Лидия Сычёва НОВЕЙШАЯ ИСТОРИЯ

Лидия Сычёва НОВЕЙШАЯ ИСТОРИЯ

РАССКАЗ

Лил дождь. Весь вечер, всю ночь, и весь следующий день. Что удивляться, если стояла осень. Октябрь 1995 года. Дождь – слёзы земли, это были освобождающие, горестные слёзы. По навсегда ушедшему, и, наверное, умершему миру. Было что-то величественно-мощное в этом оплакивании. Тёмное, беспросветное небо. Громада областного театра – бетонного здания, влажно черневшего в ночи. Блеск трамвайных путей – они уходили в ночь и терялись там, будто вели в иную, искусственную реальность. Транспорт ходил плохо, и на остановке скопилось порядочно народу. В чёрном, коричневом и сером. Почти неразличимые лица людей. Пахло тёплым хлебом – рядом с остановкой была булочная, и многие вечером, после работы, заходили в магазин. Работа ещё была, хотя за неё уже ничего не платили.

Что меня поразило – на остановке, в толпе, было несколько бомжей, опустившихся людей. Один из них лежал на скамейке. Другой, пьяный, качался возле мусорной урны. Третий, в фуфайке, в засаленных ватных штанах, заношенной шапке-ушанке, на ногах – нечто вроде онуч и грязнющие войлочные ботинки, лежал поодаль на небольшом асфальтовом возвышении. Дождь хлестал, а он закрывал лицо ладонью… Но эти бомжи не были изгоями среди мрачной, ждущей трамвая толпы. Никто над ними не смеялся, не плевал в них. Помню, старушка с характерным местным выговором, объясняла кому-то, что вот, мол, человек притомился и лежит. У меня было смешанное чувство отвращения (к грязи, к пьянству, к безволию) и жалости. Да, в сущности, мы все были безродинными бомжами в те годы. Родина была украдена, отнята безвозвратно. Кем? На этот вопрос и нынче ответить трудно (при всей его очевидности). Наверное, она была украдена чертями, бесами – если трактовать события метафизически.

Днём тоже шёл дождь, хотя и не такой сильный. Мы ездили по области (дороги оставляли желать лучшего) на козле-уазике, штурмуя размокшие колеи. Разговор шёл про школы, про власть, про деньги. Про то, что детям нечего есть. По пути встречались нищие, бедные селенья с заплаканными окнами домишек, с облупившейся голубой краской на ставнях, с могучими берёзами в палисадниках, с аккуратными поленницами дров – народ был готов к зиме… Нет, всё-таки родина ещё была жива, она пряталась за деревенскими занавесками в старых домах, набиралась сил в приземистых, дореволюционной постройки сельских школах, отдыхала, будто странница, у здешних погостов, тогда ещё не расцвеченных дорогущими помпезными памятниками бандитов, погибших в криминальных войнах.

Потом мы были в школе, где голодали учителя, требующие зарплату за несколько месяцев. Это были женщины, молодые и старые. Голод сделал их всех похожими друг на друга, страдающе-тихими. Учитель – значит, неудачник. Это было ясно уже тогда, потому что учитель пытался работать на будущее, то есть – в никуда. А надо было жить настоящим, хватать, жрать, вырывать куски у ближних, отрекаться от тех, кто составлял ещё вчера плоть и кровь родины…

Да, это бесы вселились в тела многих и многих, помрачили сознание, сделали лживыми уста, ослепили, лишили слуха, парализовали волю. Ну что ж, надо было жить в условиях духовной оккупации. Это, конечно, легче, чем под немцами на Смоленщине. Там людей сжигали целыми сёлами, давили танками, изощрённо, садистки пытали, травили газами, детей увозили в Германию, чтобы их кровью питать солдат рейха.

