Одноклассники / Общество и наука / Exclusive
Одноклассники / Общество и наука / Exclusive
Одноклассники
/ Общество и наука / Exclusive
«Сижу в кабинете у шефа. Вдруг звонок по вертушке. И смотрю, напрягся он, а потом будто выдохнул: «Сейчас звонил Подгорный и сказал: к вам поступает мой внук, факультет такой-то, группа такая-то, первый экзамен тогда-то. Я вас прошу, чтобы никакого снисхождения», — вспоминает ректор МГИМО Анатолий Торкунов
По отношению к МГИМО употребить слово «элитарный» вполне уместно. Мечтают поступить в вуз многие, но берут сюда не всех. Да и по окончании кастовый дух не исчезает: выпускник выпускника видит издалека.
— В МГИМО всегда учились «дети одаренных родителей»?
— Сын «хозяина Москвы» Гришина со мной на курсе учился, но он весьма был скромным и не очень приметным студентом и не выпендривался никогда. Это уже потом доктором наук намного быстрее остальных стал. Некоторые скрывали происхождение. Володя Микоян, положим, всегда утверждал, что не имеет никакого отношения к Анастасу Микояну. Мы спорили: не может быть! Владимир Сергеевич, значит, сын Серго Микояна. А тот был уже известным латиноамериканистом, Серго Микоян. Потом из Театра Вахтангова передают какой-то спектакль или какой-то вечер по телевизору, камера ходит по залу, и сидит Володя рядом с Анастасом Ивановичем. На следующий день, конечно, мы ему все это высказали. Из родственников Косыгина училась его внучка Таня Гвишиани на курсе с Алишером Усмановым и Сергеем Ястржембским. Очень симпатичная девочка была, такая светлоглазая, но она ничем не выделялась. У Брежнева учился внук Андрей.
Уже позже, когда работал помощником ректора, сижу в кабинете у своего шефа Лебедева Николая Ивановича. Вдруг звонок по вертушке. И смотрю, напрягся он: «Да, Николай Викторович, хорошо, Николай Викторович, понял, Николай Викторович». И бросает трубку. Наверное, он бы никогда и не рассказал, если бы я не оказался свидетелем. А тут будто выдохнул: «Сейчас звонил Подгорный и сказал: Николай Иванович, к вам поступает мой внук, факультет такой-то, группа такая-то, первый экзамен тогда-то. Я вас прошу, чтобы никакого снисхождения...»
Сами понимаете, что это ханжество, такая форма напоминания о ситуации. Но я-то ректором тогда не был. А теперь в связи с ЕГЭ вообще что звонить-то? В любом случае всегда были требования достаточно высокие. Да, конечно, блатные всегда были. Но дело в том, что даже все эти блатные приходили с отличными аттестатами, с тройками ведь никого не было. И даже если они имели фамилии, то они готовились и занимались. Личные дела живы-здоровы. Там лежат сочинения, их письменная работа.
— Сами поступали в МГИМО по блату?
— Еще какому! Помогала мохнатая рука из Кремля. А если серьезно, то у нас в семье заводской интеллигенции не было ни дипломатов, ни партаппаратчиков. О МГИМО я узнал, когда был в «Артеке». Туда меня отправила школа № 508, которая недалеко от метро «Автозаводская», зиловская такая школа. И в Крыму я встретился с ребятами из разных мест постарше чуть-чуть, которые готовились в МГИМО. После этого стал интересоваться. Но тогда информации мало было, поскольку в справочниках МГИМО не упоминался. Поэтому главным образом узнавание шло через ребят, которые раньше поступили. У нас в школе учился на два года старше меня Георгий Петров, который сейчас вице-президент Торгово-промышленной палаты. Он уже готовился к университету, занимался языком отдельно и затем поступил. Он мне и рассказал об институте, а потом были дополнительные занятия по языку с преподавателем иняза.
— Дорого брал?
— Одно занятие — 5 рублей, но это было дорого. Три раза в неделю причем.
