Романовы: империя верных

Романовы: империя верных

Успех недавней выставки «Православная Русь. Романовы», посвященной 400-летию царской династии, связан с ее идеей самодостаточности России как цивилизации, считает научный руководитель экспозиции доцент МГУ им. М. В. Ломоносова Павел Кузенков

section class="box-today"

Сюжеты

Выставки:

Алгеброй гармонию поверить

Инвестиционно-риэлторская компания Est-A-Tet - официальный партнер 30-ой выставки-ярмарки «Недвижимость»

/section section class="tags"

Теги

Выставки

Религия

Россия

Россия

/section

— П авел Владимирович, от выставки «Православная Русь. Романовы» осталось впечатление, что это не просто дань исторической памяти, а высказывание, идущее вразрез с привычным взглядом на историю России. И речь идет не о частностях, а о концепции. Уже то, что Россия при Романовых превратилась из небольшого слабого государства в сверхдержаву, как показывает экспозиция, кажется всем необычным.

— Вообще-то, мы делали акцент не на это. Государство — прекрасная вещь, но это неодушевленный предмет, конструкция, в которой действуют живые люди. И главной идеей выставки было показать, что история — это прежде всего люди, принимающие решения и совершающие поступки. Более того, когда речь идет о монархических системах, роль личности в истории становится особенно очевидна. И мы хотели воздать должное людям, которые на протяжении трех столетий несли на своих плечах бремя власти, и по достоинству оценить их труды.

figure class="banner-right"

figcaption class="cutline" Реклама /figcaption /figure

— Вы хотите сказать, что все цари Романовы были выдающимися государственными деятелями?

— С точки зрения оценки действий любого человека, а тем более правителя, важны два момента: цель и отношение к ее достижению, то есть ответственность. Эти два момента очень ярко выражены именно в эпоху наследственной самодержавной власти. Ведь у абсолютного монарха нет мотиваций, связанных с карьерными, финансовыми и иными способами самоутверждения. И если он идет на рискованные преобразования, ведет тяжелые войны, то за этим стоят мотивы, выходящие за пределы его непосредственных личных интересов. В христианской традиции это называется служением: когда человек служит — не как раб, а как свободный — некой высокой идее, в данном случае идее державной. Вот мы и решили показать, как исполняли Романовы свое служение: как изменилась территория вверенной им страны, население, экономика. Каждый правитель как бы отчитывается перед потомками «о проделанной работе»: вот таким он получил государство, вот таким его передал своему преемнику. И выяснилось, что эти «бездарные и жестокие тираны» постоянно развивали Россию. Слово «развитие» здесь ключевое: это именно разворачивание скрытых в стране и ее народе грандиозных потенций, часто драматичное, но неуклонное и очевидное.

— Все без исключения?

— Да, и это для нас самих было неожиданно. Период правления Романовых демонстрирует отсутствие каких-либо резких срывов в развитии государства. Конечно, были цари самых разных личных достоинств, были откровенно слабые фигуры, были и настоящие гении, такие как Петр Первый или Екатерина Вторая. Хотя и к гениям есть много вопросов, и они делали ошибки. Но преемственность правления сама по себе оказалась едва ли не важнее, чем отдельные политические решения.

— Это созвучно толстовской идее, что властитель, полководец должен не свою волю осуществлять, а некую мысль народную?

— Это христианская концепция. В христианстве царь не играет роли «вождя-демиурга», творца истории. Он выполняет довольно скромную функцию предводителя, опекуна вверенного ему народа. Подлинный же вождь и правитель любой страны — Бог. Отсюда и главная задача земного царя — не предавать Царя Небесного, вверившего ему народ. Предательство не прощается царю. Здесь полная аналогия с полководцем: он может быть не слишком удачлив, талантлив, но главное, что от него требуется, — не покинуть поле битвы. На Руси «государево тягло» считалось сопоставимым с трудом крепостного. Павел Первый, например, прямо говорил, что тянет свою лямку, как крестьянин тянет свою, а Николай Первый даже сравнивал себя с рабом на галерах. То есть тип служения одинаковый. Отсюда единство царя и народа и, конечно, аристократии, офицеров, которые тоже должны быть верны полководцу. Важнейшую роль аристократии в исполнении государем своего служения мы тоже пытались показать. Особенно страшно для судеб страны, когда окружение правителя предает его. И романовскую эпоху как бы обрамляют два предательства: начинается она со Смутного времени, с измены бояр Годуновым, а кончается событиями марта 1917 года, когда преданный генералами и сановниками Николай Второй оказывается заложником в царском поезде под Псковом. Оба раза элиты преследовали одни и те же цели — сместить царя, воспользовавшись моментом, чтобы получить личные выгоды.

— Эта цель, видимо, от природы присуща элитам?

— Это своего рода корпоративный эгоизм, и, если такое состояние затягивается, олигархический режим стабилизируется, выбраться из него бывает невозможно. Так поляки потеряли свою Речь Посполитую, которая была одним из крупнейших государств Европы, намного сильнее и богаче России. Процесс разложения элит погубил в восемнадцатом веке блистательную Францию, вызвав Французскую революцию, и прочие европейские монархии.