Но у нас ничего такого не было. Травили всего лишь растлительным телевидением, детской кровью "омолаживали" не чужаков, а богачей и представителей власти, если и давили танками – то только в Чечне, если и пытали – то лишь в междуусобных войнах между "братками" и бизнесменами, если и жгли, то выборочно – интернаты, школы и дома престарелых, если и взрывали – то всего несколько многоэтажных домов…

Люди на Смоленщине знали, кто их враг, верили, что помощь придёт, и воин Красной армии положит конец мучениям. Нам же не на кого было надеяться – родина была сдана вся. "Родина- мать зовёт" – плакат времён Великой Отечественной, с седой женщиной, со словами величественной музыки в душе – "вставай, страна огромная", всё это было попрано, осмеяно. Матери нечем было гордиться и не на кого надеяться – её сыновья были пленены или рассеяны.

Реванш рогатых и хвостатых наступил. Спасала ли церковь? Не знаю. Она учила смирению, а не бунту, вере, а не уму. Отовсюду звучали клише: "Какое общество, такая и армия… Какое общество, такая и тюрьма… такое и телевидение… такая и церковь… такая и жизнь". Церковь – не заповедник. Там тоже говорили, что богатство – не грех, а ответственность, и батюшка в мерседесе – не соблазн, а почитание, и что молитва – сильней меча. А Бог говорил нам: настало трудное время, когда вы можете надеяться только на себя. На своё дело. На свою душу. На свою жизнь.

И прошло семь лет. Я снова приехала в этот город, где так тесно переплелись моя личная история и история родины. Личное было в том, что в прошлый приезд я горько плакала над увиденным – это было больше, чем жалость к бомжам или сочувствие к педагогам. (Хотя, может быть, было бы правильней сокрушаться о своей конкретной, весьма неустроенной, искорёженной и раздёрганной жизни, а не об абстрактной "родине", – шепчет сейчас бесёнок.) Духовно не сотрудничать с оккупантами – вот в чём тогда виделся смысл. Беречь свою личную "автономию", сидеть "в лесах", в партизанах, внешне будучи на виду. И – по возможности не озлобиться. Сохранить память сердца. Бороться за истину, пусть даже на малюсенькой, крошечной площадке.

Иногда казалось, что это мне удаётся. И в те часы и дни пела душа, щедро благодарила природа. Помню, как я шла с вокзала в гостиницу "Советская". Был январский вечер, мягкий, тихий и снежный. Я не стала ждать трамвая – на рельсах лежали снеговые шапки, и они уводили в сказочную даль, в которой – уж конечно – есть место чуду и былинному подвигу.

Кажется, это был один из святочных вечеров, а в такое время – я заметила – особенно тепло и радостно сердцу. Но красота вокруг была словно дохристианская, языческая – огромными, пушистыми хлопьями падал снег – с неба летели белые растрёпанные курицы, или гуси-лебеди – целая стая, а из-за ёлок, укутанных в пухово-снежные одеяла, выглядывали седобородые волхвы, и где-то вдали стучал своим посохом Мороз-воевода, а люди племени Берендеев сидели в белых-белых, украшенных резными снежинами избах, греясь у длинных горящих свечей, таких, как на картинах Константина Васильева. И мягкий, рассеянный свет от немногих фонарей, заключённых в дымчатые круглые плафоны, тоже был снежно-торжественным, и он манил, убаюкивал, обещал счастье и радость; а на самом деле всё счастье жизни и умещается вот в такие миги, и хорошо, если за жизнь их наберётся несколько дней.

На следующий день была научная конференция, на которой выступали два приглашённых из-за рубежа высоких гостя – канадец и англичанин, оба рассказывали, что "Запад поможет России построить демократию", что для этого выделены деньги, и что образование в стране нужно перестраивать. Гости обещали гранты и поездки за рубеж, бесплатные научные пособия и технологии. Канадец агитировал экспрессивно (по методике протестантских пасторов), махал руками, улыбался в 32 отбеленных зуба, рассказывал притчи-анекдоты; англичанин был сухо-скушен и упирал на то, что "России следует вступить в цивилизованную семью народов", для чего следует "хорошенько потрудиться".