— За рекомендацию из райкома денег не брали?
— В Москве получить рекомендацию было не очень сложно. Я был комсоргом класса, потом секретарем комитета комсомола школы. Кстати, когда я вышел на уровень школьной организации, у нас членом бюро райкома партии, Пролетарского, был Вольский Аркадий Иванович, с которым мы потом дружили. Он, как известно, человек либеральный и современный.
— В МГИМО тянуло желание иметь окно в Европу?
— Нет, у меня была склонность к гуманитарному образованию, особенно к истории и литературе. Я несколько альтернатив рассматривал, но МГИМО мне рисовался из гуманитарных вузов наиболее интересным, потому что там сочетание и истории, и литературы, и языка иностранного. Конечно, привлекала и возможность дипломатической деятельности. Фильм «Посол Советского Союза» вышел в то время с Борисовой. Потом роман Дангулова «Дипломаты» о Литвинове, Чичерине. Пьесу поставили в Малом театре, где играли лучшие актеры. Шла пьеса «Посол Советского Союза» во МХАТе, Ангелина Степанова играла. То есть был общественный интерес к дипломатической деятельности. И он передался мне.
А учеба в институте просто увлекла. Тут не было никакого начетничества. Например, в расписании стоял истмат, а нам давали обширной курс хорошей философии. И кроме того, большим, огромным плюсом был спецхран, в который со второго курса можно было получить допуск. Туда приходили зарубежные журналы и газеты, относительно свежие, с двухнедельным опозданием — «Нью-Йорк таймс» и «Таймс», «Ньюсуик», «Тайм», «Экономист». Были еще такие кабинеты ТАСС «для служебного пользования», но практически все студенты имели туда допуск. С третьего курса многие стали подрабатывать, читая лекции по линии общества «Знание». Помимо летних стройотрядов зимой ездили по стране.
Студенческий контингент был разный, хотя считают, что все время тут учатся дети дипломатов и начальников. Были дети дипломатов, конечно, но училось много немосквичей. В моей группе, например. Мы изучали китайский, корейский, вьетнамский, монгольский. Сами понимаете, языки трудные.
— Почему, кстати, они вам выпали?
— Их назначали. Предмета для дискуссий не было. Не хочешь — до свидания. У нас курс очень дружный был. Мы и сейчас дружим.
— С Сергеем Лавровым как познакомились?
— В 1967 году, когда поступали в институт, на вступительных экзаменах, а потом, как только сдали экзамены, нас отправили в Останкино работать на строительстве телецентра. Мы рыли землю под трубы, и уже там у нас сложился коллектив. Дважды ходили в поход в выходные дни с ночевкой, с палатками, шефствовали над детским домом, который там рядом находился.
— Ну а девушки?
— Девушек было процентов 15 на курсе. После первого курса поехали почти всем потоком в стройотряд в Хакасию. Приехали на пустое место — пустыня, степь. Поставили палатки, столбы для столовой, туалеты. Там согласно мудрому решению партии ирригировали степи, что было абсолютно бессмысленно.
— Но денег-то заработали?
— Очень мало, потому что земляные работы в основном. Работа с 8 до 20, по 12 часов с получасовым перерывом, но было весело. Молодые! На все хватало сил, и капустники делали.
— По линии общества «Знание» лекции о чем читали?
— О международном положении. Тогда же мало было информации, поэтому народ собирался. Шла война во Вьетнаме, ближневосточный кризис, наше противостояние с американцами... Даже цифры, которые мы приводили, тогда нигде не публиковались.
Со мной ездил приятель, сейчас послом в Африке служит, который был замечателен тем, что мог ответить на любой вопрос. Положим, встает кто-то из зала и говорит: «Скажите, пожалуйста, какое население на Цейлоне?» И он точно, до сотни, отвечал, хотя, как правило, шел от здравого смысла, вспоминая, как выглядит Цейлон, сколько там может быть приблизительно народу.
