Игры патриота / Спорт / Спецпроект

Игры патриота / Спорт / Спецпроект

Игры патриота

/  Спорт /  Спецпроект

Виталий Смирнов — о карательной психиатрии и застенках Комитета партийного контроля, о том, кто из бывших советских руководителей приходит к нему в снах, куда чуть не занесло олимпийского Мишку, а также о том, что за «сказочный лес» был зашифрован в стихах Добронравова и на кого он охотился вместе с Гагариным

Несмотря на то что сегодня Виталий Смирнов вроде бы отошел от дел, он по-прежнему очень востребован. Неделями пропадает в командировках, проводит по несколько встреч на дню, отвечает на десятки телефонных звонков. При этом мало кто знает, что прячется за вывеской делового человека и успешного руководителя — в свой внутренний мир старейший член МОК, почетный президент Олимпийского комитета России редко кого пускает.

— В начале нашего разговора вы упомянули о своих братьях. Как сложилась их судьба?

— Нас было четверо, я самый старший. Младшенький умер в первую военную зиму грудным ребенком, средние братья были двойней, но оказались совершенно не похожими — и внешне, и по характеру, и по интересам. Один учился в Горном институте, потом окончил специальное языковое отделение и работал в основном в торговых миссиях: в Индии, Японии, Сирии. В феврале 1980-го он трагически погиб. Темная история… Брат тогда находился в долгосрочной командировке в Ираке, возвращался из Кувейта на машине и попал в аварию. Получил тяжелые травмы, перед смертью промучился несколько дней. Кто-то говорил, что произошел несчастный случай, другие утверждали: аварию подстроили, целью была машина торгпреда. Я в тот момент был на Играх в Лейк-Плэсиде. За несколько часов до церемонии открытия из Союза пришла шифровка о случившемся. Мигом собрался и отправился в Монреаль, ближайший рейс в Москву был оттуда. Когда на машине проезжал мимо Олимпийского стадиона, слышал гул переполненных трибун, приветствовавших участников парада. Но мысли, естественно, были совсем о другом.

Второй брат был очень талантливой личностью: рано начал рисовать, писал маслом. Он с отличием окончил Архитектурный институт, был ленинским стипендиатом, секретарем комитета комсомола. В качестве делегата даже принимал участие в одном из съездов ВЛКСМ. Но потом все перевернулось… В конце 60-х годов группа архитекторов, в которую он входил, объединилась с каким-то бывшим заключенным адмиралом и начала вести что-то вроде диссидентской деятельности. Их арестовали, ребята покаялись и были отпущены, а брат уперся. И тогда его объявили психически больным. Больше двадцати лет гнобили в психбольницах, выпустили только во время перестройки, когда он стал действительно больным человеком. Вся жизнь пошла под откос, два года назад он скончался.

Первые несколько лет брат провел в питерских «Крестах», спецбольнице МВД, самом жестоком месте, которое только может быть. Соседями по камере были дети, убившие своих родителей, или родители, убившие детей. И политические, такие же, как он. Первые были пособниками надзирателей, доносили на вторых. Брата избивали, насильно кололи различные психотропные препараты. Я ездил туда, пытался достучаться до главврача. В ответ услышал циничное: «Если ваш брат выйдет от нас и с помощью мамы сможет переходить улицу, скажите спасибо!»

— Неужели его нельзя было вытащить оттуда? Вы ведь являлись высокопоставленным номенклатурным чиновником.

— Я пробовал это сделать. Но меня жестко осадили: «Хотим предупредить вас, товарищ первый секретарь: вы тут не особо выступайте!» Я тогда сам находился под колпаком, мой телефон прослушивался. Давление усилилось, когда в разговоре с матерью я очень резко отозвался о кагэбэшниках, следивших за братом... Как его было вытащить? Никак. Все, пропал человек.

