Валерий МИТРОХИН КОКТЕБЕЛЬ СЕРЕБРЯНЫЙ

Валерий МИТРОХИН КОКТЕБЕЛЬ СЕРЕБРЯНЫЙ

В разное время моей литературной жизни по разному представлялся мне образ великого киммерийца.

Одно время мне казалось, что дух Макса Волошина живет во мне: тучный, косматый, неуклюжий и гостеприимный. Я в ту пору тоже был толстым, не стригся полугодиями, любил готовить, и дверь моего дома никогда не закрывалась. Застолья сменяли друг друга, а в перерывах между пирами я писал повесть "Кандидат". Посвящённая памяти Макса Волошина, она увидела свет в издательстве "Советский писатель" в 1991 году. Книга "Дороже денег", в которую вошел "Кандидат", появилась уже после того, как распался Союз. И вместо запланированного 150-тысячного тиража она вышла пятнадцатью тысячами экземпляров.

Это был мой не первый "прорыв" в большую литературу. До этого в издательстве "Молодая гвардия" в 1985 году вышел роман "Колыбель". Но если тогда его 100-тысячный тираж принёс мне солидный гонорар и всесоюзную премию, то на излёте советской власти я получил тридцать тысяч рублей, которые не успел истратить, поскольку они тут же обесценились. Так начиналась новая эпоха, сокрушившая все мои амбициозные планы. Навсегда пришлось расстаться с мечтой о трёхтомнике, планируемом в той же "Молодой гвардии". Ни о каких застольях и думать больше не приходилось. Порой денег не было даже на хлеб. В этот период я, по-прежнему параллелил себя с Максом, хотя значительно иначе понимал его судьбу. Для меня случившееся в 1991 году было идентично катастрофе, равной – для Волошина и его поколения – гражданской войне и последовавшей за нею разрухе. И в конечном итоге потерей самого дорого для него, Дома, который он строил всю жизнь. Я превратился в скептика, и масштабы моего кумира обрели в моём представлении совершенно иную шкалу ценностей.

Понимая, что не всё в укладе его бытия было столь христоматийно, как то пытаются сегодня представить ложные апологеты волошинской идиллии, я с горечью думал о том, что у Макса – этого большого, прагматичного ребёнка – отобрали не только все иллюзии, но и, в конце концов, самоё жизнь сократили. Жил себе, поживал благополучный человек, ходил в длинной – ниже колен – рубахе по Коктебелю, мудрствовал в кругу постоянных приживал, упивался своей значительностью... и творил. Макс играл свою роль, полагая, что держит Бога за бороду, как вдруг трах-бах – революция. И никому никакого дела не стало до одного из столпов так называемого Серебряного века русской литературы. Появилась другая литература – советская, а в ней иные авторитеты, павленки, фурмановы, серафимовичи и т.п., пришедшие на смену Блоку, Брюсову, Гиппиус…

В гражданскую Волошин, как говорят, стал над схваткой. Был этаким всепрощенцем: прятал белых от красных, красных от белых. Существует легенда о том, что на антресолях у него отсиделся Сергей Эфрон...

Приходя в дом Волошина, я смотрел на его игрушки (голова Таиах, и прочие милые мелочи быта Большого Макса), ставшие музейными экспонатами, и с горечью думал: "Какая тщета! Всё, оказывается, ничего не стоит. Жизнь – копейка, искусство – бесполезное занятие, ибо не кормит и не ценится…"

Я стал делить человеческое существование, призвание – на два: это кормит, а это ввергает в нищету… И без раздумий выбрал второе, потому что ничего, кроме письма, делать не умел, и учиться другому не желал да и сил для этого не находил. Так, благодаря обстоятельствам, одно из которых, быть может, основное – Волошин, я окончательно понял, ради чего я живу и что мне делать дальше.

Не знаю, как складывалось аналогичное понимание цели жизни у авторов книги "Серебряная память Коктебеля", а оно обязательно рано или позже складывается у каждого из нас, но то, что оно связано у этих людей с Волошиным тоже, для меня было несомненно. Все мы – киммерийцы – связаны не только с Максом в духе, но и с целой плеядой волошинского окружения и атмосферой самого вместилища этого братства – Коктебеля.

