Господи Боже! Дай мне силу освободиться от ненависти к нему, которая мешает мне жить в квартире, душит злобой, перебивает мысли. Он лично мне еще не делал зла. Но я задыхаюсь от ненависти, которая доходит до какого-то патологического истерического омерзения, мешает жить.

Отойди от меня, сатана, отойди от меня, буржуа, только так, чтобы не соприкасаться, не видеть, не слышать; лучше я или еще хуже его, не знаю, но гнусно мне, рвотно мне, отойди, сатана.

Блок, 1918

Я закрываю глаза и вижу Тверскую улицу. Угрюмую, снежную, безлюдную до того, что даже надменные мордвиновские дома с виноватым видом смотрят на свое неожиданное одиночество. Возле заколоченных дверей модной лавки (почерневшая вывеска говорит, что «коллекция», но молчит о том, чья) в глубоком сугробе похоронен розовый «ламборгини» с открытым верхом - на его сиденьях отчего-то свалена битая мебель, стулья без спинок и дверцы шкафов. Должно быть, прохожие собирали костер, но патрули, временами возникающие у Елисеевского, остановили дело. До выдачи продпайков в магазине еще целых два дня, хвосты соберутся в ночь на послезавтра, и потому я прохожу к площади совершенно свободно, весело топая валенками.

Сладкая, ватная тишина. Слышно только, что у Воскресения Словущего в Брюсовом переулке неуверенно прозвонили, да какая-то бродячая жучка громко поссорилась с брошенным в снег возле Пушкина ярко-малиновым рекламным щитом. Элитные коммуникации для самых успешных людей, менеджмент третьего тысячелетия, гав-гав-гав. И убежала, хромая, к Страстному.

Я сегодня успешнее всех. Я на праздной прогулке. Мне не нужно идти за дровами, документы в порядке, селедка, картошка и полбуханки дожидаются дома, а что до элитных коммуникаций, то я могу громко, выставив руки в варежках рупором, крикнуть «Доброе утро, злодеи!» в сторону треснувших стекол галереи «Актер». На почти обвалившихся ее этажах кто-нибудь да ночует. И вряд ли актеры.

Повернув на бульвар, в последний раз оборачиваюсь. Маленький бледно-коричневый силуэт тянет санки по хрупкому насту. Его след и будет сегодня вторым на Тверской.

Я с трудом пробираюсь к Никитским воротам, опасаясь увязнуть по пояс и не вылезти без пневмонии. В окнах разновеликих облупившихся особняков, бывших «деловых центров» и «представительств», сушат мокрые простыни. Настежь открыты ворота, покосившийся указатель за ними приглашает зайти на пилатес, фитнес, солярий и лазерный пилинг. Вместо этого во дворе бородатый, кудрявый мужик, сидя на чемодане, явно ворованном, пьет, запрокинув яростно голову. Стремительно ходит кадык. Позади мужика грузовик, там, похоже, оружие или что-то иное, не менее скверное. Лучше туда не ходить. Поздно пилатиться и пилинговаться.

Чем ближе к Арбатской площади, тем чаще попадаются ямы под обманчивым снегом и выбоины на обугленных стенах. По бульвару гуляют солдаты, хотя какие из них солдаты - так, случайные личности, по своей прихоти нацепившие форму, кто какую, ибо главное - не пропускать тех, кто вовремя не надел никакой. Столовая, бывший винный бар «Жозеф де Местр», искушает. Я удерживаюсь. Бывший банк «Иов Инвест» растерянно приглашает меня в черноту перекрытий за картонкой фасада. Я не задерживаюсь. На углу Воздвиженки рынок, торговка тушенкой и сигаретами матерится в пространство. Ноги вымокли. Если завтра окажется, что я простудился, кто пойдет за дровами? Кто послезавтра займет очередь за продпайком?