В те времена вообще были другие порядки. Закон и партийная дисциплина главенствовали, никакие личные связи не могли их перебить. Хотя глава оргкомитета московских Игр-1980 Игнатий Новиков, под руководством которого я работал, однажды мне помог, и очень здорово. В Олимпийский комитет пришла работать молодая женщина, мы сблизились, потом у нас завязался роман. Впоследствии она стала моей второй — нынешней — женой. На меня посыпались жалобы: мол, такой-сякой, растленный и аморальный. Не буду говорить, кто их писал, хотя имя мне известно. Несколько раз по этому поводу меня вызывали в ЦК. Доводили до такого состояния, что я стакан воды в руках держать не мог — до того трясло. В те годы существовала такая организация — КПК, Комитет партийного контроля. Настоящие застенки гестапо, ни закона на них не было, ни правил. Напишут на тебя кляузу, и ни защититься, ни оправдаться невозможно. Ведет твое дело какой-нибудь инструктор, как он решит, так и будет.

Моим вопросом занимался товарищ с говорящей фамилией Катков. «Знаете, мой вам совет: пишите по собственному желанию, — обрабатывал он меня. — Вы человек грамотный, с иностранным языком. Вас могут направить куда-нибудь советником за границу. Будете там работать, жить с молодой женой…» Довел до полного изнеможения. Пришел я к Новикову, говорю: «Игнатий Трофимович, я так больше работать не могу». Он тут же набрал телефонный номер Пельше, который возглавлял КПК при ЦК КПСС. Я развернулся, хотел уйти, он меня остановил. Стою, слушаю их разговор. Новиков изложил суть дела, собеседник спрашивает: «Он тебе нужен?» «Он мне очень нужен, это же мой первый заместитель», — говорит шеф. «Ну хорошо». На этом беседа закончилась. На следующий день из КПК принесли огромную стопку бумаг по моему вопросу. Мне ее не отдали. Управляющий делами Новикова показал ее издали и сказал: «Получишь после Олимпиады».

— Ваш шеф обладал таким влиянием?

— Он вырос вместе с Брежневым, у них разница в возрасте составляла всего один день. Как и генсек, Новиков был родом из Днепродзержинска, бывший строитель, одно время возглавлял Госстрой. Мужик простой, но никогда не ругался, не сквернословил. Самым грубым словом, которое я от него слышал, было «сапог».

23 октября 1974 года в Вене мы выиграли право провести Олимпиаду, через несколько месяцев начали создавать оргкомитет. Игнатий Трофимович пригласил меня на разговор в один из подмосковных правительственных санаториев, где он отдыхал. Проговорили мы с ним часа три. Поле было непаханое: пришлось прочитать целую лекцию об истории Игр, начиная с античности и заканчивая бароном де Кубертеном.

Но в итоге назначение Новикова главой оргкомитета оказалось правильным решением. Госстрой ведь был очень мощной организацией, которая занималась всеми видами строительства — от гражданского до оборонного. Он принимал участие в строительстве Асуанской плотины в Египте, его высоко ценил президент этой страны Абдель Насер. После землетрясения в Ташкенте Игнатий Трофимович прилетел туда вместе с Брежневым. Генсек через три дня покинул город, а моего будущего шефа там оставили на три года.

Новиков имел огромные возможности и влияние, он был на ты со многими сильными мира сего. Мог запросто позвонить председателю тогдашнего Мосгорисполкома Промыслову: «Володя, ты чем занят? Заседание? Давай-ка приезжай ко мне!» На его столе стоял телефон прямой связи с Брежневым. Однажды шефа не было на месте, аппарат зазвонил. Я снял трубку. «Женя?!» — загремел в микрофоне гулкий голос генсека, он его почему-то с детства звал Женей. «Нет, Леонид Ильич, это его заместитель», — отвечаю. «Ну а если ты заместитель, зачем трубку берешь?!» Я потом рассказал об этом случае Новикову, он отреагировал спокойно: «Знаешь, не надо, не трогай ты этот телефон».