Народная династия

— Михаил Федорович Романов, первый царь династии, был довольно слабым царем. Однако после избрания его на царство Смута на Руси прекратилась. Почему?

— Да, шестнадцатилетний Миша Романов, с пяти лет живший в ссылке, а затем перенесший все ужасы Смуты в захваченном поляками Кремле, никогда толком не учившийся, довольно аутичный, без каких-либо ярких способностей был избран царем, и в какое время! В стране находятся иностранные армии, бродят тысячи разбойничьих шаек; казна пуста, войско как таковое отсутствует, система управления парализована. Конечно, у Михаила выдающийся отец, Филарет Никитич, племянник самого Ивана Грозного; но он в польском плену и, скорее всего, из него не вернется: ведь полякам, которые уже считают Россию своей, невыгодно его возвращение. И вот Земский собор 1613 года поддерживает кандидатуру Михаила, в том числе родовитые князья и бояре — имея свои виды на слабого царя. Но здесь неожиданно сыграл роль фактор народный: за время Смуты народ так настрадался от безвластия, от всевозможных «воров», что вокруг царя начинают собираться низовые элементы. Казачество прежде всего. Не сразу, а после того, как правительство, возглавляемое матушкой царя инокиней Марфой, принимает несколько очень жестких мер: одного вора казнят, другого — и казаки десятками тысяч начинают сдаваться. Правительство издает указ, что отныне казаками называются только те, кто на службе у царя. Что важно, Михаил первым делом расплачивается со всеми казаками за службу. Хотя казна пустая.

Присяга новоизбранному царю Михаилу Федоровичу Романову, 1613 год

— А с ополчением Минина и Пожарского?

— И с ополчением полностью расплачивается. Как вы думаете, где деньги взяли? Конечно, большую помощь оказали монастыри, не поскупились и богачи вроде Строгановых, но часть средств пришлось занять у персидского шаха. Шах Аббаз долго думает, потому что, в принципе, ему тоже слабая Россия выгодна, но он решает, что выгоднее стабильность в России, чтобы торговать с ней. Очень быстро наводится порядок. Тут еще народ двинулся в Сибирь, не от хорошей жизни. Но правительство не пыталось вернуть людей, что было бы логично, потому что и так народа катастрофически не хватало: после Смуты в стране осталось всего три-четыре миллиона человек. Между прочим, в Польше в это время проживало девять миллионов, во Франции — больше двадцати, в Китае — около ста. Наоборот, одним из первых царских указов переселенцам предоставляются налоговые льготы, выдаются пособия. И именно при Михаиле Федоровиче Россия, более чем вдвое увеличив свою территорию, становится самым большим государством мира. Таков неожиданный результат этого «слабого» правления. Это я к чему говорю: мы все время требуем экстраординарных качеств от правителя, а здесь важнее оказывается не фигура «первого лица», а консолидация общества вокруг него. Уровень общественного доверия.

— Но откуда берется доверие — просто из идеи служения, когда ей все верны?

— Естественно, чувство верности своему высшему долгу у государя, своей присяге у служилых людей создает «кредит доверия». Вы только представьте: Михаилу Романову предложили стать царем в 1613 году, то есть прошло всего восемь лет, как убили не процарствовавшего и двух месяцев Федора Годунова, его ровесника. И мать Федора тоже. Убили ни за что, просто боярам они не угодили: одного не сделали главным воеводой, другому не дали наместничество. Все это было на памяти Михаила и его матушки, и они сначала ни в какую не соглашались. Но потом, когда духовенство поставило вопрос ребром, что если они не согласятся, то русская земля погибнет, мать фактически отдала единственного сына в жертву, препоручив его заступничеству Богородицы — через Феодоровскую икону, которая с тех пор считалась святыней Дома Романовых: этот образ был специально доставлен на выставку из Костромы. Эта идея жертвенности в высшем служении составляет самую суть христианской концепции власти. Христос, обладавший, как известно, «всякой властью на небе и на земле», трактовал ее как максимум жертвенности, Сам подавая пример апостолам. В политике это реализуется каким образом? Через готовность к тому, что власть принесет тебе только минусы в мирском смысле слова, вплоть до смерти. И как Христос пошел на распятие, преданный учеником, так и христианский правитель знает: да, в любой момент его могут предать и убить, но он действует согласно своему долгу, полагаясь на верность окружающих его людей.

