Гражданский бунт или политическая альтернатива?

Гражданский бунт или политическая альтернатива?

Опыт преодоления смуты, возвращения государства и единой страны фактически из небытия в отечественной истории был. За счет чего Россия выжила четыре века назад?

Исток той смуты – тоже не случайные или личностные факторы. Это полномасштабный кризис средневекового русского государства, признаки которого начали проявляться до пресечения династии Рюриковичей. Опричнина Ивана Грозного – это уже смута: царь, который параноидально боится своих подданных, политические репрессии, массовые казни, доносительство и палачество, возведенные в ранг заслуг перед государством…

По сути, на рубеже XVI–XVII веков стоял вопрос о переосновании государства, а проблема поиска новой, легитимной династии стала формой его выражения.

Борису Годунову этого сделать не удалось, несмотря на то, что в его руках были все нити государственного управления и он при «безмолвствии народа» мог устроить спектакль с Земским собором[179].

Возврат к «старине» – чудесное избавление царевича Димитрия, истинного Рюриковича, казалось наилучшим решением. Москва и многие русские города встречали Лжедмитрия ликованием и надеждой. В июне 1605 г. Дмитрий Иванович венчается на царство в Кремле. Однако через год (в мае 1606 года) ликование сменилось разочарованием. И дело не в том, какую политику проводил Лжедмитрий, и не в том, что пришел с поляками (венчанию на царство это не мешало). Главное разочарование – царь ненастоящий.

Потом выборы Боярской Думой «первого среди равных» Василия Шуйского и снова неудача – ненастоящий царь, с которым продолжала конкурировать старая идея о чудесном спасении последнего Рюриковича (Лжедмитрий II).

Источником легитимности не смогла стать ни «старина», вернувшаяся чудесным образом (хотя этого очень хотелось значительной части, если не большинству народа), ни консенсус элиты. Московская «элита» готова была признать царем буквально кого угодно, лишь бы ей гарантировали сохранение привилегированного положения. С.М. Соловьёв писал об обстановке смутного времени: «Доверие было нарушено, и связь ослабела, государство замутилось; вера, раз поколебленная, повела необходимо к суеверию: потеряв политическую веру в Москву, начали верить всем и всему… Негде было искать спасения. Лучшие, энергические люди, около которых можно было сосредоточиться, погибли жертвами безнарядья; люди, разрознившие свои интересы с интересами государства, брали явно верх…».

Выходом из катастрофической для России ситуации, когда страна не просто распалась на части, а атомизировалась, стали:

? появление на государственно-исторической сцене новой элиты, способной формулировать и выражать интересы нации;

? «Собор всея Земли» – единственно возможная на тот момент форма реального народного представительства.

Новая элита не принадлежала к какой-то специфической социальной группе – знатной или незнатной, столичной или провинциальной. Это были разные люди – горожанин Кузьма Минин, князь Дмитрий Пожарский, келарь Троице-Сергиева монастыря Авраамий Палицын и еще много других людей. Они не участвовали в подлостях смутного времени, делали каждый на своем месте то, что считали нужным и достойным, и думали о будущем страны больше, чем о своем собственном, хотя ситуация порождала сомнения в наличии у России какого бы то ни было будущего.

Земский собор, собравшийся в январе 1613 года, в отличие от того, который «избирал» Бориса Годунова, был именно наиболее полным на тот момент народным представительством, собравшимся для того, чтобы решать вопрос о новом государе и новой, легитимной династии. Ответ на этот вопрос не был заранее известен никому из участников собора. Вернее, часть из них (принадлежащая в основном к московским боярам) думали, что они-то ответ знают и провести свое решение сумеют, но они ошибались.

Новая династия – «произведение» Земского собора, который действительно собрался для того, чтобы выбирать. Потом, конечно, было и помазание на царство (в июле 1613 г.), но помазаны были и Годунов, и Шуйский, и Лжедмитрий. Первоисточник легитимности – не помазание, а собор. Династия, основанная Земским собором, оставалась легитимной три века, за которые многое произошло, облик страны радикально изменился. Был большой шанс, что династия оставалась бы и дальше: конституционная монархия – возможная форма существования демократического государства.