Была у моего шефа только одна слабость. В Лозанне, где находится штаб-квартира Международного олимпийского комитета, недалеко от вокзала располагался кинотеатр, в котором гоняли фильмы фривольного содержания. Новикова туда тянуло постоянно, у нас-то вся эта клубничка была под запретом. Бывало, выйдем из гостиницы на прогулку, он меня нарочно в ту сторону тащит. Остановится перед афишей и спрашивает удивленно, как будто в первый раз видит: «Что это тут показывают?» Тогда в витринах кинотеатров вешали большие фотографии с кадрами из фильма. «Ну хорошо, пойдемте, — не выдерживал я. — Только депутатский флажок с лацкана снимите». «Зачем?» — недоумевал он. «Вдруг вас сфотографирует кто-нибудь, скандал может выйти». Сейчас это звучит смешно, тогда же за посещение таких заведений могли очень строго наказать. Не пожалели даже Гагарина: мне об этом сам Юра рассказывал, мы были хорошо знакомы. Кто-то за границей сфотографировал его на фоне голых девок, у него потом серьезные неприятности были.

В общем, Новиков послушно снимал значок, и мы шли в кино. После фильма выходили, я молчал, а он тянул: «Да-а, что все-таки они в своем обществе вытворяют с женщинами!» (Смеется.)

— Вы несколько раз обмолвились еще об одном видном функционере, главе Спорткомитета СССР Сергее Павлове. Что это был за человек?

— Очень яркая, неординарная личность. В моей жизни Павлов оставил, пожалуй, самый серьезный след: он мне до сих пор снится, я к нему на могилу часто хожу. Ему на роду было написано стать вожаком: он излучал невероятную энергию, его обожали спортсмены и тренеры, любили журналисты. С другой стороны, конечно, Павлов являлся политическим продуктом своей эпохи. Он входил в ближайшее окружение Хрущева, комсомольцы тогда пользовались большой популярностью — Шелепин, Семичастный... Когда к власти пришел Брежнев, их стали серьезно задвигать. Для первого секретаря ЦК ВЛКСМ должность председателя Комитета по физкультуре и спорту повышением не была. С этого поста люди уходили гораздо выше. Хотя сам Павлов Институт физкультуры не окончил: я поступил туда, а его как раз с третьего курса забрали в Красногвардейский райком комсомола. Окончил он вуз уже будучи председателем Спорткомитета, заочно.

Сергей Павлович прекрасно знал музыку, литературу, был очень начитан. Общался с Робертом Рождественским, дружил с Юрием Гагариным, Пахмутова с Добронравовым были, по сути, членами его семьи. Спорткомитет он возглавил в 1968-м, этому предшествовали две неудачные для нас Олимпиады. Злопыхатели посмеивались: посмотрим, как проявит себя этот комсомолец. А сборная в 1972 году в Мюнхене как махнула — 50 золотых медалей! Выступила блестяще, хотя Игры, в том числе и из-за нападения террористов, были очень трудными.

До 1980 года все шло благополучно, потом ситуация ухудшилась. К тому времени Павлов руководил спортом уже довольно долго, за спиной начались интриги. В итоге было принято решение назначить его послом в Монголию. С одной стороны, почетная ссылка. С другой — Сергей Павлович не был дипломатом, иностранных языков не знал, и эта работа ему не очень подходила. Одновременно в его жизни произошел определенный слом, он развелся и женился на Наташе Герасимовой — сотруднице подведомственного мне подразделения, Управления международных связей Госкомспорта СССР. Возглавлял его, кстати, Дмитрий Ионович Прохоров — отец миллиардера Миши Прохорова, нынешнего президента Союза биатлонистов России. Мальчик этот рос практически у меня на глазах. Так вот, роман Сергея Павловича и Наташи продолжался довольно долго, потом они поженились. И тогда Павлову сказали, что в одно посольство двух жен не приводят. Его отозвали из Монголии и перевели на Бирму, а потом отправили на пенсию.