Николай Второй, последний наш император, попал именно в такую ситуацию. Это тоже был не самый сильный государь в мирском понимании, но концепции христианского служения держался до конца, за что и прославлен как святой. Многие не понимают, за что именно: именно за то, что он до конца исполнял свой долг, а когда столкнулся со всеобщей изменой, не пытался сбежать, не стал организовывать интервенцию и войну против собственного народа, как это делали на его месте Карл Первый или Людовик Шестнадцатый. Кстати, он вовсе не отрекался от престола, а передал власть родному брату, которого в личных письмах называл Его Императорским Величеством Михаилом II. А так называемый акт об отречении Михаила Александровича вообще не был официальным документом, поскольку Михаил в условиях кризиса доверия к высшей власти обусловил принятие императорского сана поддержкой народа. Как частное лицо он обратился к народу с просьбой подчиниться — на время! — думскому правительству, пока Учредительное собрание не выразит «волю великого русского народа нашего». Фактически возникла ситуация 1613 года — с той лишь разницей, что тогда люди уже не понаслышке знали, что такое Великая Смута, а весной 1917 года все еще было впереди…

— Имелось в виду Учредительное собрание, разогнанное потом большевиками?

— Да, на нем представители всего народа должны были либо выразить доверие самодержавной власти, никуда юридически не исчезавшей, либо сформировать новые принципы государственного устройства. Михаил Александрович знал, что его императорский титул будет что-то значить только в том случае, если он примет его от народа, а не от нелегитимного Временного правительства. Кстати, прекрасно понимая опасность своего положения, Михаил категорически отказался покинуть Россию и был убит за месяц до расстрела Николая Второго.

— Значит, свою легитимность Романовы связывали с народом?

— Да, и не только потому, что эта династия пришла к власти именно через народное избрание. Она была и выдвинута простыми людьми, а не боярами, у которых были свои кандидаты. Де-юре в начале 1613 года правителем Руси был польский королевич Владислав, которому бояре и все москвичи принесли присягу. Но драматизм ситуации заключался в том, что никого не интересовала юридическая подоплека, важнее всего была правда Божия. И когда избрали Михаила Федоровича, решение это было осмыслено именно как воля Божия, внушенная членам Земского собора через посредство Святого Духа.

— А в чем заключалась «правда Божия»?

— В том, чтобы спасти православную веру. Владислав не выполнил главного условия — не принял православия. Если бы он принял православие, возможно, в Московии появилась бы польская династия. Но польский король Сигизмунд, ревностный католик, и слышать не хотел о перемене веры своим сыном. И тогда патриарх Гермоген обратился к народу с призывом спасать веру, а Кузьма Минин, выступая перед народом, прямо сказал: если мы хотим спасти веру, надо спасать Московское государство. Такая была идейная конструкция: сначала вера, а уже потом царь и отечество. И в рамках этой конструкции вырастает династия Романовых: по сути дела, народ вынуждает их взять власть, чтобы сохранить веру, и сплачивается вокруг них, как дети вокруг отца.

— Получилась «народная православная монархия»?

— Это византийский тип государственной власти, когда легитимность монарха основана на воле народа, а не на праве меча или наследства, как это было в европейских монархиях или на Руси при Рюриковичах. «Глас народа» понимается здесь как «глас Божий». Кстати, когда создавалось ополчение, инициатива шла от городских советов в Ярославле, Нижнем Новгороде, Казани, Астрахани и других городах. У истоков народного движения стояли так называемые черные сотни, объединявшие наиболее активную часть горожан — ремесленников; не посадские, не белые, состоявшие на государевой службе и потому не платившие налогов, а податные, черные горожане создают ополчение и финансируют его, закупая оружие, продовольствие, выплачивая регулярное жалованье. В Нижнем Новгороде городское собрание решило, что каждый должен пожертвовать третьей частью имущества, а у несогласных средства изымались силой. Как говорится, демократия так демократия. Что это, как не рождение народовластия, причем не сословного, как в то время на Западе, а самого широкого, «низового»?

— Но от этой византийской системы остались одни воспоминания при переходе к абсолютизму в восемнадцатом веке?

— Динамика была любопытная. В семнадцатом веке еще сохраняется определенное единство монарха и народа, символом чего служат Земские соборы. Кстати, на таком соборе был избран царем и маленький Петр Алексеевич. Но сам Петр Первый соборов уже не созывал. Правда, Екатерина Вторая пыталась воссоздать некое подобие Земского собора, но бунт Пугачева напугал ее, и абсолютизм еще больше укрепился. Потом начались революции в Европе, приводившие к социальным потрясениям и ослаблению государств, и это заставляло российских императоров крайне настороженно относиться к любым идеям народного представительства. Александр Второй дальше других пошел по пути либерализации общественных отношений — и именно он был убит террористами-народовольцами, при явном сочувствии интеллигенции. После этого его сын Александр Третий в очередной раз «закрутил гайки».

Впрочем, культурный код православной цивилизации, согласно которому народ служит знати, знать служит государю, а государь служит Богу, сохранялся и в восемнадцатом, и в девятнадцатом веке. Это была весьма стабильная система вертикальной консолидации, о чем свидетельствуют, в частности, размеры репрессивного аппарата и количество смертных казней. Численность полиции в конце правления Николая Второго составляла 114 тысяч человек, в семь раз меньше, чем в нынешней России. За триста лет правления Романовых, даже с учетом жестокой эпохи Петра Первого, за все виды преступлений было казнено, по моим подсчетам, порядка 15 тысяч человек. В 1917 году на волне революционной эйфории смертная казнь, как известно, вообще была отменена, но уже через двадцать лет в России в год расстреливали людей на порядки больше, чем при царях.