Когда читал лекции в Луганской области, надо было приехать к слушателям— шахтерам — к моменту их спуска в забой. На черта им нужны были эти лекции, я не знаю. А в Новочеркасске у меня украли бумажник. Ехал в автобусе с места на место. Я пошел в общество «Знание» и взял у них взаймы какую-то копейку. Надо билет купить железнодорожный до Москвы. Подхожу, билета нет никакого, кроме СВ. Я вынул деньги, последние копейки отсчитывал, 5 копеек на метро осталось. Захожу в СВ, внизу спит какой-то человек грузный. Я залезаю, молодой организм, заснул сразу. Утром просыпаюсь, есть хочется страшно. Смотрю, этот человек нарезает что-то. Мне говорит, мол, не хотите ли перекусить? Глотая слюну, отвечаю: «Наверное, нескромно будет, но очень хочу». И с удовольствием всю жизнь вспоминаю эти крутые яйца. Потом, с 5-копеечной монетой выйдя, доехал до дома...
В поездках с лекциями ближе узнал многих ребят, в том числе Усманова с Ястржембским. Они учились чуть позднее меня. В студенческой среде несколько лет — это довольно большая разница, но они были очень активные. Весь Советский Союз объездили. Да и деньги за лекции платили неплохие: 500—700 рублей в месяц.
— На что тратили?
— Прежде всего на то, чтобы отпраздновать успешный заезд, но и на то, чтобы себя поддерживать. На одежду, конечно.
— Джинсы?
— Джинсы трудно было приобрести. Они стоили больше 100 рублей на черном рынке. Это три стипендии. Выбрасывали в магазинах французские костюмы, бельгийские по 150 рублей. Помню, съездил как-то в Новосибирскую область зимой, заработал 360 рублей. Пришел в универмаг «Москва» и купил себе два костюма, которые потом с удовольствием полтора или два года носил. Они выглядели достойно.
— Окончив МГИМО, вы так привязались к альма-матер, что решили там продолжать работать?
— Вовсе нет. Я хотел работать по специальности, на дипслужбе. Вышел на работу в МИД, но в это время в институте произошла смена комсомольской власти. Меня в райком партии вызвали и по существу обязали остаться секретарем комитета комсомола. А когда я проработал два года секретарем, стал учиться в аспирантуре. Потом уже смысла не было уходить, надо было защититься, и, как говорится, засосало. Поэтому на дипслужбе я оказался лишь в начале 80-х годов, когда уехал в Вашингтон.
— Так что трудноизучаемый корейский язык не пригодился.
— Отнюдь. Я работал год в Северной Корее, но это еще во время учебы в институте. Был там на практике, потом меня посольство оставило еще на какое-то время. Окружающая бедность тогда в глаза как-то не бросалась. Я жил в трехкомнатной квартире в посольстве, в отдельной комнате. При посольстве был магазин. Из Хабаровска привозили продукты русские. Плюс хорошая столовая, очень сытная, даже слишком сытная, потому что работали наши дамы, которые замужем за корейцами были. Им, видимо, казалось, что надо сделать как можно более калорийной еду. А поскольку у меня генетическая расположенность к полноте, то мне это совсем было не нужно. Борщ с плавающим жиром...
— Ну столовались бы у корейцев.
— Это по выходным. Хотя у нас были небольшие зарплаты, несколько человек молодых и в субботу, и в воскресенье обязательно выбирались в ресторан. Там было два ресторана для иностранцев, вполне доступные. И выпивали, и общались, и гуляли. Но общения с корейскими сверстниками не получалось. Для них действовали табу на контакты с иностранцами... А страна красивая.
