Предисловие

Предисловие

Крошечная деревушка Чунволэй в провинции Гуандун может во многих отношениях служить типичным образчиком китайской сельской глубинки. Все работоспособное население, покинув деревню, устремилось в поисках работы в быстроразвивающиеся прибрежные города, оставив стариков присматривать за детьми. Сидящие на пластмассовых стульчиках старушки качают на коленях младенцев и сплетничают. В каждом втором доме заколочены окна и двери, а сами дома обветшали и покосились. Ведущая в деревню петляющая посреди огородов проселочная дорога покрыта желтой грязью. Дряхлые земледельцы возделывают свои участки с помощью таких же примитивных орудий, как те, которыми пользовались их предки во времена императоров. Изможденный человек тащит на плече бамбуковый шест, с концов которого свисают две гигантские корзины с только что собранным бататом.

На первый взгляд деревня кажется затерянным во времени уголком земли, где веками ничего не менялось. Однако в Китае часто не стоит полагаться на первое впечатление. Если вы решите поглубже изучить жизнь Чунволэй, вас ждет сюрприз.

Представьте себе китайский дом. Возможно, он будет в традиционном стиле, с изогнутой покатой кровлей, покрытой зеленой черепицей, с нависающими приподнятыми углами, наподобие пагод, знакомых нам по бесчисленным изображениям в китайской живописи? Или в вашем воображении возникнет современное уродливое строение из шлакобетонных блоков? Однако же здесь, на краю Чунволэй, среди изумрудных зарослей бамбука стоит элегантная вилла в классическом европейском стиле с изящными полукруглыми окнами и украшенной балюстрадой плоской крышей. Если бы не решетки на окнах, здание вполне могло бы вписаться в итальянский пейзаж. Эта архитектурная диковинка была когда-то построена моим прапрадедом.

Полтора столетия назад, когда старая, насквозь прогнившая империя Цинской династии трещала по швам, провинция Гуандун стала источником мощной волны китайской эмиграции. Отсюда были родом многочисленные китайские рабочие, строившие американские железные дороги и бросавшие уголь в топки британских торговых судов.

Поток китайцев из Гуандуна хлынул в страны Юго-Восточной Азии, в обе Америки и в Европу. Сотню лет в чайнатаунах от Манилы до Лондона и Сан-Франциско звучал не мелодичный мандаринский, а местный кантонский диалект, который иностранцы называли «якити-як»[1]. Среди крестьян, отправившихся на поиски своего счастья в бурные времена, предшествовавшие концу Цинской императорской династии, был и дед моей бабушки, Чау Касам.

Сохранилась фотография Касама, человека с добрым лицом и сияющими глазами, однако семейное предание не дает точного ответа на вопрос, отправился ли Касам в Америку или в Канаду и каким бизнесом он там занимался. Известно лишь, что ко времени возвращения в Китай вскоре после положившей конец императорскому правлению революции 1911 года бывший нищий крестьянин превратился в состоятельного человека. Касам осуществил мечту каждого китайского эмигранта: возвратиться домой «одетым в вышитые шелка». Он использовал нажитый капитал для постройки обувной фабрики в расположенном поблизости городе Кайпине, удовлетворяя растущий спрос на одежду в западном стиле. По деревенским меркам семья процветала. Касаму хотелось иметь дом, который выражал бы его статус и приобщенность к западной культуре, поэтому, достав изображения балюстрад и классических рельефов, он в 1920?х годах подрядил местного строителя для возведения этой европейского вида постройки посреди гуандунской сельской местности.

В Китае тем не менее богатство часто бывает недолговременным. «На три поколения богатства не хватает» — гласит старая пословица, которую можно отнести и к истории нашей семьи. Сын Касама, мой прадед Чэньгун, оказался транжирой и бездельником и пристрастился к курению опиума. После смерти Касама фабрика досталась ему, что привело к ее быстрому банкротству. В 1939 году Чэньгун умер от передозировки. Наркотик, жестоко навязанный Китаю Британской империей в результате «опиумных войн» предыдущего столетия, сыграл трагическую роль в разорении моей семьи. Японская оккупация Гуандуна и хаос гражданской войны между националистическим правительством Чан Кайши и коммунистическими повстанцами Мао Цзэдуна довершили обнищание.

Дочь Чэньгуна, моя бабушка, и мой дед, музыкант-любитель из соседней деревни, поняли, что будущее не предвещает ничего хорошего. Как и Касам двумя поколениями ранее, они покинули Чунволэй. Следуя примеру родственника, владевшего прачечной в Англии и неплохо зарабатывавшего, они решили эмигрировать. Семья упаковала свои пожитки и вместе с двумя маленькими сыновьями, младшим из которых был мой отец, покинула Китай, чтобы никогда уже не вернуться. Семья Чу ничего не знала об Инкуок — Англии, кроме того, что эти слова означают «отважная страна» и что в ней их ждет жизнь более безопасная и сытая, чем на родине. Они обосновались в Шеффилде, где в 1960 году дед открыл собственную прачечную. Подобно многим другим эмигрантским семьям, им приходилось много и тяжело работать, стирая рубашки, крахмаля воротнички и гладя простыни, чтобы прокормить семью и обеспечить для нее лучшую жизнь.