Принуждение к модернизация и экспансии

— На выставке экскурсовод объяснял, что у реформ Петра Первого не было альтернативы. То есть вы придерживаетесь традиционной версии, что насилие, которое он совершил над страной, тот же абсолютизм, продиктовано объективными причинами?

— Тут есть и субъективные причины, связанные с личностью Петра, которого с детства поставили «вне системы», потому что Софья хотела сделать брата чужим для московских элит и потворствовала его похождениям в Немецкой слободе. Но авторитет царя в России оказался настолько силен, что это не Петра отторгла традиционная среда, а сама среда изменилась под его влиянием. Сила Петра оказалась в том, что при всех своих, мягко говоря, странностях он сумел снискать любовь простого мужика, солдата. Царь был строг, иногда свиреп, но справедлив и деятелен. Все видели его личную жертвенность, его неподдельную любовь к России. Иностранцы с удивлением писали, что императора ненавидят все: аристократия, церковники, старообрядцы, но солдаты его обожают и готовы за него умереть. Этого оказалось достаточно, чтобы Россия преобразилась и стала великой мировой державой.

Что же касается объективных причин, то, если мы посмотрим на восемнадцатый век, увидим, что абсолютные монархии выстраиваются повсеместно. А те страны, где этого не произошло, либо сошли со сцены, как Польша, либо стали второстепенными. Этот процесс напрямую связан с появлением нового типа армии — постоянной и дешевой, основанной на рекрутских наборах. Теперь монарх мог непосредственно опереться на войско, собранное из простолюдинов, не церемонясь ни с аристократией, ни с «третьим сословием». Восток прошел мимо этого, и в результате такие некогда могучие державы, как Турция, Иран, Индия и Китай, оказались вытеснены на периферию, превратившись в полуколонии и даже колонии. Это же грозило и России, но Петр, используя абсолютную власть, сумел в короткие сроки провести военную и технологическую модернизацию России, на долгие годы обеспечив ей место на авансцене мировой политики.

— Но ведь эта модернизация была вымученной, все делалось из-под государевой палки, а экономические механизмы так и не заработали?

— Они не заработали нигде. Даже в Великобритании модернизация не проходила по чисто экономическому сценарию, везде действовали политические механизмы. Россия же очень серьезно рванула вперед. Если к концу петровского правления в России было около 230 заводов и мануфактур, то к концу восемнадцатого века их было в десять раз больше; мы выходили на уровень крупнейших промышленных держав, но потом прозевали промышленный переворот и лишь с конца девятнадцатого века вновь стали догонять Европу и Америку. Странам с патриархальными ценностями непросто угнаться за технологическими революциями, поскольку они сопряжены с разрушением традиционных социальных отношений и оправданны только в условиях жесточайшей конкуренции. Развитие технологий происходит прежде всего там, где обездоленные люди готовы работать за гроши и где есть те, кто ради прибыли готов пойти на любой риск.

— То есть для модернизации Россия была слишком богата?

— Правильнее говорить не о богатстве, а о достатке: при почти полном отсутствии денег средний русский крестьянин не ощущал слишком острой нужды — за исключением, разумеется, голодных лет. Кроме того, у нас не было возможности монетизировать выгоду от внедрения новых технологий. Екатерина Вторая прекрасно знала про паровые машины; она наградила уральского умельца Ползунова, чей паровой двигатель был и мощнее, и совершеннее английских и шведских образцов. Машина Ползунова успешно работала на Тагильском заводе, но те же самые операции, делавшиеся вручную, были дешевле. Кроме того, внедрение машин приводит к увольнению людей. Когда паровоз Черепановых стал возить руду, работы лишились сотни человек, которым нечем стало кормить семьи. И если англичанин, имевший выход на гигантский международный рынок, мог закрыть глаза на социальные издержки и за счет прибылей частично их компенсировать, то в России внятных аргументов для внедрения новшеств не существовало. Поэтому промышленный переворот был реализован в девятнадцатом веке теми же самыми государственными методами.

— Интересно, вписываются ли эти цели Петра Первого в христианскую концепцию власти?

— Наверное, вписываются, потому что главная задача государя — защита своего народа. А это можно было сделать, лишь создав сильную армию и вооружив ее собственным современным оружием. И хотя Петр допустил сильное ущемление самостоятельности церкви, что впоследствии сказалось негативно на всей системе общественных отношений, в военно-политической сфере он обеспечил России мир и независимость. С петровского времени на Россию никто не нападает — кроме шведов и турок, которых то и дело натравливали на нас англичане и французы. Но каждая такая война оканчивалась новым расширением российской территории, усилением могущества России. С ней не справились даже полчища Наполеона, покорившие всю континентальную Европу. И когда в середине девятнадцатого века англичане и французы вместе с турками высадились в Крыму, никакого серьезного ущерба России они нанести не смогли. Более того, сами еле унесли ноги, до сих пор с ужасом вспоминают эту войну. А ведь основные силы русской армии даже не успели подойти к театру военных действий, когда внезапно, при странных обстоятельствах, умер Николай Первый. Только это помогло Англии и Франции превратить неизбежный и позорный разгром в победу.