В Америку я первый раз попал вовсе не на дипломатическую службу. 1974 год. Ехали на мероприятие, которое называлось «Встреча молодых лидеров Советского Союза и США». Делегация собралась интересная: Полад Бюль-Бюль оглы, Сергей Никитин, Андрей Дементьев, Миша Гусман. Во-первых, первый раз в Америке, во-вторых, ездили мы в Чикаго, Нью-Йорк, Вашингтон. В Чикаго приехали, когда город еще не зализал раны афроамериканских выступлений после убийства в 1968 году Мартина Лютера Кинга. И местные коммунисты просвещали нас относительно внутриамериканской политики. А мы молодые, нам хотелось еще фильм «Эммануэль» посмотреть. Все-таки сходили... А в последний день, как положено, поехали на Брайтон что-то купить. Денег-то у нас копейки, но там можно было что-то найти. Входим в один магазинчик вместе с Поладом. А он молодой красавец, остроумный. Видим, у девочки за прилавком широко раскрылись глаза. Она светится вся. Она подходит ко мне и говорит: «Скажите, с вами вошел не Полад Бюль-Бюль оглы? Я была у тети в Москве и видела его по телевизору». Я подхожу к Поладу, рассказал. А он так с достоинством в ответ: «Я был уверен, что в Америке меня хорошо знают».
— На дипслужбу не тянуло?
— Несколько попыток предпринимал, чтобы уйти из МГИМО. Хотелось практики, мир посмотреть и заработать немножко. Я прошел все конкурсные отборы в ООН в политдепартамент, причем довольно тяжелые были процедуры. Это не то, что начальство тебя решило послать — и все. Решала комиссия ооновская. Я ее прошел. Вдруг проректора по иностранным студентам и международным связям назначили советником в Японию, а меня вызвал замминистра Стукалин Виктор Федорович: мол, руководство МИДа решило, что ты будешь проректором. Времена такие были: руководство сказало — берешь под козырек. Прошло какое-то время, и в 1982 году я стал оформляться в США. Рекомендовал меня Александр Александрович Бессмертных, который был посланником в Вашингтоне. Поехал вторым секретарем, через полгода стал первым — это уже старший дипломат по нашей номенклатуре. Там я работал с большим удовольствием под началом Анатолия Федоровича Добрынина. Он был очень высокого интеллекта человек. И стилист потрясающий: думаю, из него получился бы хороший писатель. Вообще он создавал весьма либерально-интеллектуальную атмосферу в посольстве, притом что был жестким в смысле профессиональной работы. А тогда ведь не было ни факсов, ни имейлов, поэтому большую часть политической информации наши руководители получали через телеграф посольства. Анатолий Федорович подписывал только телеграммы, которые на анализе базировались либо на итогах бесед, встреч, разговоров, участия в конференциях. Ляпов из нашего посольства не уходило.
— Какую роль Добрынин сыграл в «потеплении»?
— Огромную. Добрынин был очень известен и популярен в Штатах. Это единственный посол, который въезжал в своей машине в гараж Госдепа. Тогда не было принято, чтобы послы ездили и выступали перед аудиторией, а он очень много выступал. У него был бойкий английский. Он всегда напрямую апеллировал к тем, кто задавал вопросы. Знал и кино американское, мог какую-то песню Синатры процитировать. Настоящий дипломат. К такого рода людям я бы отнес и Трояновского Олега Александровича, с которым мне довелось много общаться. Совершенно уникальный человек, с потрясающим знанием английского языка, массой историй из жизни, своей работы с Хрущевым, у которого он был личным переводчиком.
— В посольские годы кто вас больше опекал: наши спецслужбы или американские?
— ФБР не делало из своей работы секрета. Иногда была просто наружка, особенно если за город куда-то едешь. Иногда и микрофоны выставляли. Для советских дипломатов существовала очерченная зона вокруг Вашингтона, по-моему, 25 миль.
Рефлекс выезда за зону сыграл со мной злую шутку и позже, когда я приехал в США в командировку. Идем мы по шопинг-моллу. И вдруг я слышу истошный крик: «Профессор Торкунов!» Я покрылся потом: «Вот, черт дери, наверное, нарушил зону». Оборачиваюсь, бежит за мной человек азиатской внешности. Подбегает и спрашивает: «Вы профессор Торкунов?.. А я ваш бывший студент из Монголии». Выяснилось, что он в магистратуре в Колумбийском университете учится.