Здесь, среди йоркширских холмов, мой отец встретил мою мать-англичанку. Со временем молодые супруги переселились в Манчестер, где в 1979 году родился я. Мои старшая сестра, младший брат и я — наполовину англичане, наполовину китайцы: в нашей крови и культуре — сплав Востока и Запада. Пять дней в неделю мы посещали начальную школу, принадлежащую англиканской церкви, а по субботам и воскресеньям ходили в китайскую школу; по субботам мы ели рис, а по воскресеньям — жаркое из говядины.

В 1984 году Восток призвал моего отца к себе. GEC, инженерная компания, на которую он работал, направила его в Гонконг. В то время эта территория, расположенная рядом с южным побережьем Китая, все еще находилась под управлением Британской короны, однако уже ненадолго. В том же году Маргарет Тэтчер подписала соглашение с китайским лидером Дэн Сяопином о возвращении Гонконга под контроль Пекина в 1997 году. Итак, в то время как годы британского владычества подходили к концу, мы жили там в течение двух лет в замкнутой атмосфере тесного круга европейцев и американцев, ведя комфортабельную жизнь, вращавшуюся вокруг загородных клубов, международных школ и разнообразных роскошных курортов на побережье Южно-Китайского моря. Именно в эти благословенные времена я впервые побывал в материковом Китае, чтобы встретиться с семьей отца — с теми, кто остался жить на родине.

Все они покинули Чунволэй и переселились в столицу провинции, Гуанчжоу (прежний Кантон). Поездка по железной дороге из Гонконга в Гуанчжоу заняла всего несколько часов, но за этот короткий промежуток времени мы, казалось, перенеслись на несколько десятилетий назад. Яркий неоновый блеск Гонконга 1980?х сменился тусклым бетонным аскетизмом. Вместо заполнявших дороги «Тойот» и «Порше» мы теперь видели тысячи велосипедов. Брат моей бабушки работал картографом в одном из правительственных учреждений Гуанчжоу. Его жена трудилась на фабрике, производящей кисточки для бритья. По китайским меркам того времени, они жили вполне благополучно. И тем не менее семья из шести человек, включая мою дряхлую девяностолетнюю прабабушку, жила всего лишь в трех голых комнатах сырого, потрескавшегося многоквартирного дома. У них не было ни телевизора, ни плиты, ни стиральной машины. На дюжину семей был только один туалет. Маленькую печку топили угольными брикетами, и было непонятно, каким чудом моя двоюродная бабушка сумела приготовить на ней обильное угощение из блюд традиционной кантонской кухни.

Я был озадачен отсутствием кроватей в этой перенаселенной квартире. На чем, скажите на милость, они улеглись спать, когда мы вернулись в свою гостиницу? Много лет спустя двоюродный брат рассказал мне, что вечером семья вытаскивала из алькова деревянные доски и сооружала из них постели. Мне было всего пять лет, но я помню свои мысли о том, как мало вещей было у наших родственников по сравнению с нами. Перед нами предстало существование, на которое скорее всего был бы обречен и мой отец, останься его семья в Китае.

С тех пор, конечно, произошли большие сдвиги. Я наблюдал, как с годами, по мере либерализации экономики страны, менялась жизнь моих китайских родственников. В 1990 году старый многоквартирный дом снесли и на его месте построили новую сверкающую башню под офисы, а семья моего двоюродного деда приобрела на собственные средства новую квартиру на другом конце города. Их новое жилье вчетверо больше прежнего, там есть даже удобный балкон, на котором двоюродный дед выращивает орхидеи. Нет необходимости каждый вечер устраивать кровати из досок. В квартире также имеется собственная ванная комната и газовая плита.

Семья не только стала богаче, она также обрела экономическую самостоятельность. Мои двоюродные братья теперь владеют собственным бизнесом: одному принадлежит фирма по связям с общественностью, другому — строительная компания. Появилось гораздо больше гражданских свобод, среди которых не последнее место занимает возможность ездить за границу. Дочь моего двоюродного брата живет в Нью-Йорке и работает ассистенткой современного китайского художника. Ничто из перечисленного не было бы возможно тридцать лет назад, во время моего первого посещения Китая. Сегодняшняя жизнь еще очень далека от совершенства, однако благосостояние моей семьи в Гуанчжоу неизмеримо выше, чем в 1984 году. Итак, мы знаем, что значило экономическое возрождение Китая для моих родственников, но каково его значение для окружающего мира?