— Получается, что внешняя экспансия чуть ли не навязывалась России извне. Не противоречило ли такое расширение территории и превращение в империю ее собственным стратегическим интересам, той же экономике?

— Действительно, Россия — одно из немногих государств, которое в принципе не нуждается в экспансии. Уже Екатерина Вторая ощущала нежелательность дальнейшего увеличения территории. Но делать это приходилось из геополитических соображений: чтобы выйти на естественные границы, ликвидировав такие разбойничьи «карманы», как Предкавказье, Крым или казахские степи. Не имея возможности вести хозяйство, население этих областей промышляло разбоем и работорговлей — весьма прибыльным бизнесом, опустошавшим русские земли с древнейших времен до конца восемнадцатого века. И когда черноморские и каспийские берега закрепились за Россией, произошло чудо: некогда безлюдные области расцвели на глазах, население выросло многократно. На месте убогой рыбацкой деревни возникла Одесса, крупнейший порт Восточной Европы, вырос Ростов-на-Дону, стали бурно развиваться кубанские и ставропольские земли. А Кавказ? К примеру, число грузин, армян, других народов веками не выходило за рамки нескольких сотен тысяч, регулярно подвергаясь резне со стороны персов, турок или горцев. В 1800 году, когда Грузия вошла в состав России, ее население составляло 675 тысяч человек, через полвека удвоилось, а к 1913 году достигло 2,6 миллиона. Аналогичную динамику показывали соседние народы.

— В шестидесятых годах девятнадцатого века один из царских министров писал, что окраины империи богатеют, в то время как население центральных губерний, наоборот, беднеет. Значит, таков удел России — «кормить» окраины ради собственной безопасности?

— В такой плоскости вопрос никогда не ставился: кормить — не кормить. Это слишком поверхностный подход. Вот сейчас американцы сколько сил и средств положили, чтобы переманить на свою сторону бывшие республики Советского Союза. Многие, даже единоверные Украина и Молдавия, отвернулись от нас, но все пристально следят, как поведет себя Россия. Потому что мы мощный цивилизационный центр, при известных условиях становящийся неотвратимо притягательным для окрестных народов, прежде всего в экономическом отношении. Просто сейчас Россия находится в фазе упадка. Но по сути своей русские — имперский народ. И мы будем не только кормить, но и проливать кровь за своих соседей, если они позовут нас как своих собратьев. В свое время Петра Первого ругали за то, что он, присоединив кучу иноземцев, заставляет теперь русский люд защищать их от врагов — притом что те неблагодарны и презирают русских. Но в христианской парадигме это и бессмысленно — ждать благодарности, потому что это нарушает принцип служения. Зато со временем такое жертвенное отношение создает эффект семьи: люди проникаются доверием к тем, кто им помогает не притворно, не ища своей выгоды. Кавказская Дикая дивизия безупречно воевала на фронтах Первой мировой. А среди всех командующих кто оказал безусловную поддержку Николаю Второму в роковые дни марта 1917-го? Только двое: немец Алексей Эверт и азербайджанец Гусейн Хан Нахичеванский. Именно так называемые инородцы оказываются самыми преданными хранителями имперского начала. Вообще, в мире совсем немного имперских наций. Имперских не в английском смысле этого слова, а в христианском римском, или византийском, когда в государственности нравственно-культурное, этическое начало имеет безусловное первенство над национальным, этническим.

— То есть смысл империи, построенной Романовыми, был еще и в безопасности глобальной, в христианском служении соседям? Тогда понятно, почему Николай Второй предлагал создать мировую систему коллективной безопасности. Обычно эта его инициатива кажется отвлеченной от реальной политики.

— На самом деле это была давняя традиция русской дипломатии. Еще Александр Первый, на волне победы над Наполеоном ставший самым влиятельным правителем континентальной Европы, сформулировал принцип христианской политики, создав вместе с Австрией и Пруссией так называемый Священный союз. В его уставном тексте прямо сказано, что вступившие в Священный союз государи соединены узами неразрывного братства, а их подданные считают себя «как бы членами единого народа христианского». Создавалась коллективная система взаимного служения. К этой системе примкнула вся Европа, кроме Турции и папы. Но она рассыпалась, потому что в Британии и Франции у власти стояли буржуа, которые вели свою игру. Вскоре к ним присоединились немцы и итальянцы, стремившиеся наверстать упущенное за годы национальной раздробленности. На эгоистические интересы прекрасно легла соблазнительная идея национализма: братство братством, но есть немцы, а есть славяне. Кстати, немцы были главными противниками и инициативы Николая Второго.

— В инициативе Николая Второго был хоть какой-нибудь прагматизм?

