XVI. Ахилл и серебряный шар

XVI. Ахилл и серебряный шар

Люди никогда не перестанут удивляться тому, как мало времени требуется, чтобы создать империю, и тому, как медленно она распадается. Империи подобны людям, которые, после затянувшегося отрочества, за несколько месяцев завоевывают себе положение и до самой старости их благосостояние основывается на каком-либо счастливом жизненном эпизоде или на могуществе скопленного состояния.

Филиппу хватило восьми лет, чтобы утроить владения Македонии и сделать ее одним из самых могущественных государств. В течение восьми лет народ видел в нем настоящего царя. Гром его побед вызывал преклонение, и каждое его возвращение в Пеллу сопровождалось рукоплесканиями.

Однако рана, обезобразившая лицо, жизнь, полная сражений, ночные попойки и распутство – все это сильно изменило его внешность. В свои тридцать три года он был грузным человеком, с лицом, перечеркнутым черной повязкой. И внутри у него затаились признаки дряхления. Он по-прежнему был еще очень силен, но, когда впервые один борец положил его на лопатки, он поднялся и, глядя на отпечаток своего тела на песке, сказал скорее с удивлением, чем с недовольством: «Клянусь Гераклом! Как мало места занял я на земле, а ведь хотел владеть ею целиком…».

Эта мысль долго не давала ему покоя.

Он без счета разбрасывал золото – оно ничего ему не стоило, так как было награбленным. Его расточительство вошло в поговорку, но раздаваемое таким образом золото, если и помогает привлечь партнеров или сохранить рабов, то не дает возможности обзавестись настоящими друзьями, а, скорее, множит завистников.

Если Филипп хотел сохранить в неприкосновенности свою власть и передать ее когда-нибудь законному наследнику, то надо было, чтобы его признали царем на основе священного закона. Случай не замедлил подвернуться – в это время в небе появилась комета. Решение жрецов, объявивших, что Филиппа следует увенчать царским венцом, было утверждено всенародным согласием.

Его племянник Аминт III, еще ребенок, к тому же не проявивший твердого характера, был потихоньку отстранен от дел, а Филипп стал властителем Македонии, Фессалии и других областей.

Похоже, что в то время он, если и не по-настоящему снова сблизился с Олимпиадой, то, по крайней мере, обращался с ней теперь в соответствии с ее титулом царицы. К Александру он тоже изменил отношение: этот ребенок должен был сменить его на троне.

Когда Александру исполнилось шесть лет, Филипп решил поручить его заботам наставника и облек этой миссией некоего Лисимаха, придворного, изгнанного из Эпира из-за огласки одной любовной истории.

Можно было только удивляться подобному выбору, ибо наставник такого рода мало подходил для обучения молодого царевича. Однако Филипп имел обыкновение предоставлять должности людям, которые его забавляли. Таким же образом он приблизил к себе, назначив на высокую должность, одного бывшего раба по имени Агафокл, который непристойными шутками мог в нужный момент рассмешить его, и дело дошло до того, что для записи его острот Филипп нанял афинских писцов.

Лисимах был хвастливым глупцом, любившим пышные выражения; он выдавал себя за жертву большой любви и говорил с театральным пафосом. Россказни о том, как из-за любви ему пришлось бежать из своей страны от гнева обманутого мужа, вызывали у Филиппа приступы грязной радости. К счастью, мало что знавший Лисимах наизусть помнил Гомера и мог, не дожидаясь просьб, прочитать из него любую строку. Он помнил в деталях как «Илиаду», так и «Одиссею», являлся большим знатоком в области родственных связей богов и царей и говорил о героях мифов так, словно это были его близкие родственники. Так что можно сказать, что скорее Гомер, чем Лисимах, стал первым наставником Александра.

Между начальным изучением природы и приобщением к более глубоким знаниям полезно заниматься поэзией – она развивает ум. Она развивает также память, приучает слух к звуковой гармонии и откладывает в сознании наиважнейшие понятия и символы.

Лисимах имел привычку, превратившуюся почти в манию, находить сходство между людьми, на которых он смотрел, и героями Гомера. Это также являлось для него способом подольститься к собеседнику. Так как род Олимпиады восходил к Ахиллу, он убеждал Александра, что тот – воплощение победителя троянцев. Часто можно было слышать, как он говорил ученику: «Юноша Ахилл, подойдите исполните долг перед матерью вашей, Фетидой божественной, и перед вашим отцом, непобедимым Пелеем. Затем совершим мы прогулку, внизу перейдя скамандр».

Филипп не сердился за то, что его называют Пелеем, и всякий раз улыбался в бороду. Когда Александр падал, ссаживая колени, Лисимах тут же начинал покрикивать: «Ахилл не плачет!».

И Александр, глотая слезы, сдерживался. Латы Ахилла постоянно маячили перед его мысленным взором и он с нетерпением ждал, когда наконец вырастет настолько, чтобы надеть их.

При таком распределении ролей Лисимах не забывал и себя. Он называл себя Фениксом, потому что у Гомера Феникс был изгнан из Эпира из-за несчастливой любовной истории с царской супругой и прибыл в Фессалию искать пристанища у Пелея, царя мирмидонов, который и поручил ему воспитывать своего сына. Таким образом, современность в точности повторила историю.