— Церемонии открытия и закрытия московской Олимпиады получились очень яркими, многие до сих пор их помнят. Но нервы организаторам они подпортили изрядно. Правда, что приходилось объяснять в ЦК партии, почему это у вас медведи летают?

— Такие споры шли не только в ЦК, но и в самом оргкомитете, состав которого оказался очень разнородным. Например, все три зама Новикова — я, Владимир Коваль и Георгий Рагульский — пришли из мира спорта. Кроме того, были люди, которых шеф привел из Госстроя или Министерства строительства — они курировали подготовку олимпийской инфраструктуры. Третью группу составляли те, кого направили в оргкомитет просто скоротать время и дождаться пенсии. Оклады у нас были очень высокие, приравненные к министерским ставкам первой категории. Почему бы и не посидеть?

Эти люди чувствовали свою важность и раздували щеки. В спортивные вопросы они не вмешивались, потому что в них абсолютно не разбирались. А вот высказываться по поводу церемонии открытия считали себя вправе. Талисман мы обсуждали всем миром: сошлись на том, что это должна быть какая-то зверушка. Попросили известного журналиста Василия Пескова, который вел на телевидении программу «В мире животных», объявить конкурс. Он бросил клич, возникла идея с медведем. Над образом работали сообща, придумали ему множество деталей — например, пояс в виде олимпийских колец. Но пошли вопросы: «А вдруг скажут, что Москва — медвежий угол?» Или начали докапываться к песне Николая Добронравова, которая звучала на закрытии. Там были такие слова: «До свиданья, наш ласковый Миша, возвращайся в свой сказочный лес…» Перестраховщики забеспокоились: какой еще сказочный лес? Что автор хотел этим сказать? Сейчас это кажется глупым, а тогда во всем искали подтекст. На борьбу с мракобесием пришлось потратить много сил и энергии.

Своя история связана с олимпийской эмблемой. Никогда не рассказывал об этом, но ведь это я ее нашел. Мы заказали эскизы в Союзе художников, в оргкомитет приходили мешки писем с предложениями от профессионалов. Они предлагали в основном одно и то же: кремлевская стена, зубцы… А потом на вырванном из блокнота листке художник-оформитель из какого-то прибалтийского городка набросал эскиз и прислал его в Москву. И мне рисунок показался интересным. Несколько прямых разной высоты, плавно закруглявшиеся книзу… Они напоминали контуры московских высоток и одновременно беговые дорожки стадиона. Как-то в оргкомитет приехал Павлов, его художественному вкусу я очень доверял. Подвел его к стенду: «Сергей Павлович, что вы думаете об этом?» Он оживился: «Очень интересно!» Так эмблема обрела свою жизнь.

Масса вопросов возникла, когда начали обсуждать, как доставить олимпийский огонь в чашу «Лужников». Дело в том, что на стадионе не было ступеней, ведущих на самый верх. Предложили следующее решение: в бетонное основание трибуны зигзагом вмонтировали полые трубки. В них вставлялся металлический штырь, на конце которого раскрывались своеобразные ступеньки метр на метр. По ним и бежал Сергей Белов с факелом, чтобы зажечь огонь в чаше. Все места на трибуне были заняты солдатами, которые поддерживали эти ступеньки. Но опять пошли разговоры: «Как же так? Получается, факелоносец бежит по головам советских воинов!» Такие вот абсурдные вещи.

Хотя Брежневу открытие очень понравилось. Он сказал: «Закрытие сделать еще лучше!» Начали думать, появилась идея с улетающим Мишкой. Но тут возникла проблема: важно было, чтобы он поднялся вертикально вверх, а не ударился о трибуну. Представляете, что могло бы случиться, если бы такую махину ветром понесло на зрителей? Поубивало бы всех к чертовой матери! Поэтому, если посмотреть кинохронику, можно увидеть, что сначала запустили сигнальные шары, которые показывали направление воздушных потоков. И только потом в воздух отправили самого Мишку. Кроме того, сначала мастера изготовили косолапого, который никак не проходил в ворота стадиона. Пришлось переделывать…

— Олимпиада-80 завершилась грандиозной победой сборной СССР, которая завоевала 80 золотых медалей. Признайтесь, это было подстроено специально?