* * *

Почему в России фактически отсутствует массовая гражданская самоорганизация? Почему социально-психологический дискомфорт не выливается в борьбу за социальные и политические права, в голосование за оппозицию на выборах и иные формы политической активности? Почему возникающая гражданская активность быстро превращается в субкультуру?

Первая реальная проблема, связанная с состоянием общественного сознания, – это уже отмеченное нами распространение различных форм «ухода».

Подчинение обстоятельствам и неверие в возможность их изменить – это не поддержка существующего порядка вещей и власти, которая его олицетворяет.

То, что довольно часто принимается за любовь к «жесткой руке» и популярность авторитаризма, – это, прежде всего, – традиционная покорность существующему ходу вещей.

Кроме того, в обществе и элитах высок уровень конформизма. Общество податливо к пропаганде, особенно через электронные СМИ.

Показатель специфического, условного характера поддержки власти – на всем протяжении «нулевых» и в начале 2010-х гг. высокие рейтинги доверия первых лиц сочетаются с недоверием к основным общественным и государственным институтам, к политикам и общественным деятелям.

Во-вторых, уже внутренняя политика «реформаторов» 90-х, атомизировав и грубо индивидуализировав общество и практически ликвидировав его участие в формировании власти фальсификациями голосования на президентских выборах, сделала мысли о переустройстве уклада жизни мечтами, мало соотносящимися с повседневной практикой. Внутренняя политика 2000-х окончательно закрепила эту тенденцию.

По-европейски рациональной реакцией на сегодняшнюю социально-политическую действительность стало приспособление.

Препятствующие модернизации модели отношений у нашего общества не в исторической глубине осознания, а в вызывающей отвращение и дискомфорт, но кажущейся непреодолимой повседневной практике.

Тамара Морщакова, судья Конституционного суда в отставке: «Я решительно не согласна с тем, что у нас такой народ – страдающий правовым нигилизмом в тяжелой форме, не уважающий право, и поэтому мы должны работать в режиме ручного управления. В области правосудия недопустимо, чтобы всякий раз следовала команда: этого сажать, этого не сажать. Народ мудр. И четко адаптирован к условиям, в которых ему приходится жить. Он знает, что закон не выполняется, что можно с милиционером договориться, если тот хочет за что-то наказать. И что если он с милиционером не захочет договариваться, то в суде точно милиционеру проиграет. Поэтому народ знает: соблюдать закон не надо, надо договариваться. Люди поставлены в такие условия. Правовой нигилизм нужно искать во властных структурах, в чиновничьем аппарате»[180].

Кроме того, в общественном сознании присутствует опасение того, что вместе с несовершенной и часто ненавидимой властью рухнет, развалится историческая Россия. Если при отсутствии видимой альтернативы не доверять еще и первым лицам – начинает рушиться картина мира – просто нельзя жить в такой стране. Эта мысль вытесняется как неудобная.

Вероятно, именно опасениями такого рода руководствовался в последние годы жизни Александр Солженицын, которого в привычке жить «чужим умом» или симпатии к отечественным деспотическим традициям (особенно в их советской версии) обвинить сложно.

Конечно, с нашей точки зрения, односторонние призывы «не трогать» власть демонстрируют отсутствие воли к переменам, только увеличивают вероятность суверенного коллапса, но это уже совсем другой разговор.

* * *

В такой ситуации любое нарушение стабильности, в том числе и всплеск военной истерии, наблюдаемый сегодня, чреват коллапсом государства, которое так же как в 1917-м и 1991-м останется без общественной поддержки. Истерическая поддержка не должна обманывать. Чтобы радостное единение вокруг императора сменилось злобой, ненавистью, подозрениями в августейшей измене, в условиях Первой мировой войны понадобилось около двух лет. Сейчас все социально-политические процессы идут быстрее.

В критической ситуации лояльность к авторитарному государству, основанная на его безальтернативности, быстро сменится желанием «подтолкнуть падающего».

Учитывая это, очень важно подумать об извлечении уроков из всплеска общественной активности, начавшегося в декабре 2011 г.

Протест обладал рядом специфических черт, которые позволяют говорить о сохранении парадигмы «ухода» и исторически сложившихся форм взаимоотношений с властью даже в среде самых активных граждан – участников массовых протестных акций.