— Она была абсолютно прагматична. Николай предложил создать систему, основанную на принципе невмешательства и международного разрешения конфликтов, справедливо считая, что невозможно победить и навязать свою волю в ситуации, когда выстроен баланс международных сил. Именно такая система и легла в основу Организации Объединенных Наций — но после того, как в пожаре двух мировых войн погибли десятки миллионов людей. В начале двадцатого века немцы уповали на новые технологии, рассчитывали воспользоваться технологическим скачком для достижения фатального военного преимущества, создать оружие нового поколения, которое другие просто не успеют поставить на вооружение, — и одержать быструю победу. Они вложили все свои ресурсы в перевооружение армии, в новейшие образцы бронетехники, тяжелой артиллерии, в подводные лодки и авиацию. Царские инициативы выглядели для них издевательством, и кайзер Вильгельм Второй в гневе сказал, что его кузен Николай, видимо, сошел с ума. А на самом деле царь оказался весьма проницательным политиком.

Враги России

— Одно из самых сильных впечатлений от выставки связано с тем, кого она объявила врагами России. Вместе с Разиным и Пугачевым ворами названы декабристы. Честно говоря, это шокирует. Хотя бы потому, что они были патриотами, воевали с Наполеоном и даже на каторге переживали о том, как идут дела у России на Кавказе или в Польше.

— Дело в том, что у всех таких деятелей, будь то самозванцы, Стенька Разин, декабристы или большевики, есть две общие черты. Прежде всего это обман. Вся привлекательность этих протестных движений основана на полуправде, на дезинформации и лукавстве — без этого никто за ними не пойдет. И второй момент — поразительная, наивно детская безответственность их вождей, откровенный политический авантюризм. Возьмем тех же декабристов. Под какими лозунгами они выводили войска на Сенатскую площадь? За государя-императора Константина и некую конституцию, под которой большинство солдат понимало… жену Константина! А на что они рассчитывали в случае успеха?

— Да, узнай солдаты о замыслах цареубийства, декабристам бы не поздоровилось.

— Берем проект манифеста несостоявшегося «диктатора» декабристов Сергея Трубецкого, читаем под пунктом шесть: «Упразднение постоянной армии». Что это значило бы для России, нетрудно представить. Потом эти же черты проявятся у народовольцев, у революционеров начала двадцатого века: обман и авантюризм. Ведь большевики пришли к власти под одними лозунгами, а реализовали совсем другие. Это был обман, возведенный в систему, авантюризм настолько высокого градуса, что неизбежно приводил к катастрофам. Неудивительно, что такие «антисистемные» движения всегда пользовались благосклонностью и щедрой поддержкой со стороны политических конкурентов России.

В то же время с точки зрения макроисторического анализа тираноборцы — любопытный феномен. Здесь, конечно же, есть элемент жертвенности и благородства: эти люди, как правило, рисковали собой, часто погибали в борьбе за свободу — самое ценное, что есть у человека, причем у христианина тоже.

В манифесте несостоявшегося «диктатора» декабристов Сергея Трубецкого читаем:«Упразднение постоянной армии». Что это значило бы для России, нетрудно представить

— Но что они понимали под свободой?

— С точки зрения государства подлинная свобода возможна только там, где люди ограждены от скрытого манипулирования властью. В этом смысле мне всегда импонировало византийское отношение к монархии: только тот правитель считается истинным государем, который использует свою власть для охраны свободы своих подначальных. В противном же случае он беззаконный тиран. Такого понимания не было ни в средневековой Европе, ни в России. Это позднеантичная модель, к которой средиземноморская культура шла долгие века: архаические царства, с их частнособственническим представлением о государственной власти, сменяли демократические режимы, которые вырождались либо в охлократию, либо в олигархию. И как реакция на это вырождение возникала новая, монархическая, демократия, которая оказывалась наиболее стабильной формой государства.

— Почему?

— Потому что появлялся человек, который нес личную ответственность за политические решения. Таков был Август, архетип императора. Позже, со времен Константина Великого, на эту модель гармонично легла идея христианского жертвенного служения. В Европе происходит тот же процесс, только с запозданием на пару тысяч лет. Сначала на руинах античного мира растут «приватизированные» варварскими кланами племенные государства, которые медленно превращаются в полноценные монархии. Затем, часто через фазы охлократических диктатур и олигархий, образуются конституционные монархии или президентские демократии. Это, по сути дела, монархические режимы, ограниченные выборной системой. Если вы видели инаугурацию американского президента, то фактически видели возведение на трон нового императора. Система эта более или менее стабильна, однако, с христианской точки зрения, в ней есть лукавство: такой «избранный монарх» несет ответственность за свои дела не перед Богом, а перед теми, кто обеспечил его избрание, и именно этим лицам или группам лиц принадлежит власть. Но они вообще ни перед кем не несут ответственности и фактически используют государства и народы в своих интересах.

— Это шаг назад от византийской модели?