— Чистая случайность, клянусь. Похожая история произошла на мюнхенской Олимпиаде в 1972-м. Это был год 50-летия СССР, и мы как по заказу выиграли 50 золотых медалей. Ну как такое можно подстроить? Хотя совпадение оказалось очень удачным и потом много раз обыгрывалось.

— В бытность руководителем НОК СССР, а потом и Олимпийского комитета России вы всегда селились в Олимпийской деревне, вместе с командой. Неужели не доверяли подчиненным?

— Нет, просто хотел лично контролировать все вопросы, от и до. Иногда по ходу Игр возникают ситуации, которые требуют немедленного вмешательства. Считаю, глава Национального олимпийского комитета должен держать руку на пульсе событий, чтобы в случае необходимости взять ответственность на себя. Раньше мобильных телефонов не было, приходилось много времени проводить в оперативном штабе. Чтобы не тратить время на переезды в гостиницу, жить я предпочитал тут же, рядом с командой. Хотя это было связано с определенными бытовыми неудобствами. Скажем, в Сиднее весь дом, отведенный нашей делегации в Олимпийской деревне, оказался занят, и меня поселили в гараже. Я не шучу, в самом настоящем гараже — лестница, земляной пол и полное отсутствие окон. В то время зампредом российского правительства была Валентина Матвиенко, она курировала несколько направлений, в том числе и спорт. И вот кое-кто начал настраивать ее против меня: дескать, Смирнов живет с женой и ребенком в шикарных апартаментах, ест икру, загорает. Матвиенко приехала в Олимпийскую деревню на инспекцию. «Ну, где вы живете, показывайте», — распоряжается. Я ее повел в свое убежище. «Что, здесь и живете?» — растерялась она. «Да, вот фотография моей жены на столе стоит», — отвечаю. Валентина Ивановна не могла поверить, думала, ее обманывают. У нас там на весь первый этаж был один туалет, с утра на единственный толчок семь человек претендовали. Когда разобралась, что к чему, от напряженности в отношениях не осталось и следа.

— За соблюдением спортивного режима вы тоже следили?

— У нас был строгий сухой закон: с момента вылета из Москвы и до возвращения домой — ни грамма. Не позволял нарушить запрет никому, в том числе и себе. Все были в курсе: если Смирнов прознает что-нибудь, вышибет тут же. Я в этом смысле очень жесткий человек. Еще чем могу гордиться: до моего ухода с поста президента ОКР у нас не было ни одного случая употребления допинга. Перед каждыми Играми собирал тренеров, специалистов и говорил: «Чем принимать эту гадость, лучше проиграйте. Если кого-то из вас поймают за руку, нигде себе работы не найдете, даже за границей. Мои возможности вы знаете...» Однажды иду по Олимпийской деревне и вижу: наш знаменитый штангист, считавшийся претендентом на призовые места, катается на самокате. С негодованием останавливаю его: «Что ты делаешь? А если ногу сломаешь?» «Виталий Георгиевич, вы же сами запретили нам принимать препараты, — отвечает он. — Я сейчас абсолютно «чистый», медали мне не светят. Могу хоть на самокате кататься, хоть с парашютом прыгать…»

— Для участия в параде открытия зимней Олимпиады-1994 в Лиллехаммере Олимпийский комитет России впервые заказал форму у знаменитого модельера Валентина Юдашкина. В то время с деньгами в стране было худо. Как вы с ним расплачивались?

— Тяжелее всего мне пришлось двумя годами ранее. В 1992-м выступала объединенная команда СНГ, ни одно независимое государство денег на экипировку не дало. Все косились друг на друга и спрашивали: «Почему мы должны кого-то одевать? Это же не наша сборная…» Средства пришлось собирать с миру по нитке, одним из основных дарителей стал производитель водки «Смирнофф». Правда, я сразу сказал, что рекламировать их товар мы не будем. Они согласились, им было важно вернуться на российский рынок. Одежду заказали сшить югославской фирме «Гума», она запросила меньше всего. Весь комплект парадной формы состоял из брюк и рубашки, даже пиджака не было.

