Вячеслав ТЮРИН ГРАЖДАНСКИЙ ДНЕВНИК
Вячеслав ТЮРИН ГРАЖДАНСКИЙ ДНЕВНИК
Костлявые кисти рук,
покрытых татуировкой,
наподобье черновика,
принадлежащего робкой
твари со слишком узкими
для мужского пола
запястьями: как говорится, школа
жизни с отметками бреда
по самый локоть.
Если чужая беда перестала трогать,
то своя – как рубаха смертника –
липнет к телу,
сухожильями страха
подшитому к беспределу.
К звездоочиcтому хламу скорей,
чем к храму.
К месту, куда бессмысленно
телеграмму
с уведомленьем
о скором туда возврате
пальцами барабанить на аппарате.
Ежели Богу слышно биенье сердца,
не сомневайся: встретишь единоверца,
мысли читать умеющего любые –
будь то родная речь или голубые
грёзы в предместье
с эхом из подворотен;
беглый отчёт об отрезке пути,
что пройден
и позабыт, как вырванная страница,
будучи вынужден
как бы посторониться
перед наплывом новорожденной яви.
Большего требовать
мы от судьбы не вправе.
На исходе бессонницы
трезвый султан в гареме
засыпает, устав от любви
как занятья. Время
продолжает вести себя так,
что сыпется штукатурка
с потолка, словно снег
на голову демиурга,
затерявшегося в толпе,
нахлобучив шапку-
невидимку по самые брови.
Точней, ушанку.
Потому что снаружи холодно
и, к тому же,
серебрятся, как зеркала,
под ногами лужи.
Разверзаются хляби,
захлопываются двери
перед носом ненастья.
Вязы в безлюдном сквере
гнутся, теряя последние листья.
Лишь изваянья
выслушать ихнюю жалобу в состоянье.
В такую погоду в зеркало глянешь,
а там – Сванидзе
с предложением
обязательно созвониться.
Черновики накапливаются разве
только затем, чтобы пишущие погрязли
в них окончательно,
переставая помнить
обстановку чужих квартир,
имена любовниц
и любовников,
усыплённых одною песней,
исполняя которую,
станешь ещё любезней.
Иногда надоест
доверчиво ждать автобус,
и дворовая слякоть
опять искажает образ
и подобие неизвестно кого до встречи
со второй половиною
этой бессвязной речи.
Мир меняется на глазах, ибо тяга к тайне
бытия возрастает, нам оставляя крайне
мало шансов узнать о том,
что стоит в начале
всего сущего;
кто качает твою колыбель ночами.
От обилия разветвляющегося бреда
голова забывает
о хлебе насущном, недо-
понимая, что время тикает очень часто.
И когда-нибудь оно скажет:
довольно. Баста.
Сущие в склепах многоэтажной глыбы,
жители – как аквариумные рыбы,
тычутся взглядами в окна спален.
И квартирант опечален
тем, что хозяин выключит его скоро
вместе с потусторонностью коридора,
где он гудел, бывало, подобно трутню,
терзая лютню.
Ветер от нечего делать
изучает текст объявлений
на телеграфных столбах,
как будто непризнанный гений,
мечется в переулках,
где прожиты лучшие годы,
пляшет на перекрестках
во имя своей свободы.
Дайте знать о себе скорее,
пока не поздно!
Пусть мерцает асфальт под ногами,
покуда звёздно
городу, затонувшему в сумерках
за дневные
грехи горожан, отошедших уже в иные
миры, повключавших ящики
для просмотра
сериала, где все реально: крутые бёдра,
широченные плечи, выстрелы,
мозги всмятку
и тесак в одно место по самую рукоятку.
Что поделаешь, если это законы жанра:
чтобы зрителю было жутко,
дышалось жадно.
Речь обрывистие, сердцебиенье чаще.
Положенье вещей кричаще.
В зеркалах отражается всё,
что угодно, кроме
вопиющей из-под земли,
стынущей в жилах крови.
По закону симметрии каждого человека
ждёт расплата за всё,
как вещая песнь – Олега.
Настоящая жизнь
это песня подвыпившего цыгана,
цокот копыт о булыжники,
скрип рессорного шарабана
мимо толпы тополей,
между мраморными дворцами,
шумящей листвой,
обитаемой уличными скворцами.
А я, мой далекий друг,
обитаю в тесной квартире.
Недавно меня в Красноярске
порядком поколотили
ногами по голове.
После такого футбола
мне стало без разницы, кто я,
какого я возраста, пола.
До утра я был никакой
и валялся на грязном матрасе,
пугаясь в осколке зеркала
новой своей ипостаси.
Потом меня крикнул Анрюха,
вернувшись с блядок,
и пара бутылок пива
привела мои мысли в порядок.
Взгляд теряется в перспективе,
поскольку брошен
на произвол вещей,
существующих только в прошлом
времени, как товар –
в антикварной лавке
с разговорчивым греком,
охотно дающим справки.
Можно взять,
повертеть в руках и вернуть на место
бюст мыслителя с мозгом,
вылепленным из теста.
(Может быть, даже виновным
в этих речах отчасти.)
Лишнее зачеркните, краденое закрасьте
без сожаления, как и велит рассудок.
О, без сомнения,
странное время суток –
как отзыв о чём-то близком,
знакомом с детства,
как то, на что невозможно
не заглядеться –
шатается в анфиладах
пригородных электричек,
узнавая себя во взглядах
просивших спичек,
отвечавших, который час,
исчезавших прежде,
чем успеешь окликнуть эхо
в пустой надежде
поделиться тоской,
оставить координаты,
когда подняты воротники,
подозренья сняты
и сентябрьский вечер,
как траурный флаг, приспущен
над антеннами шиферных кровель,
во сне грядущем.
Успокаивай нервы,
сплетая свои двустишья.
Да поможет тебе в этом деле
сноровка птичья.
Если мысли гнездо
в голове человека свили,
можно только довольно смутно
судить о силе
Существа,
наступающего простаку на пятки,
мудрецу задающего
каверзные загадки,
а пространству повелевающего такое,
отчего все тела давно лишены покоя.
Сотворите себе кумира,
потом разбейте
ненароком, тогда узнаете, что за эти
вещи спрашивается чуть строже,
чем вы читали
в одной книге,
да не заметили, как устали.
Как заклинило на повторе
дурацким дублем.
А с утра на востоке то ли рисунок углем,
то ли дело рук населения –
в силу света –
обнаруживает достоинство силуэта
перед той же окраиной
с трубами кочегарок –
как трибунами
для закручиванья цигарок.
И понятливые сограждане полукругом
обступают тебя, своим называя другом.
Ты бы мог здесь обосноваться,
найти работу,
на которую поднимался бы сквозь зевоту,
под истерику пучеглазого циферблата.
И росла бы, как на дрожжах,
у тебя зарплата.
Но, ладонью впотьмах глуша
дурака на ощупь,
ты скорее всего погружал бы
свою жилплощадь
в состояние сна,
где слон – повелитель моськи.
И никто бы уже не капал тебе на мозги,
но текло бы, переходя на другие рельсы,
столько времени,
что горбатые погорельцы,
долгожителями слывущие на погостах,
"караул" бы кричали,
в трепет от девяностых
приходя на глазах
у всяческих там "гринписов",
озадаченных,
как Арал это взял и высох.