Не только авторитарное государство, но и политика как таковая воспринимались в протестной среде как нечто чуждое, неприятное, не заслуживающее доверия. Популярность приобрела концепция «неполитического гражданского протеста». Даже люди, открыто выражавшие недовольство фальсификациями на выборах, стремились дистанцироваться от политики и ее атрибутов – партий, идеологий, программ, пытались противопоставить участию в «политике», традиционно вызывающей негативные эмоции, эмоционально позитивный «чистый» гражданский протест.

Очевидное преобладание в оппозиционных акциях эмоциональной составляющей над программно-рациональной, на наш взгляд, позволяет говорить о сохранении в начале XXI в. черт, восходящих к традиционной форме народного протеста – бунту. Как мы уже отмечали, бунт представляет собой не акт гражданского действия, направленный на достижение логически обоснованных политических целей. Напротив, он даже не оборотная сторона, а форма существования той же социально-политической сути, которая вне бунта выражается в социальной апатии, покорности неизменным обстоятельствам, различных формах «ухода». Это не прорыв к выходу из неизменного круга вещей, а органическая составляющая этого круга, в принципе не нацеленная на то, чтобы его разорвать.

О. Сухова о крестьянский бунтах начала XX в.: «Поляризация представлений о социальной справедливости в контексте противопоставления Правды и Кривды в родовом сознании великороссов позволяла идентифицировать собственное участие в погромном движении как санкционированное свыше вознаграждение, расплату за долготерпение и страдания. Отчасти, это воспроизводство преломленной в архетипах крестьянской ментальности идеи о цикличности развития мироздания, о чередовании эпох смирения (социокультурного гомеостаза) и бунта (социокультурного кризиса).

У бунта есть лидеры, но функция лидера и авторитета – не в формировании требований, не в переговорах с властями, не в претворении массовых настроений в политическую форму, а в эмоциональной «настройке» на массу. О том, что делать дальше, лидеры бунта не знают и не могут знать. Более того, претендующие на знание бунту и не нужны, они за пределами ритуала.

Начинается и заканчивается бунт спонтанно, конкретный момент спрогнозировать сложно, понятно только, что конструктивного результата у бунта заведомо быть не может, – протестная масса либо распадется, либо произойдет срыв в хаос.

О. Сухова: «Погромные выступления, несмотря на определенные элементы формальной организованности (принятие решения на сходе, агитация вплоть до принуждения: "сожжем", кто не поедет, "виноватым будет" и т. д.), носили, безусловно, стихийный характер. Все действия были подчинены незамедлительному удовлетворению потребности в эмоциональной разрядке, жажде мщения, возмездия, причинения ущерба тому, кто в оценках крестьян являлся социальным носителем образа "врага"».

Достижение желаемого результата, сброс, разрядка сверхсильного эмоционального напряжения – эта фаза в развитии социальной агрессии приобретает форму всеобщего ликования, массового «праздника», «карнавального действа» или «масленичного гуляния», со всеми присущими последнему атрибутами: «Народ этот кричал: «Ура!», бабы пели песни», «кто-то играл на гармонии» (с. Любятино Пензенской губ.); «крестьяне обоего пола, распивая водки и вина, закусывали варением и плясали под беспорядочные звуки пианино» (с. Б. Верхи Пензенской губ.)[181].

Массовые митинги протеста 2011–2012 гг. – это не погромные выступления. Но и участники – не крестьяне-общинники начала века. Это люди XXI века, получившие современное образование, воспитание, представление о добре и зле. Физическое разрушение, насилие, убийство для них не является морально оправданным даже как регуляция сверхсильных переживаний. Они, как «люди слова», скорее, склонны к вербальной самореализации. Однако и для них выступление – это, прежде всего, способ регуляции эмоциональных переживаний, способ избавления от становящегося невыносимым (во многом – в результате процесса «говорения») чувства унижения через единение с массой. Каждый из принадлежащих к современной массе, конечно, считает себя личностью и не любит слово «масса», но с какой гордостью и даже упоением участники процесса говорят о численности собравшихся.