Потом дела начали потихоньку налаживаться. Мы открыли «Лотто Миллион», деньги от которого шли на спорт, начали проводить благотворительный Олимпийский бал. Первый состоялся в 1993 году, на нем присутствовал Борис Ельцин, которому тогдашний президент МОК Хуан Антонио Самаранч вручил олимпийский орден. Вот фотография с того бала: фирма Reebok передает нам чек на 100 тысяч долларов. Мы сознательно допустили небольшую утечку информации, и Adidas не упустил случая утереть нос конкуренту, вручив чек на 400 тысяч.

В общем, собралась солидная сумма, встал вопрос о выборе модельера. И тогда я вспомнил о горячей линии в одной из газет. Читатели звонили по указанным телефонам в редакцию, задавали вопросы. Один из них посетовал: мол, что же мы так и будем все время как нищие? Я возьми и ответь: «Обещаю вам одеть команду у самого лучшего кутюрье». «У кого?» — не отстает он. А я тогда только Славу Зайцева и знал. «Кто у нас сейчас самый лучший?» — спрашиваю. «Есть один молодой парень, Валентин Юдашкин», — говорят мне. «Значит, будем одеваться у него», — заключил я.

На следующий день в газете вышла статья с заголовком: «Смирнов обещал одеть сборную у Юдашкина». Я созвонился с Валентином, пригласил его в гости. В назначенный час на пороге появился такой чернявый мальчик с женой. А у меня дома серьезные друзья: посол Трояновский с супругой, другие солидные люди... Недавно, кстати, мы с Валей встречались, вспоминали эту историю. «Помнишь?» — спрашиваю его. «Еще бы!» — смеется.

— В 2001 году на посту президента Олимпийского комитета России вас сменил Леонид Тягачев. Перестановки были инициированы сверху?

— Нет, это было мое собственное решение. Если честно, меня сильно подкосили Игры-2000 в Сиднее, поражения многих наших лидеров. Кроме того, к тому времени закон о спорте в старом звучании работать уже переставал. Было создано Министерство спорта, которое все больше и больше захватывало наши полномочия. Центр тяжести постепенно перемещался в его сторону, и я отчетливо понимал: в прежнем виде Олимпийский комитет существовать больше не будет. Так на мое место пришел Леонид Тягачев. Я его знал как хорошего тренера по горнолыжному спорту. Причем не просто тренера, а настоящего подвижника. Мне дважды доводилось быть на сборах его команды на Камчатке, которые проходили в совершенно жутких условиях. Вагончики-раздевалки, стоявшие на голой земле, продуваемый всеми ветрами сортир на улице, буржуйка и нары в два этажа. Представляете, в каких условиях тренировались члены сборной страны?! Тягачев же стоял с секундомером на горе с утра до вечера. Тружеников я люблю, потому и не возражал против его появления в ОКР. А вот о том, что с ним стало в дальнейшем, я даже говорить не хочу.

— У чиновников вашего уровня принято загодя готовить себе смену. Почему вы не позаботились о преемнике?

— Я разговаривал на эту тему с некоторыми спортсменами — теми, в ком видел определенный потенциал. Помню свою беседу с Александром Карелиным. После его поражения в финале сиднейских Игр от американца Гарднера мы с ним полночи ходили по Олимпийской деревне. «Александр, — говорю, — заканчивайте со спортом и идите ко мне первым заместителем. Полгода поработаете, если это ваше — станете президентом Олимпийского комитета». Он обещал подумать, потом отказался. Точно такое же предложение сделал лыжнице Лазутиной. Лариса долго колебалась, потом сказала: мол, они с мужем-тренером хотят еще остаться в спорте, заработать немного. Вот и заработала, попалась на допинге.

