III. О ВОЙНЕ, О СТАРОМ И О ЗЕМЛЕ

III. О ВОЙНЕ, О СТАРОМ И О ЗЕМЛЕ

Эх вы, вьюшки, вьюшки, вьюшки,

Не осталось ни полушки,

До последнего числа

Все война та унесла.

Страшусь я, что дома увижу. Изнищила нас война дочиста, от дела отбила, силы поубавила. За одно войне спасибо: до самого краю довела, дальше-то и некуда было. Вот и пересигнули.

Наш брат, рядовой, всегда хорошо знал, что простому та война, кроме худого, ни к чему. Земли у нас помещичьей донекуда. Так неужто нам еще у иностранцев землю отнимать?..

Бывало, взвесишь рукой винтовочку, а под сердце и засосет думка: эх, кабы да этой штучкой да на свою нужду у помещичка хлебца поотбить.

Чего мы до сей-то поры терпели? — ты вот что скажи. Кабы повернули мы всей-то отарой да с ружьищами по домам. Никаким бы нас галифам не удержать было.

Смотришь на земляка, бывало: кто его знает, за кого он себя обдумывает — за господску забавку прирожденную али за работника, от века изобиженного. Кабы знатье, давно бы на иное повернули.

Прежде был я дурак,

Помыкал мною всяк,

Как свободу достал,

До чего я умный стал

Как на войну брали, дед один говорил: «Подгонит, уторопит война новые времена. Всю землю костями укроет, на тех костях новое житье устроит. Лишит нас война деток, хлеба да приведет новое житье с неба».

Ну небо да небо. Конечно, бог, ан руку-то приложил не бог, а человек убог.

Как военное отступление у нас в Галиции вышло, все мы знали: быть большой буче. И знали мы, что продали народ министры, да ни как там по-особому, а за деньги продали. И знали мы хорошо, к чему идет наше военное житье. Собирались охотно и учились, и себя готовили.

Горевать-то, бывало, горюют, а руки все при поясе, как бы не разуздились. В свободную минуту способы придумывали, как себе на белом свете место необидное высмотреть.

Не вынес, ударил. Сейчас его под суд. И все его хороши молодые годка в 24 часа призакончили. А обидчик и по сие время провожает жизнь. Так считалось, что солдатское личико вроде как бы бубен: чем звончей бьешь, тем сердцу веселей.

У нас теперь страх в ногах, как что — верстами сигаем. А прежде, как ничего от житья хорошего не ждалось, бывало, пнями под бомбами-то растем. Больно храбры были.

Сперва мала, потом больше — грознее запылала. И порешили: спалит летучая звезда землю. По всему небу хвостище раскинула, вот с версту ей еще — и у нас. А наутро вечер пришел, сникла звезда, испугалась чего, что ли, в свои края повернула, скоро и след простыл.

Война эти все темности словно лаком покрыла. Всё для всех видать стало, никакими орденами не причепуриться. Всякий чирий на свету — на виду.

Стоит человек, к стене припал и плачет. Я к нему подойти опасаюсь, еще уязвишь его словом по горькому местечку.

Горе разве свое покажешь, округ чужие, я один деревенский. Разве поймут? Теперь война побратала.

Так, сказывают, от начала положено. Сперва, как лес, стоит народ — и кучно, и дружно. Землею кормится. А отсосал землю — началось и к другому движение. Тут война, тут революция и всякие времена.

На военном огне в единый нас брусище спаяли да этот брусок себе же на голову.

Указано прежде было, что для человека плохо, а что хорошо и для всех одно. А теперь так вышло, что для одного хорошо, другому худо, вот и мечемся. Прежде попокойнее жилось.

Обжитая дедовская изба была, всего в ней много — и сеней, и клетей, и горница не одна. И до того обжита была — стены, так и те разговаривали. Всюду и дух и шум слышен был.

Возьми ты осочину, при полном месяце зубом ее перекуси, солью ее пересыпь, зашей в тряпицу и носи при себе. Самое против зубов средство.

Ночью встал из гроба, монашка страхом убил, в свой гроб уложил да всю ночь над ним и читал, чтобы не рехнуться со страху. Дома наша смерть куда страшнее, чем на войне.

Бывало, дитя народится. Сперва-то, коли изба полна, будто и рад. А потом только его и видишь, когда бьешь.

Я только до шести годков над собой чужой мошны не чуял. А с семи и по сию пору был я чужой со всеми потрохами своими. Теперь вот посмотрю, каков я без хозяина буду.