Иллюстрация «регуляции эмоциональных переживаний» – цитата из блога В. Шендеровича: «Утро началось с письма от немолодого друга-поэта, проведшего субботний день на проспекте Сахарова. В этом письме много жестких наблюдений за выступавшими, по персоналиям, а главный итог такой: «Те, кто внизу, были мне гораздо милее тех, кто сверху. Не было сверху интонации уверенного веселья, победительного умного веселья». Победительное умное веселье! Очень точная формула успеха. Надо копить это чувство – и пытаться соответствовать…». Здесь важно не то, насколько ощущения блогера соответствуют реальной атмосфере, а сам по себе характер этих ощущений и то, что они для автора записи – главное в происходящем.

Однако выступления 2011–2012 гг., на наш взгляд, имели шанс перерасти в качественно другой, более рациональный, осмысленный, облечённый в четкие политические формы протест. Ситуация, сложившаяся в конце 2011 г., – отражение ситуации вроссийском обществе и общественном сознании в целом. Бунт – не единственная модель социально-политического поведения, присутствующая в общественном сознании современной России. Непосредственный повод для выступлений был политическим (фальсификация результатов выборов), начали его, прежде всего, люди, участвовавшие в выборах и голосовавшие за демократическую оппозицию (до 40 % пришедших на проспект Сахарова 24 декабря 2011 г. заявили, что участвовали в выборах и голосовали за партию «ЯБЛОКО»[182]). Запланированные на март 2012 г. президентские выборы давали протестующим возможность политической консолидации вокруг собственного кандидата, который бросил бы вызов непосредственно Путину. То, что протест не пошел по этому пути, а «свалился» в модель бунта, а потом в строгом соответствии с этой моделью стал терять участников, – ответственность конкретных людей, оказавшихся лидерами протеста.

* * *

Для нас очевидно, что общественная потребность в реальной модернизации, направленной на создание нового качества жизни, будет пробивать себе дорогу даже в условиях общественного застоя, располагающего к конформизму и уходу от гражданской активности.

При этом нельзя просто положиться на то, что снижение авторитарной нагрузки на социально-политическую систему, предоставление гражданам реальных политических и гражданских свобод постепенно выведет страну на перспективный путь развития.

Расколотое, эклектичное сознание нестабильно, оно находится в движении. Если оно не будет двигаться к современной европейской организации взаимоотношений между обществом и государством, оно будет деградировать и «сваливаться» в национализм, реваншизм, вместо реальной цели следовать за утопиями и фантомами. Кроме того, будет продолжаться нарастание числа окончательно потерявших перспективу. При этом нельзя просто останавливаться на констатации факта неразрывной связи модернизационного прорыва и социально-политической трансформации, как это делает большинство либеральных аналитиков.

Мысль о том, что сами по себе гражданские свободы и нефальсифицируемые выборы постепенно решат проблему российской трансформации, не очень глубока.

Если проблемы сопротивления массового сознания модернизации, неприятия реформ как таковых нет, то проблема переходного периода существует. Политический дилетантизм, неопытность недавней оппозиции в области государственного управления, подмена содержательной дискуссии краснобайством, групповщина, гипертрофированное влияние радикалов привели к расшатыванию и крушению государства в 1917 г.

К тому же, мы теряем историческое время. Накопившиеся за последние 20–25 лет отклонения от принципов и норм построения демократии, циничное извращение демократических лозунгов, их использование для прикрытия воровства и коррупции, многолетняя имитация важнейших институтов, бесконечная ложь, приравнивание государственных интересов к личным и кастовым, существенная изоляция правящей номенклатурой России от остального мира, – все это привело страну и общество в качественно новое состояние, когда:

1. Любые, даже, казалось бы, разумные решения либо неисполнимы, либо бессмысленны, потому что сложившуюся систему невозможно (или почти невозможно) корректировать и реформировать.

2. Давно и всем известные пути нормализации общественной жизни – свобода слова, федерализация, свободные выборы – имеют все меньший шанс на реализацию. В перспективе вполне вероятен обвальный крах существующей ельцинско-путинской системы и появление на ее месте чего-то еще более отвратительного.

Это в полной мере относится и к экономическим проектам и инициативам.

С точки зрения развития сложившаяся корпоративная полу-криминальная система мертва – у нее нет вектора развития, нет пространства для движения.

В этих условиях необходима сознательная, волевая, целенаправленная работа, суть которой – предложение стране профессионально разработанной, затрагивающей интересы всех слоев общества модернизационной альтернативы.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.