Делать нечего, чтобы только вылезти из сугроба, я заворачиваю направо. Передо мной смирный Новый Арбат, нет не то что машины, но даже телеги, как будто не изобрели колесо. Стеклобетонные дылды на месте, как только держатся, давно брошенные даже мышами. Зато под ними на широком снежном полу расположились одноэтажные сараюшки. Около бравой надписи «Суши! Сашими!» кто-то поставил забор, видно, летом сажает капусту. Две бревенчатые хаты подпирают друг другу бока у роддома Грауэрмана, дальше - больше, ну а церкви Симеона Столпника уже и вовсе не видно, один купол зеленый да крест. В прежней жизни возвышавшаяся на холме, она вся теперь спряталась в серо-черной строгости горе-домов, бань, бараков, казарм и складов. Магазина «Дом книги» за ней нет тем более. Книга, по нашим скорбям и печалям, отныне одна, и все, что обещано в ней, теперь роздано каждому, по желаниям его и сбылось.

Я едва не упал у первого же сарая. Задыхаясь, отчаянно перебирая руками в воздухе, как-то остался на мокрых ногах - и тут же приметил, что здесь еще скользко, а в десяти шагах уже убрано, гладкий снег и кусками асфальт. Пятеро ловких ребят в ушанках и темных пальто быстро скалывают и собирают горками лед, чистят улицу взрослыми, дворницкими лопатами, каждую из которых еле удерживают на весу. Я хотел перейти на дорожку, ими выровненную, но так сильно закашлялся, что остановился. Хватит самообмана. Следующий день и хорошо, если не всю неделю, мне придется лежать в не отапливаемой комнате, на одних сухарях с кипяченой водой. Если будет вода. Мне не хочется даже и думать об этом.

Самый маленький мальчик, глядя на меня, засмеялся. Трое других, не поднимая голов, продолжали работать, а последний, самый старший, вдруг улыбнулся мне искоса, как будто бы мягко и необидно. Я все кашлял, переминаясь в проклятом сугробе, но поймал его взгляд.

- Теперь ты нашел, что хотел? - словно спрашивал он у меня. - Ведь ты так отчаянно ненавидел разноцветную плесень успешных, престижных, элитных, фешенебельных, энергичных, предприимчивых, позитивных, молодых, деловых, рентабельных, эффективных, ответственных, бодрых, прозрачных, дорогих, современных и оптимистичных негодяев, мерзавцев и варваров. Ты ненавидел весь мир, что создан был ими, вокруг и для них. Ты мечтал сжечь их квартиры, закрыть их конторы, вдребезги расколотить витрины их магазинов, выбросить мебель из их кафе и похоронить в снегу «ламборгини», а их самих загнать в смертно-расстрельный подвал, некогда фитнес, солярий и пилинг, где их будут сторожить пропойцы и пугачевы, только и милые жестокому сердцу народолюбивого интеллигента. Ты готов был отдать, что имел, за возможность отнять все у них, ты доволен? Все сбылось. Бизнес-центр исчез, сгинул так не любимый тобой торгово-развлекательный комплекс. Вместо них теперь лед, и забор, и сугроб. Так попробуй же выбраться из него, если сможешь.

Мальчик давно отвернулся. Дети счистили снег с еле заметной дороги. Двигай, дядя, пока не замерз окончательно. Вечно меня раздражало чужое бесстыжее лето с плясками, пляжами и автомобилями с открытым верхом, пропади оно пропадом. Вот и пропало. Чуждое жира и пошлости будущее, которое я себе выбрал, шло за ним следом. Дошло - колет иголками в дыры на валенках и хватает за неприкрытые уши. Господи, смилуйся и прости.

Я открываю глаза и вижу Тверскую улицу. Открытую дверь модной лавки, витрину, надменный мордвиновский дом. Розовый автомобиль проносится к площади, издавая отвратительный тянущий звук. Гнусно-рвотные и сыто-довольные буржуа плавают внутрь-наружу бутика, скупая все то, что вовремя, и что не в сезон. Почему они кажутся мне теперь нестерпимо родными, почему мне так нужно остаться в их беззащитном, наивном аду? Аляповатая сумка в руках у подростка, выходящего из очередной безобразной «Коллекции», легче лопаты.

Буду ли я, как они? Никогда. Каково с ними жить? Тяжело. Но от ненависти я почему-то свободен.