Мы столковаться-то времени не имели. Посмотреть кругом — так все свою связь имеет. Только простой народ ровно просо на крыше: кака хошь мала птица повыклюет.

Покажи простому вещь дорогую да за руки его не держи — ей-богу, украдет. Развратился народ темнотой и убогим житьем.

Ну вот теперь, слава богу, чувство имею, что не хуже и других. А то, бывало, на кого ни поглядишь — все тебя чище. Труд несешь, для всех делаешь, а видать-то тебя, бывало, никто не увидит под корой твоей грубой.

От трубы заводской родился, дымом фабричным повился, у шпаны сибирской учился, на ткачихе блудящей женился. Как такому человеком стать? А есть декоктец такой знахарский: работай до поту, раскали кровь сухотой. Коль раскалился, на господ навалился, правов добился — вот тебе и не хуже людей.

Сколько, бывало, страху от бедности. Коли не за себя, так за семейных. Только и свету, бывало, увидишь, что через водки стаканчик.

С водкой сердцу в кулак не вступить. Кабы водку не запретили, не добыть бы нам свободы.

Прежде пьяненькому только и обиды, что портки сымут. А теперь дела великие пропить можно, вот и надо остепениться.

А чего в вине плохого? Я с вина здорово умнел, все понимал, ничего не боялся и правду на улице кричал.

Бывали и прежде хорошие времена. Бывало, начальству за своими делами не до нас,— так и при таком счастии дел мы своих справить не умели.

Привел отец товарища, оставил ночевать Ночью урядник нагрянул, все в разор разорил, отца с товарищем увел — и по сие время. За книжки теперешние много я мальцом горя принял в безотцовстве своем. А вон что вышло.

Как запрёг я волов, очень я их с непривычки да от стыда строжил. А как разглядел, какие волы необидчивые,— просто походя бил. Коли им всё едино, а мне что, кнута не жаль. Так вот и с нами.

Застонала судьба крестьянская

Ты за что меня, лютую, на свет послал,

Ни покою от меня, ни радости,

Ни для взросших людей, ни для малых детей,

Уж такая я, судьба, тяжкая,

Ни по чьим я плечам,

Ни по чьим я сердцам,

Стою я, судьба, плачуся,

Суда дожидаюся,

Да не будет ли людям жалости,

Да не будет ли людям милости,

А не будет мне, судьбе, перемены какой

Коли есть тягло, есть и тягости,

Коли сердце есть, есть и горести,

Коли разум есть, есть и радости,

Коли сила есть, есть и вольности,

А при вольностях — переменится,

Горе с радостью переместятся

Ворошите по городам что вздумалось. А крестьянству чтобы тишину. Никакого зерна не вырастить, коли бесперечь коло него землю заступом.

А ты подожди, мужик, сеять-то, покуда мы тебе землю всю не перекопаем. Такую распашем пашенку — что ни колос, то богатырь.

Эх, кабы только поля корежить. Наша пашенька через города всякие пораскинулась, а тут под плугам не кроту — червю гибнуть

Землю возьмем по-товарищески, а всех лодырей за границу, пускай водами опиваются.

Все мы, как один, одного хотим: чтобы землю земляной человек взял. А фабричные фабрику получай и до нас не касайся.

Кому землю корежить, кому словом тревожить. Тут только в том главное, к чему делом своим ведет. Иной весь в мозолях, а только и радости от него, что на малых детей не кидается.

Ну-к что ж, и о таком думать приходится. Уж и та польза, что никого такой не сосал за трудами неустанными.

Я бы хотел по-крестьянски все. Отставила бар; что хошь с ними делай, только землю нам верни. А при земле мы и умны, и добры, и всему свету помощники.

Земли да земли. Конечно, земля для нашего брата первое дело, однако земля-то без устройства и на кладбище не годится. А первое дело — войну замирить. Земля же не уйдет.

Загулял мужик на просторе, все свои думки заветные на делах перепробовал: помещика выжег, землю у него отбил, скот угнал, учителя в шею, трактир вывел под облако, самоварище солнцем засветил, водку в глотку — бабы страшатся...

Земля ты, землица, красная девица, сколько годков к тебе подсыпался, вот и дождался.

Как летела голубка над полями высоко,

Над полями высоко и далеко.

Видно было голубке наше горькое житье,

Наше горько-подневольное житье

Позадела голубка за небесное окно,

За небесное, лазорево окно,

Пораскрыла голубка на нас солнечно тепло,

На нас солнечно, приветное тепло,

Порассыпала голубка золотое зерно,

Золотое хлебородное зерно,

Непахано поле небывало проросло,

Небывало и несчетно проросло