: «За многие годы я побывал более чем в сотне разнообразных провинциальных городов. Их нельзя назвать особенно бедными или изолированными. Там мне приходилось беседовать с очень разными людьми. Их стремление к свободе и демократии вовсе не столь горячо, как это воображают интеллектуалы… Им наплевать на идеи ограничения полномочий властей или контроля за их действиями; они прибегают к фразеологии на тему демократии и свободы, лишь когда у них случаются неприятности и им необходимо ходатайствовать по собственным делам. Они будут всем довольны, если правительство обеспечит их хорошим заработком».

Хань Хань вовсе не является рупором идей партийной власти. Он многократно высмеивал их в своем блоге, к тому же он неизменно выступает за предоставление свободы прессе. Тем не менее даже он считает, что введение свободных выборов и разрешение оппозиционных политических партий в Китае «нереалистично».

В Китае подобные взгляды очень распространены. Вы постоянно слышите, что представительная демократия непременно вызовет насилие и хаос. Свободные выборы откроют дорогу для опасного популизма, а может, даже приведут к возвращению маоизма и к еще большему ущемлению прав человека. При этом часто ссылаются на демагогию секретаря партии Чунцина Бо Силая, возродившего маоистскую риторику и стимулировавшего культ собственной личности; в 2012 году пекинские соперники Бо Силая безжалостно с ним расправились. Этот случай многие используют как пример того, что может случиться со страной, если открыть ворота для широких политических реформ. Повсеместно также высказывается опасение, что в случае победы демократии Китай может повторить путь России, захлестнутой после распада Советского Союза волной гангстеризма и переживающей глубокий социальный кризис. Профессор политологии Пекинского университета Пань Вэй предрекает «распад» Китая в случае, если в стране будут введены свободные выборы. Некоторые считают, что введение демократии откроет шлюзы для ксенофобии и сделает Китай агрессивной страной, опасной для соседей и подрывающей стабильность всего Азиатского региона. Все эти пророчества суммировал в своей речи, произнесенной на острове Хайнань в 2009 году, звезда комедий кунг-фу актер Джеки Чан, заявивший аудитории, что в отличие от прочих народов китайцам просто нельзя предоставлять свободу. «Я не знаю, хорошо это или плохо: иметь свободу, — признался он. — Я постепенно прихожу к выводу, что нас, китайцев, следует держать под контролем».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.