— Работа в посольстве оказалась недолгой?
— Почти 4 года. В Москве решался вопрос о декане моего родного факультета. Я вернулся, и меня избрали.
Поначалу Америка снилась. Вашингтон очень комфортный для жизни город. Прекрасная природа, парки. В те времена столица США давала ощущение того, что для тебя все доступно. В русском книжном магазине под Вашингтоном мы покупали то, что никогда в Москве не могли бы прочитать. Начиная с Солженицына. В Нью-Йорк мы ездили часто, с Лавровым встречались, с другими нашими в ООН. Мы с Чуркиным возили почту в Монреаль: после сбитого корейского «Боинга» прямой связи не было. Надо было, чтобы дипломаты сопровождали почту. Так посмотрели север Америки.
— Возвращение в Москву не показалось холодным душем?
— Когда я приехал, в институте был раздрай. Перестройка, предыдущего ректора освободили и из партии исключили, потом восстановили, правда. Какие-то шли непонятные реформы. Партсобрания напоминали партийные дискуссии начала 20-х годов с обвинениями в адрес друг друга. Кто-то демократ, кто-то консерватор, кто-то за обновленную компартию, кто-то на сталинистских позициях, кто-то на личности переходит. Я, конечно, включился во все это, чтобы вместе с коллегами ситуацию стабилизировать. На факультете стали вводить систему мастер-класса, приглашать практических специалистов. У нас читали лекции лучшие, я считаю, специалисты того времени из МИДа. А через какое-то время мне предложили стать первым проректором. После некоторых колебаний согласился. А уже в 1992 году пошел на ректорские выборы и избрался.
В МИДе поддержали. Тогда молодых выдвигали активно. Да и с тогдашним министром Андреем Козыревым я со студенческой скамьи знаком, поэтому со стороны власти возражений не было, а коллектив избирал единогласно, поскольку я уже проработал проректором три года, меня знали.
— С каких пор пошло, что именно МГИМО проецируется как закрытый клуб, а во взаимоотношениях выпускников есть что-то от масонства?
— Я думаю, что с самого начала. Люди тогда были повзрослее, после фронта, и просто в силу тяжелого материального положения умели чувствовать локоть друг друга. Выпускники 1948 года, первый выпуск, до сих пор ежегодно встречаются в обязательном порядке. Друг друга знают, перезваниваются. У них даже, насколько я знаю, есть копилка для экстренной помощи. Хотя, конечно, все это распространяется не на всех: от курса зависит. Некоторые очень дружат и держатся друг за друга, а некоторые не видятся подолгу. Но в целом грех обижаться: у нас выпускники альма-матер не забывают. И то, что на днях института всегда собирается столько народа, что зал не может вместить, это хороший признак.
— Алексей Митрофанов, известный депутат, часто вспоминает, что он из МГИМО. Он ваш лоббист?
— Да, он к институту относится с вниманием. У нас очень хорошие отношения со многими. И в Думе, и в Совете Федерации есть международные комитеты, где и наши ребята работают. Председатель думского комитета Алексей Пушков. Он сейчас наш член попечительского совета. В сенате из попечителей Михаил Маргелов. У нас, кстати говоря, среди выпускников депутатов-то достаточно много.
— Бизнес-кошельки университета — Усманов, Потанин?
— Да, Усманов, Потанин и Шодиев заложили основы нашего эндаумента и очень много нам помогают. Но есть и другие. Перечислять не буду, чтобы никого не обидеть. Сейчас все больше выпускников уходят в бизнес, но поддерживать альма-матер не забывают.
— А кого не забываете вы, ректор?
