«…И НЕ НАСТУПАТЬ НА ТЕНЬ УЧИТЕЛЯ»

«…И НЕ НАСТУПАТЬ НА ТЕНЬ УЧИТЕЛЯ»

Главной причиной для столь заметных расхождений стали различия в понимании «роли личности в истории». В Индии и Китае религиозные мыслители и их последователи во главу угла ставили универсальные идеи и категории. Их принимали или не принимали, с ними спорили или отстаивали. Идеи и учения были тем центром, вокруг которого вращалась человеческая мысль, и совершались человеческие поступки. В Японии же главное место занимал человек, от которого исходило учение. Индийцы и китайцы стремились сформулировать универсальные идеи, которым должны следовать верующие. Японцы следовали не столько идее, сколько её носителю, которого называли Учителем.

Примеров тому более чем достаточно. Объясняя своё желание выехать на учебу в Китай, крупнейший буддийский просветитель Сайтё (767–822) писал: «Долгое время я мучился недостатком пояснений, которые могли бы мне помочь в постижении Сутры Лотоса. По счастью, мне попалась хорошая копия рукописи школы Тэндай. Я изучал её несколько лет, но ошибки и описки не позволили мне добраться до сути. Но даже если я разберу смысл рукописи, я не смогу поверить тому, что написано, без разъяснений Учителя» (Nakamura, 1960: 356).

Другой известный просветитель Хонэн (1133–1212), который в Японии считается основателем учения Чистой Земли, всю свою жизнь посвятил распространению идей Шань Дао (613–681), действительного создателя школы. Известный и уважаемый в Японии Синран (1173–1262)был продолжателем дела Хонэна. Он ничего не создавал и не развивал, видя цель своей жизни в том, чтобы сохранить в неизменном виде идеи Учителя, о чём откровенно писал в своих работах. После смерти Синрана по тому же пути пошли его ученики. Если китайские последователи и интерпретаторы считали критерием истинность учения, то японские — верность своему Учителю. Поэтому в Японии, в отличие от Китая, в центр церемониала помещается не идея, а фигура отца-основателя. Ансай Ямадзаки (1618–1682), последователь Чжу Си (1130–1200), писал: «Если я ошибусь в чём-либо, изучая наследие Чжу Си, то я ошибусь вместе с ним, следовательно, будет не о чем жалеть». Норинага Мотоори (1730–1801), отрицавший и буддизм и конфуцианство, был таким же верным слугой собственного Учителя. Для него это был Путь национальной японской культуры, её история и традиции, воплощённые в литературных памятниках. А живым олицетворением этого Пути служил его предшественник Мабути Камо (1697–1769). В свою очередь Ацутанэ Хирата (1782–1856) не уставал повторять, что он верный ученик и последователь Норинага Мотоори (Nakamura, 1960: 373).

В течение столетий японцы не сомневались, что «слово ученика, верного своему учителю, так же истинно, как и слово самого учителя». С точки зрения логики, утверждение более чем спорное, но логика — не главное в человеческих отношениях. Это правило лежало в основе японской общественной жизни в первой половине XX века, когда выражение «распоряжение начальника — это приказ императора» ни у кого не вызывало сомнения. В Японии и сегодня придаётся огромное значение прямым человеческим контактам и полученной в ходе этих контактов информации. Японцы убеждены, что любые знания, полученные от человека лично, обладают особой ценностью. Даже если полученная таким образом информация в чём-то уступает другим источникам. Например, японские политологи или экономиста нередко выезжают в другую страну исключительно для того, чтобы взять интервью у руководителя того региона, города или предприятия, который изучают. Или от участника событий, которые хотят описать.

Затем текст интервью или беседы, который по точности и полноте информации может уступать официальным источникам, с величайшим пиететом и ссылкой на оригинальность публикуется в научном журнале.

Привычка высоко ценить слово Учителя не обошла стороной и самих учителей. Преподаватели японских университетов сегодня издают книги, написанные по классической схеме «беседы Конфуция с учениками в вопросах и ответах». Перед выходом на пенсию преподаватель собирает вопросы, которые много лет задавали ему на семинарах студенты, и свои ответы на них, систематизирует и издаёт в виде отдельной книги. А то и двух. Мне доводилось получать такие книги в подарок, они есть почти в каждой университетской библиотеке, на стенде «Работы наших преподавателей». Примечательно, что добрая половина вопросов, а то и большая их часть вообще не относится к предмету, который вёл данный преподаватель. Это вопросы «о жизни вообще». Ответы на них даются самые обычные, по-житейски разумные и вполне полезные. Издание такой книги трудно представить себе в России или любой западной стране. А будь она издана, вряд ли нашлось бы много желающих оказаться на месте её автора — от ироничных комментариев коллег деваться некуда будет. Но в Японии — ничего, дело привычное.

Разбор содержания рукописей, сопоставление оригинала и его толкования, анализ текста в Японии тоже не практиковались. В VIII веке потомки учёных и переводчиков из числа корейских переселенцев стали создавать собственные научные школы. Самые известные кланы Сугавара, Вакэ, Оэ, Фудзивара и другие начали распространять и толковать классическое наследие китайской цивилизации. Но в отличие от Китая, где обучение строилось на изучении оригинальных рукописей, в Японии в дополнение к оригиналам древние учёные писали целые тома собственных комментариев. В столичной Академии с VIII по XII век ведущие посты поочередно занимали 37 выходцев из Северной ветви рода Фудзивара в 15 поколениях (Момо, 314). И это только один из многих кланов. Ученики заучивали написанные учителями комментарии наизусть вместе с рукописями и сдавали на экзаменах. Со временем объём комментариев превысил объём рукописей. С точки зрения японцев, преимущество комментария заключалось в том, что его озвучивал сам автор, Учитель, тогда как каноническую рукопись можно было лишь прочесть. Со временем комментарии были канонизированы, засекречены и превращены в орудие борьбы с инакомыслящими конкурентами. В этом истоки закрытости, изолированности и взаимного неприятия научных школ и направлений в Японии.