На улице от вчерашней красоты не осталось и следа – была плюсовая температура, на тротуарах снег превратился в серую жидкую грязь, сугробы оплыли и потемнели, деревья стояли влажные и мрачные. "Дикие мы, дикие. Так оставьте нас в покое, – в раздражении думала я. – Чего вы сюда лезете со своими миссиями?" Впрочем, им, наверное, было приятно ощущать себя богатыми и умными в сравнении с нами – бедными и больными. Разве они пришли сюда выкорчёвывать наших чертей? Нет, они пришли их потеснить, чтобы застолбить и для себя кусочек оккупационных земель.

Вечером – это было смешно и грустно – я наблюдала "цивилизационный проект" в действии. На первом этаже гостиницы, возле весьма скромного буфета, группа из трёх путан живописно восседала на зелёном сукне бильярдного стола. Особенно эффектна была гипюроногая дама в розовом парике "каре". Она курила длинную сигарету, далеко отставляя наманикюренную руку, пускала струйки благоуханного дыма, презрительно щурясь; она сидела, выставив напоказ крепкие, полные, плотные ножки в чёрных колготках, где много выше колен были помещены широкие гипюровые вставки. Пресловутые "ножки Буша" после у меня стойко ассоциировались именно с этим торговым телом.

Коллега её была здоровой бабой таких могучих статей и выправки, будто она служила в спецназе. На фоне этих двух выжиг несколько терялась третья – сравнительно молоденькая женщина в кожаной кепке, нутриевой длинной шубе, сапожках на низком каблучке.

Замотанная буфетчица уже распродала лежалые сосиски и теперь советовала посетителям брать яйца под майонезом. Кроме меня в зале сидели только два мужика-работяги (семейные, в байковых рубашках и спортивных штанах), командированные, наладчики газового оборудования. Выпили водочки, закусили. На выходе один из них, тот, что побойчее, раскованно положил руку на плечо красотке в розовом парике:

– Гуляем, девочки?

Та презрительно передёрнула плечом, а её мощная коллега прогудела угрожающим басом:

– Только без рук.

Но видя, как неопытные кавалеры сразу сникли, стушевались, неуклюже-кокетливо добавила, моргнув коровьими, сильно накрашенными очами:

– Купите лучше девочкам шоколадку...

Было что-то жалко-наивное в этой демонстративной попытке разврата – и со стороны начинающих "профессионалок", и уж, тем более, со стороны семейных работяг. Люди искали новые "ниши" своего бытия, новый досуг, новые смыслы… Ты – человек, живёшь один раз, тебе всё разрешено, долой границы (всё равно у тебя нет родины, её границы открыты для турецкого текстиля, европейского просроченного продовольствия, грузинского синтетического спирта, американских пищевых добавок…). Это и есть твой "звёздный час" – немного разврата в казённом доме. Есть деньги – плати за любовь. Всё как на Западе.

И прошло ещё семь лет. Ещё один круг жизни, ещё одно кольцо, ещё одно вращение светил… Может быть, действительно, в этом нет ничего случайного – что я опять здесь, в этом городе, и снова прислушиваюсь к своему сердцу. Может быть, и впрямь, есть на свете Бог, это он меня сюда привёл (а не случайная "комбинация событий"), привёл, чтобы я что-то могла понять. Ну, например, что тактика "партизанских отрядов", наверное, была лично для меня ошибочной. Что оккупацию уже не победишь. Что жить надо для себя, для "личного успеха". Что души у человека нет, или что она – ничего не значит. Ведь и впрямь, мир изменился фантастически. Общалась тут со своим товарищем Костей (он специалист по компьютерам), говорит, что весной у него образовалась целая очередь из машин – "железо" сходит с ума! Техника всё сложней, всё тоньше, и она болезненно реагирует на погоду – почти как человек. А в мегаполисах давно уже правит бал электроника – везде камеры, датчики, чипы, мобильники, излучения, волны. Большой город равнодушен к своим жителям, он перемалывает их, как мясорубка – на фарш. Причём всех, и богатых, и бедных. Разница только в степени комфорта. К нему-то и стоит реально стремиться. А всё остальное – романтика прошлых веков.