Мания – вещь заразительная: долгое время двор Пеллы предавался этой игре. Люди называли друг друга Нестором, Лаэртом или Диомедом; врагов же Македонии звали не иначе как Приамом, Гектором или Парисом; сильного человека называли Аяксом, опозоренного супруга – Менелаем, искусного советчика – новым Улиссом. Однажды, услышав у себя за спиной: «Привет, Калхас!», я понял, что речь идет обо мне.

Этот спектакль продолжался все время, пока Филипп находился в Пелле после венчания на царство. Но вскоре, пополнив свой гинекей двумя новыми наложницами, он отбыл к побережью Халкидики, задумав взять еще неподчиненную могущественную афинскую колонию – город Олинф.

Лишь только простыл его след, как полномочия Лисимаха были урезаны, а затем Олимпиада подыскала сыну нового воспитателя. Она остановила выбор на Леониде, бедном родственнике, которого она когда-то взяла из Эпира, включив в свою свиту.

Случается, что люди возводят превратности своей судьбы в ранг добродетели. Леонид очень гордился своей бедностью и всем советовал придерживаться бережливости, воздержания в пище и скромности в одеяниях – как будто такое поведение являлось самым великим человеческим достоинством, а не признаком вынужденной бедности. Подобный наставник был очень полезен Александру, ибо для наследника могущественного человека нет большей опасности, чем пользоваться привилегиями и богатством, не прилагая ни малейшего усилия, чтобы подтвердить свое право на них.

Под присмотром Леонида Александр вынужден был рано вставать, каждый день приходить ко мне в храм, чтобы на заре присутствовать при жертвоприношении, довольствоваться сытной, но скромной пищей, облачаться в грубое полотно, совершать в быстром темпе длинные переходы, отдыхать после обеда недолго, но в установленное время, без устали заниматься верховой ездой и вдобавок ко всему перед сном размышлять на темы о нравственности. Такой распорядок дня укрепил его ноги и плечи, сделал грудь широкой и сильной.

Леонид обыскивал ларцы, где у ребенка хранились одеяла и одежда, чтобы убедиться, что Олимпиада ничего ему не подсунула такого, в чем он на самом деле не нуждался. О существовании редкостных блюд, готовящихся на дворцовой кухне, Александр догадывался лишь по запаху; бдительный наставник устраивал облавы и на сладости, которые добрая кормилица Ланика или какой-нибудь расчувствовавшийся слуга могли сунуть в руку его воспитанника.

Позднее Александр с признательностью, свойственной сильным людям, получившим в детстве строгое воспитание, мог сказать: «Леонид поручил заботу о моем аппетите лучшим кулинарам: это прогулка на заре вместо завтрака, а вечером – легкий завтрак вместо ужина».

Однажды в храме, когда Александр, воскуряя благовония, пригоршнями бросал их в огонь, Леонид быстро пресек это бесполезное транжирство.

«Нет ничего слишком дорогого или слишком обильного, чего не пожертвовали бы мы богам», – ответил Александр, который теперь не лез за словом в карман. – «Ты можешь жечь столько благовоний, сколько тебе заблагорассудится, – сказал наставник, – когда покоришь те страны, откуда их привозят. Царю Филиппу вольно разбрасывать золото – ведь он захватил копи горы Пангеи».

Следовало быть именно таким суровым, черствым и неутомимым человеком, чтобы держать в руках этого ребенка, который мог внезапно переходить от мечтательности к гневу, часами стоять, склонив голову к левому плечу, подолгу всматриваться в небеса; мог, если кто-то противился его воле, внезапно в ярости затопать ногами, тряся золотыми кудрями, или кататься по земле, молотя кулаками. Леонид помнил о пророчестве, явленном в виде орлов, севших на крышу дворца; некоторые тайны приоткрывались ему, другие, скрывавшие будущность, были ему заказаны. Благодаря его воспитанию Александр понял, что ничего не будет иметь, если ничего не завоюет и что саму царскую власть нужно завоевывать изо дня в день.

Позднее, во время походов, Александр никогда не страдал ни от жажды, ни от голода, ни от длинных переходов; он мог подчинять своей воле других, потому что в первую очередь владел собой, и всем этим он был обязан не только исключительной врожденной физической силе, но и урокам Леонида.

Воспитанный в контакте с мистическими силами благодаря матери, в героическом духе – благодаря Гомеру, приобщенный мною к священным знаниям и приученный Леонидом к суровому образу жизни завоевателя, Александр поражал всех, кто месяц за месяцем следил за его возмужанием.

К концу дня он валился с ног от усталости; это время Леонид использовал для того, чтобы задать ему задачу, на решение которой отводился час.

«Усталость тела, – говорил Леонид, – не должна мешать ходу размышлений».

Дабы не позволять Александру уснуть, Леонид велел дать ему серебряный шарик и таз. Лежа на постели, ребенок должен был, зажав в руке шарик, держать его над тазом; если он засыпал, рука разжималась, и шарик падал, отчего Александр пробуждался и вскакивал.

Это были единственные игрушки, которые когда-либо дарил Леонид своему воспитаннику, и звук падающего серебряного шарика сопровождал все дни Александра, пока ему не исполнилось десять лет.