— Вы известны тесными дружескими отношениями не только со спортсменами и политиками, но и с деятелями искусства.

— Меня с ними знакомил Павлов. Он приглашал на олимпийские турниры многих деятелей культуры, эта традиция началась еще с Игр-1968 в Мексике. Спортсмены ведь проводили на соревнованиях по несколько недель, иногда и месяц. Интернета тогда не было, видеомагнитофонов тоже, единственный телевизор стоял где-нибудь в холле. Вот и начали создавать группы поддержки, которые хоть как-то скрашивали досуг олимпийцев. После возвращения связей мы не рвали, продолжали общаться. Потом я купил дом в писательском поселке под Москвой. После Переделкина это второй дачный кооператив такого рода, у нас жили Юрий Нагибин, Эдуард Володарский… Одно время я вместе с Эльдаром Рязановым был даже сопредседателем товарищества.

— С Гагариным вы тоже дружили?

— Юру я знал очень хорошо, хотя не могу сказать, что мы были близкими друзьями. Несколько раз ездили вместе за границу. Помню поездку во Францию, мы провели там почти месяц. Гагарина встречали очень тепло, просто разрывали на части. В буквальном смысле — после каждой встречи он был вынужден нашивать на свой парадный китель новые пуговицы, старые толпа отрывала на память.

Были мы вместе и на охоте, как раз за месяц-полтора до его гибели. В феврале 1968-го ездили на кабанов под Москву, в Волоколамский район. Правда, ни он, ни я зверя не убили. Мой просто не вышел на вышку, а Гагарин промахнулся: как выяснилось позже, у него был сбит прицел. Но время провели прекрасно. Юра приехал на черной «Волге», сам сидел за рулем в летной куртке и треухе и походил на шофера. С нами был еще первый секретарь местного райкома. Когда мы встретились, он моего спутника даже взглядом не удостоил, не узнал просто. «Познакомься, — говорю ему, — это Юрий Гагарин». Что тут с человеком сделалось, он чуть первого космонавта в объятиях не придушил! Но Юру такой диссонанс в отношениях не задевал, в общении он был очень прост.

— Охотником он был хорошим?

— Космонавты — люди военные, с оружием, как правило, обращаться умеют. Но, знаете, я очень придирчиво отношусь к слову «охотник». Это ведь не просто тот, кто ходит на зверя. Настоящий охотник очень много делает на благо природы. Если же ты выходишь в лес выпить водки, а потом начинаешь палить в белый свет как в копеечку — это не охота.

— Слышал, у вас приличная коллекция оружия.

— Коллекция — это когда десятки стволов. У меня же два нарезных и пять рабочих охотничьих ружей. Не могу сказать, что среди них имеются какие-то особенно ценные экземпляры, хотя все оружие добротное. Есть две «беретты», но самое любимое — ружье тульского завода. Я на него потратил деньги, полученные за проведение московской Олимпиады. Штучное ружье, хотя для меня оно сейчас немного тяжеловато. В лес я хожу регулярно, мое самое любимое занятие — охота с подружейными собаками. Ею увлекались знаменитые русские писатели — Некрасов, Тургенев, Толстой... Брожу со своими собаками на свежем воздухе целый день, если за это время пару-тройку птичек подниму — уже хорошо. Добыча — не главное, сам процесс доставляет мне огромное удовольствие.

— Посторонние мысли откинуть в сторону удается? Или ходите с ружьем на плече и о подготовке сочинских Игр размышляете?

— Вот уж о чем у меня душа совсем не болит, так это о сочинской Олимпиаде. Там очень профессиональные организаторы, помощь со стороны им не требуется. Нам остается предвкушать да радоваться. Хотя не буду скрывать: к предстоящему событию у меня отношение особое. Вся моя жизнь в спорте протянулась от одних российских Игр до других. Москва-1980 начала мою карьеру функционера, а Сочи-2014… нет, не заканчивает — венчает ее.