Что ж, в чём-то он прав. Я и по себе вижу – сердце моё остывает. (А может, просто срабатывает инстинкт самосохранения?) Наступила весна, мир в предчувствии обновления, но… И когда лил дождь, оплакивая прежний мир, и когда шёл снег, напоминая о вечности красоты, всё это волновало меня необыкновенно. А теперь да, умеренно солнечный день, "хорошая погода", даже птички чего-то галдят. Но пусто и горько в душе.

А город – отстроился, посолиднел. Особенно в центре. Новое здание Сбербанка, Пенсионного фонда, Налоговой инспекции. Магазины, опять же. Иномарки. Кафе с дворянскими именами – "Шереметьев", например. Не зря семь лет жили – работали, трудились.

Голова гудит. Только что вышла из ледового дворца (тоже новодел), где проходил показательный молодёжный спортивный праздник. Старшеклассники, студенты вузов. Семьсот человек. Все в новой спортивной форме – разноцветные футболки, майки с надписью "N-ский университет", яркие трусы, кимоно. Спонсор мероприятия – Инвестбанк. У многих парней в руках флаги правящей партии, и они должны ими размахивать по команде организаторов. Гремит музыка, ужасная акустика сводчатого потолка отражает звук, он мечется в замкнутом пространстве, и вместо "Единая Россия" получается "иди на оси на"… Потом уже получается просто "Иди на… Иди на… Иди на..." После звучит песня "Дети солнца", и девчушки (лет по 8-9) с мученически улыбающимися лицами изображают "счастливое детство". Всё это похоже на "историческую реконструкцию" давних советских праздников, но – карикатурную, механическую. Лица парней мертвы, когда они машут флагами и пытаются перекричать музыку заданными речёвками. Лица ничего не выражают, кроме покорности, того, что "так надо", так принято. Вспомнился советский Первомай – тоже вроде бы принудительный праздник, демонстрации, а всё же в его атмосфере было что-то живое, наивное и человеческое.

Наконец, под какофонию марша высокие гости, для кого и задумана показуха, покидают трибуну. Диджей меняет музыку – звучит нечто ритмически- рэповое, истерически-кричащее. И, о чудо! – как преображаются эти лица! Мёртвые, механически-покорные, они вдруг оживают, словно их разбудили голосом инстинкта, доисторического зова. Дети визжат, орут и прыгают – в озверении, в бесовстве. Так, наверное, древние люди отпугивали злых духов или заряжались энергией перед смертельно опасной охотой. Неолит – древний каменный век. Глаза расширены, челюсти отвисли. Древний человек вышел из Африки, не так ли? Туда же мы и вернёмся…

А здесь, на улице, у элитного колледжа, куда сейчас приедет федеральный министр Алексашенко, тихо и пусто – милиция оцепила окрестности. Только пресса толпится у порога, да старушка деловито катит по тротуару самодельную тележку, в которой покоятся два мешка, набитых пустыми бутылками, а грязная тара, которая в мешки не вошла (тяжело же ей достались эти бутылки!), лежит на тележке россыпью. Старушка худая, костистая, привычно (не в первый раз) упирается, катит свой убогий транспорт.

– Серёга, сними бабушку, вот тебе и "Лики России", – иронично советует фотографу столичного журнала его коллега-корреспондент. "Лики России" – парадно-патриотическая рубрика, где можно увидеть фото крестных ходов с тучными батюшками, молодожёнов у дверей загса, сытых депутатов на охоте, членов правительства на лошадях или с любимыми собаками. В общем, все признаки державного возрождения.

Серёга вяло отмахивается.