— Из МГИМО вышли совершенно фантастические личности, тот же Похлебкин, с которым я, увы, не был знаком, когда был молодым. Познакомился с ним, когда уже стал здесь проректором. Фигура весьма своеобразная, не от мира сего, но с признаками гениальности. Он известен благодаря книгам о кухнях разных народов. Но он не только это знал досконально, но и был потрясающим специалистом по Скандинавии и вообще по Европе. Мог часами рассуждать об особенностях той или иной ветви королевских семей. Энциклопедист. И при этом забавный очень, странноватый.
Или вспомним недавно ушедшего от нас генерала Шебаршина. Удивительно яркая фигура. Нас связывали товарищеские отношения. Он болел очень тяжело последнее время.
— От этого и покончил с собой?
— Да, я знаю, что из-за болезни. Он был болен и так для себя решил. Очень честный человек и действительно аналитик блестящий.
— Интересно, какой процент выпускников МГИМО уходит в разведку?
— Во-первых, не знаю. Во-вторых, если б знал, не сказал. Помню только, что на похоронах Шебаршина я два часа простоял в очереди, столько было народу, среди них, конечно, и наши выпускники.
А возьмите представителей вашего журналистского цеха, отучившихся в МГИМО. С Генрихом Боровиком я дружу многие годы. Очень яркий, безумного обаяния человек. Томаса Колесниченко, к сожалению, нет с нами. Кондрашов такой был Станислав, совершенно уникальный человек. Мне так повезло, он даже работал у нас одно время на кафедре журналистики. Последние годы его жизни мы с ним довольно тесно общались.
Но с журналистами у меня случались и курьезы. У нас в университете был Билл Клинтон, а визит этот происходил вскоре после известного скандала с Моникой. Среди студентов, которые сидели в первых рядах, была моя дочь. И когда он после окончания выступления стал со всеми за руку здороваться, подошел к ней. Я сказал, что это моя дочь, студентка третьего курса юрфака. И мы втроем сфотографировались. Я потом получил фотографию из Белого дома на память. А вскоре после этого уехал куда-то в командировку. И летел обратно не «Аэрофлотом», а какой-то западной компанией. Беру газету с обзором новостей и вдруг читаю статью о том, что когда Клинтон посещал МГИМО и беседовал с ректором, то неожиданно в кабинет вошла высокая, интересная блондинка. И это очень подействовало на Клинтона, поскольку после истории с Моникой, как пишет газета, ему подумалось, что это не случайно. И он почувствовал якобы смущение и попросил меня дать объяснение, откуда взялась эта блондинка. Все это совершенно не соответствовало действительности!
— Вы романтик? Знаю, театром увлекаетесь.
— Раньше очень много ходили в театр. Увлечение сценой идет с ранних лет. В зиловском молодежном театре играл Чацкого. В юности в какой-то момент хотел поступать в театральное училище. В свое время вышел спектакль «Антимиры» по Вознесенскому на Таганке с отрывками из поэмы «Лонжюмо». Мы тоже в институте со сцены читали «Лонжюмо» и в концертной бригаде ездили с этим номером по стране. За мной даже закрепился, как теперь бы сказали, никнейм Смехов. Конечно, когда я был студентом, не имел счастья быть знакомым с Вениамином Смеховым, но потом, когда мы где-то встретились, я ему рассказал эту историю. Мне кажется, он был очень доволен, что мы в юности пытались им подражать.
С Александром Анатольевичем Ширвиндтом, которого я просто обожаю, мы познакомились в начале 90-х, когда был создан Английский клуб, и оказались сопредседателями. Сейчас, конечно, бываю на всех новых спектаклях, захожу к нему в директорский кабинет. Он кладезь воспоминаний и знаний! Я им восхищаюсь. Огромное наслаждение получаю от встреч с Иосифом Давыдовичем Кобзоном.
Игорь Костолевский, очень глубокий человек, тоже мой хороший товарищ. Одно удовольствие с ним общаться, тем более мы оба Девы по гороскопу, так что всегда делимся своим восприятием происходящего.
С возрастом, а я уже ректором двадцать лет, начинаешь все сильнее ценить друзей и жизнь.