— Да. Такая конструкция отчуждает народ от реальной власти и свободы. Почему Николай Второй не пошел на создание конституционной монархии, как в Англии или Японии? Он ясно осознавал, что это означало бы обман: пользуясь званием монарха, он потерял бы возможность влиять на политику, а тем самым и утратил бы всякую ответственность за вверенный ему Богом народ.

— А если посмотреть на свободу с обычной точки зрения, либеральной?

— Давайте посмотрим, что такое либеральное понимание свободы. Вот есть восточнохристианский цивилизационный код, укоренившийся у нас, — он подразумевает такую систему политики, где в основе лежит вертикальная консолидация, идея служения. Но существует западная система горизонтальной консолидации, когда социальные связи обусловлены не идеей служения и верности, а взаимной выгодой и балансом интересов. Именно вокруг этих интересов формируются политические группы, которые соперничают за власть, выстраивают партийные конфигурации. Эту систему «отрицательной стабильности» разработали в свое время английские мыслители. В ней есть своя логика, но логика эта приводит фактически к отказу от христианской системы ценностей, потому что в итоге добро и зло оказываются договорными категориями, возникает нравственный релятивизм, а вместо спасения души во главу угла ставится коммерческая прибыль.

Что происходит? В России начиная с петровского времени образованная публика, которую потом назовут интеллигенцией, получает западноевропейское образование. А оно при всем своем христианском антураже ставит во главу угла рациональные свободы, так называемые права человека, которые в конечном счете обусловлены именно идеей взаимного интереса.

— Почему в России нет системы интересов, ведь не потому же, что она однажды приняла византийский культурный код?

— Во всяком случае, здесь не было повода выстраивать такую жесткую систему. Горизонтальные связи выстраиваются в ситуации острой конкуренции, когда очень высокая плотность населения диктует необходимость четко разграничить жизненные ресурсы. Этот доступ к ресурсам и описывает категория «права человека». Однако в России, да и в большинстве других стран, проблемы чаще решались противоположным путем, а именно коллективной консолидацией, сплочением вокруг единого центра. Только так можно было отразить агрессию сильных врагов или выжить в условиях тяжелого климата. И выходит, что наиболее образованная часть российского общества получает чужой культурный код. Этот цивилизационный разрыв приводит к страданиям таких людей, которые, видя здешний тип отношений, вместо того чтобы в них войти, начинают отвергать их на метафизическом, онтологическом уровне. И по сути дела, уничтожают и сами себя, сгорая в борьбе, и общество, в котором живут. Декабристы — первые на этом пути, затем был «разбуженный» Герцен и так далее, вплоть до нынешних «несогласных».

Справедливости ради надо сказать, что пафос разрушения несла не только интеллигенция. В двадцатом веке к этому подключился и простой народ. Это было вызвано кризисом церкви, выхолащиванием христианской этики, культуры, из-за того что с восемнадцатого века государство поставило духовенство под жесткий контроль. Люди перестали воспринимать церковь как авторитетную и независимую религиозную систему, видя в ней лишь часть государственного механизма подчинения.

— Существовало ведь и подлинное христианство — Серафим Саровский, оптинские старцы...

— Да, была монастырская культура высочайшего уровня, утонченное богословие. Но никакого влияния на общественную жизнь они не оказали, потому что государство их не замечало; они были выведены за рамки официальной системы. А народ либо находился на архаичной стадии обрядового христианства, где вообще нет места рефлексии, либо, как большинство наших революционеров (многие из которых выходили из священнических семей), видел в этом глубокую ложь. И русский коммунизм в этом смысле тоже сформировался как форма религиозного протеста. В отличие от Маркса, ярого атеиста, русские марксисты были людьми религиозного склада мышления. Это любопытный феномен, который на нехристианской почве порождает эффект антихриста: утопия, становясь идолом, как всякий идол, требует жертв и пожирает живых людей.

Цивилизационный люк

— Как по-вашему, были шансы у Николая Второго избежать катастрофы 1917 года?

— С одной стороны, история показывает, что император был обречен: вопрос стоял лишь о том, при каких обстоятельствах наш самодержец сойдет со сцены, — и, надо отдать ему должное, Николай сделал это наиболее достойно. В прошлом столетии были разрушены все формальные и неформальные империи. Двадцатый век стал веком национальных государств — за исключением США и СССР, имперских образований следующей формации. С другой стороны, выходом из патовой ситуации могла бы стать «народная монархия». Царское правительство недооценило эмансипацию народа. Что поражает в России начала прошлого века, так это обилие всякого рода съездов и советов: профессиональных, земских, научных, промышленных, партийных. Но государство не смогло вписать этот порыв к самоуправлению в политическую систему. А вот большевики потом эти движения оседлали, и именно Съезд Советов считался у нас верховным органом управления до 1993 года. По сути, советская система была «народной монархией», только место христианской церкви в ней заняла коммунистическая партия, со всеми вытекающими последствиями…

Обращение великого князя Михаила Александровича к народу с просьбой подчиниться на время думскому правительству, пока Учредительное собрание не выразит «волю великого русского народа нашего»

— Манифест 17 октября 1905 года не решал эту проблему?