Кто такой Вячеслав Ложко?! До некоторого времени я довольно смутно представлял себе этого человека. Стихов его не читал. А то, что он пишет прозу, тем более, занимается литературными исследованиями, мне и в голову не приходило. Пусть мне простится этот пассаж, ведь возник он и направлен вовсе не в адрес кокте- бельского подвижника нашего времени, известность к которому пришла как раз в этот период, когда толпы окололитературных волонтёров нахрапом вламывались в элитарные вагоны поезда, уходящего из прошлого в настоящее! В большинстве своём "кусочники" и "мешочники", они налезли в состав, притормозивший на крутом повороте истории, вытеснив в тамбура избранных, позанимав не только спальные места, но и верхние полки и даже крыши… Локомотив истории вздрогнул и пошёл дальше. Одних только крымчан подсело туда единым абордажем около сотни. Я был безразличен ко многому и ко многим, пришедшим в литературную действительность Крыма, поскольку вплоть до 2000 года никакого участия в этой жизни не принимал. По-прежнему занимаясь литературой, я не хотел ничего кроме этого занятия знать… Что, собственно, и стало причиной моей информационной "отсталости". Так бы, наверное, продолжалось ещё какое-то время, если бы не получил неожиданное приглашение в Коктебель, если бы не очутился на Гумилёвском фестивале в апреле 2008 года. Там я увидел и услышал много для себя нового, неожиданного. Но, прежде всего, то, что не только открыло для меня явление по имени Вячеслав Ложко, но и в корне изменило моё отношение к этой личности. Благодаря ему, я окончательно утвердился в своём решении относительного того, что же всё-таки самое для меня главное и что мне делать дальше. Бесповоротно утвердился в намерении больше никогда не изменять себе, оставаться собой дальше, и до последней возможности работать в литературе.

Наблюдая мои время от времени повторяющиеся нервные реакции на непрофессионализм и местечковый уровень отношений, беспринципность в оценках творчества, кумовство и духовную коррупцию, ставшие опознавательными знаками в некогда профессиональном цеху, а также равнодушие, переходящее во враждебность, которыми меня окружили успешно действующие крымские литераторы, Вячеслав Ложко, что называется, взялся за меня. Опытный этот боец (не только потому, что в юности занимался боксом!), он как более старший по возрасту буквально за уши стал тащить меня из моего индивидуалистического болота. "Тебя не приглашают на фестивали? И не надо. Поезжай туда сам. Входи, садись на своё, давно тебе принадлежащее, место… И никто из них – тех самых, для кого ты в своё время был издателем, литературным наставником, старшим братом и благодетелем… не посмеют и заикнуться, чтобы опротестовать твоё самоуправство. Ибо ты – тот, за кем в своё время они бегали, прося рекомендации для поступления в СП, у кого втихую учились писать – о чём в настоящий момент самим себе не хотят признаваться… Хватит сидеть сиднем! Или, быть может, ты очень крепко на всех обиделся?! Если да, то это неправильно, поскольку мужчина обижаться не может. Мужчина имеет право лишь огорчаться…"

Роскошное подарочное издание "Серебряная память Коктебеля" – ещё одно замечательное детище Ложко. До этого был памятник одному из героев этой книги Николаю Гумилеву. До того была целая серия переименований, где вместо всяких там цветочных, виноградных и абрикосовых появились улицы Ахматовой, Белого, Блока, Грина, Вересаева, Волошина, Паустовского, Цветаевой и других представителей Серебряного века, бывавших в Коктебеле в дни царствования там великого Макса.

А ещё раньше были книги самого Ложко: поэзия, проза, литература для детей… И один из, может быть, самых ярких проектов – тот самый Международный Гумилевский фестиваль, первым лауреатом которого, получившим диплом правления Союза писателей России, стал в 2008 году Вячеслав.

В этот же прекрасный ряд встроилась и "Серебряная память Коктебеля".