А вот и министр – инфантильно-изнеженный, артистически-нелепый, изломанно-хрупкий. В его бледном лице с глубокими голубыми тенями и синюшными губами есть что-то из иного, вампирско-загробного мира. Нежить – особый разряд духов. "Это не пришельцы с того мира, не мертвецы, не привидения, и не чертовщина, и не дьявол, нежить не живёт и не умирает", – лучше Даля не скажешь.

Нежить садится в президиум, складывает руки, похожие на перепончатые лапки гигантской летучей мыши. Слабая равнодушная улыбка гуляет по синим губам. Нежить благосклонно кивает залу.

И начинается аллилуйя… "Ваши пять лет правления стали самыми плодотворными, самыми успешными в отрасли", – это ластится местный чиновник Кузьмичёв, похожий на гигантское дрессированное насекомое. "Если бы ту критику, которую обратили против вас, направить на созидание, мы бы давно совершили мировой прорыв", – а это подобострастная лесть кругленького Егорова, ректора N-ского университета. Он умильно-детского вида, такой добрый, безвольный, и всё пытается сказать умно, солидно, "на уровне", как это и полагается ученому, работнику высшей школы. (Вот, интересно, думала я, неужели у этих проститутов есть семья? И была ли семья у гейш из гостиницы "Советская", которых я там видела в свой прошлый приезд? Хотя… Сейчас так нетрадиционно устроена жизнь, что всё возможно…)

Все в стране, включая Кузьмичёва и Егорова, отлично знают, что деяния нежити Алексашенко безумны и вредны. Но нас несет поток селевой грязи, мы не можем остановиться, зацепиться за твёрдую почву, удержаться.

У нас теперь новый пантеон, новые боги. Главный из них – это Страх. Ему поклоняются все, от клерка в муниципалитете до первых лиц властного Олимпа. Страх проник в каждый дом, в каждую душу. Страх потерять работу, деньги… Что ещё? Так больше ничего и не осталось. Дети – развращены, молодёжь – потерянное поколение. А те, кто сохранился, уцелел в "партизанских отрядах", спас свои семьи – их мало. Электронный прогресс добьёт. Потому что главное утрачено – родина и душа. Будущего нет, потому так и хочется держаться за щепку, за настоящее.

Ещё один бог – это Ложь. В форме лести, умолчания и просто вранья. Страх не может править без Лжи – это как Карл Маркс без Фридриха Энгельса.

Таково духовное развитие человечества – от примитивных духов до оккупационных кумиров – Страха и Лжи.

Но – довольно. Это всего лишь калейдоскоп жизни, в котором причудливо сложились три коротких временных отрезка, три "сильных впечатления", три болезненных воспоминания. Почему-то они сложились – будто кадры хроники – в одну "ленту". Я продолжаю, страшно сказать, дело самого летописца Нестора!.. Не впасть бы в гордыню. Да и в уныние тоже.

Была осень, зима, весна… Настанет и лето. Оно наступит, как всегда, внезапно. Лужайки, светлые берёзы, синие зеркала речушек (от синего неба), и пронзительно зелёная, мягкая, шелковистая, молодая трава. (Мне кажется, что я вижу всё это сверху, что я чуть-чуть лечу нам миром, неумело, как молодой птенец.) Если бы я стала умирать, о чём бы я жалела? Вот о такой природной земле, а не об искусственной жизни, созданной человеком.

Было лето, и было воскресенье, и старый красный храм, потерявшийся среди огромных тополей, и душное, щедрое цветение трав, отчего испытываешь мгновенное и острое – до слёз – чувство благодарности жизни.

В храме девять маленьких ангелов ждали крещения. Молодые родители держали их на руках. Кудрявые и почти безволосые головёнки, маленькие ручки и ножки, наивные удивлённые глаза, лепет, гуление. Светлые, беззащитные дети.

А сверху, сквозь цветное витражное окно, смотрел на них всемогущий Христос. Родители верили, что силы небесные спасут и защитят их детей, когда они сами уже будут не в силах им помочь.

В храме было светло, надёжно и радостно. Ангелы безмятежно улыбались, а грешники на иконах торопливо попрятались за спины святых…