— Сам Николай Второй рассматривал Государственную думу как вариант Земского собора, как способ привлечения лучших сил народа к государственному правлению. Манифест 17 октября не стал конституцией в западном смысле: перехода реальной власти к парламенту не произошло. Именно это и вызвало большое раздражение у элит. В то же время система выборов была устроена так, чтобы отсечь от участия в Думе массы крестьян. Вообще, царь ориентировался на патриархальную модель, полагая, что народ как жил, так и живет в наивной и бесхитростной вере в Бога и царя. До поры до времени так и было. Но само государство инициировало освобождение крестьян, дало им гражданские права, развивало народное просвещение. К 1917 году уровень грамотных среди рабочих достигал сорока процентов. А что читали эти грамотеи? Антиправительственные листовки и левые газеты. В итоге если духовная связь царя с народом и оставалась, то механизмов ее актуализации практически не было. Император пытался опереться на военную элиту, но именно она его и предала.

Нельзя не отметить удивительного сходства тогдашней ситуации с нынешней. По сути, наиболее яро против действующей власти выступали именно те, кто только благодаря ей и существовал в России. Потому что как только умеренно авторитарный режим рухнул, либеральную общественность смыло без остатка. Как тогда, так и сейчас оппозиционеры питают иллюзию, что достаточно объявить свободные выборы, и в России восторжествует западная общественная система. Но если она и восторжествует, то быстро погибнет вместе со страной. Ведь что показывает пример Романовых: генеральная линия развития России — это развитие цивилизации личной ответственности. Консолидирована она может быть в лице монарха, президента, генсека, как угодно назовите, но это именно личная ответственность.

— Не перед электоратом?

— Электората в этой системе нет и быть не может. Электорат — это индивидуумы, нацеленные на реализацию только своих личных интересов и притом верящие в то, что их выбор имеет самостоятельное значение. У нас таких людей считаные проценты. Само по себе это не отменяет систему выборов, но они становятся выражением народного доверия, по сути дела, единоличной власти. Причем власти теоретически несменяемой — именно потому, что она мыслится как власть ответственная. Это квазиримская система: римский император тоже регулярно получал своеобразный вотум народного доверия. А сменяемая власть — по определению власть безответственная: ее носитель использует свое государственное служение прежде всего для обеспечения впрок личных интересов. И реальным носителям власти нежелательно, чтобы кто-либо получал слишком большой авторитет, что затрудняло бы манипулирование им.

— Рыночная экономика не способна изменить этот наш культурный код?

— Тот код, который у нас существует, — это единственный способ сохранить даже не государство, а народ, страну. Если опираться здесь на так называемые взаимовыгодные отношения, Россия в своем настоящем виде очень быстро окажется экономически неэффективной и ее место займут другие типы социума — колониальный, постколониальный, очаговый, еще какие-то. Это уже пробовали в 1612 году. Тоже хотели сделаться частью европейской цивилизации. Но Россия существует уже тысячу лет именно благодаря парадигме коллективного служения: один за всех, все за одного, вера как верность. «За веру и верность» — так и написано на нашем главном ордене Святого апостола Андрея Первозванного. И это очень рациональная идея. Кто во время Смуты организовал спасение этой системы? Купечество, практичные люди. При взаимовыгодных отношениях ваши ресурсы ограничены той толикой взаимных благ, которую вы можете передать в распоряжение друг друга. Но если ты даешь безвозмездно, в твоем распоряжении потенциально оказываются все ресурсы людей, готовых поступать таким же образом. Возникает кумулятивный эффект, ресурсная база возрастает на порядки. Вспомним советскую систему: по ресурсам, особенно финансовым, она была слабее американской, но по эффекту была сопоставима с ней. А как только мы вошли в их систему отношений, мы стали слабее них в несколько раз.

И если вернуться к нашей выставке, в чем заключается ее главный феномен? Она выводит нас на идею самодостаточности России как цивилизации и ее жизнеспособности. Хотя мы многому учимся у Запада и даже зависим от него в области технологий, научных знаний, это никоим образом не означает нашей зависимости системной. И когда мы вернемся на привычный уровень социальных отношений, мы резко разбогатеем, если не деньгами, то, во всяком случае, совокупно доступным благом.

— Роль православия в этой системе останется ключевой?

— Православное учение придает целостность такой модели отношений, где все служат Богу через послушание властям и служение друг другу. Можно называть это служением народу — народу Божьему, то есть без национализма, который был характерен для Европы. Там тоже пытались выстраивать вертикальные социальные связи, но на основе концепции нации. Наполеоновские солдаты шли умирать не за деньги, а за великую Францию. Россия этого соблазна избежала: никогда русские солдаты не умирали за великую Россию, они умирали за веру, царя и Отечество. А возьмите Америку: там принято делить народы на хорошие и плохие, присвоив себе статус «силы добра» и высший моральный авторитет. Все это подрывает идею служения на корню. Так что и в общечеловеческой перспективе православная цивилизация не исчерпала своего потенциала.