В 1995 году на медицинском факультете Токийского университета произошло историческое событие. Впервые за сто с лишним лет существования этого факультета профессорскую должность занял выпускник не государственного, а частного университета. Это известие стало новостью национального масштаба. В том же 1995 году семнадцать университетов впервые договорились о системе взаимозачёта студенческих оценок. До этого японские студенты не имели возможности перейти из одного вуза в другой с сохранением полученных баллов, можно было только поступать заново. Кроме того, впервые в истории японского высшего образования четыре университетских библиотеки организовали межбиблиотечный абонемент. После принципиального прорыва «на верху», в государственном секторе, «горизонтальная» кооперация среди вузов начала быстро набирать обороты.

Зато «вертикальную» кооперацию совершенствовать не было никакой необходимости — она всегда была на высшем уровне. Каждый японский университет имеет сегодня список школ, с которыми у него особые отношения, основанные на взаимном доверии. Такие школы имеют свою квоту на поступление в данный университет без вступительных экзаменов. Чтобы стать студентом, достаточно личной рекомендации директора школы. По-японски это так и называется: «поступить по рекомендации» (суйсэн нюгаку). По понятиям советского времени — «блат в законе», публичный и официальный, основанный на доверии и взаимных обязательствах сторон.

При переходе из начальной школы в среднюю и из средней в старшую японские школьники сдают вступительные экзамены И здесь некоторые школы низшего уровня получают анолагичные преференции. Таким же образом многие известные фирмы и государственные учреждения по традиции принимают на работу выпускников одних и тех же университетов или факультетов. В Японии ни для кого не секрет, что абсолютное большинство высших государственных чиновников — выпускники двух ведущих государственных университетов, Токийского и Киотского. Поэтому выпускник частного вуза на должности профессора Токийского университета стал национальной сенсацией. Если уж до этого дошло, значит, времена в Японии действительно меняются.

Высокий статус и авторитет учителя был заимствован вместе с первыми знаниями из Китая и прочно утвердился в японской традиции. В известном буддийском наставлении Додзикё («Наставление будущим монахам») говорилось, что ученик «должен идти на семь сяку позади учителя и не наступать на его тень».

Особый статус преподавателя в японском обществе, его отношение к ученикам и научным знаниям привлекли внимание европейцев в конце XIX века, когда западных специалистов стали приглашать на работу в Японию. С одной стороны, иностранные преподаватели были поражены ореолом почтения, которым их окружили в Японии. С другой — их раздражал и приводил в отчаяние формализм, с которым японские студенты и преподаватели относились к получаемым знаниям, равно как и отсутствие их критического восприятия.

На работавшего в Токийском императорском университете австрийского профессора Э. фон Гессе-Вартега (1851-?) общение с интеллектуальной элитой японской столицы произвело удручающее впечатление. Вернувшись на родину, он писал: «Японские преподаватели, особенно в высших учебных заведениях, абсолютно ниже своей задачи. Напрасно искали бы мы между профессорами Токийского или Киотского университета хоть одного, посвятившего свою жизнь бескорыстным поискам истины. Особенно характерной чертой японских учёных является, положительно, отсутствие научной любознательности. Для них нет ничего выше практических знаний, которые приобретаются с большим или меньшим трудом, но являются всегда концом всякого учения, каково бы оно ни было». Не менее критично оценивал он и студентов Императорского университета: «Японский студент имеет только один идеал: как можно скорее получить диплом, чтобы приобрести возможность пользоваться благами жизни и удовлетворить честолюбие. Для достижения этой цели он способен делать громадные усилия: он будет… слушать до 30 часов лекций в неделю, на всех лекциях будет старательно записывать и выучит эти записи наизусть. Но не требуйте от него ни рассуждения, ни какого-либо интереса к науке, ибо вы вызовете на его устах лишь ироническую улыбку» (Гессе-Вартег, 192,198).

Немецкий профессор Эрвин фон Бельц (1849–1913), личный врач императора, работал в Японии с 1876 по 1905 год и внес большой вклад в становление японской медицины. Он писал в своём дневнике, что для японцев западная наука — это готовый сформировавшийся продукт, своего рода инструмент, с помощью которого можно решать некоторые практические задачи. Они приглашают западных специалистов только для получения готовых знаний. Их не интересует организация творческого обучения, которое позволило бы их японским ученикам в будущем проводить самостоятельные исследования и получать значимые научные результаты (Мори, 1999: 1).

Многовековая привычка следовать тому, что проповедуют другие, стала для японцев главным методом познания мира. Неразвитость критического и абстрактного мышления особенно болезненно сказалось на развитии социальных и гуманитарных наук. Японский просветитель Темин Накаэ (1847–1901), которого называют «восточным Руссо», писал в конце XIX века: «С древности и по сей день в Японии не было и нет философии. Мотоори Норинага и Хирата Ацутанэ изучали древние тексты и разбирали отдельные слова подобно археологам. Они не думали ни о космосе, ни о человеческой жизни, не пытались как-то связать их между собой. <…> Среди буддийских священников были оригинально мыслящие люди, но их мысль не выходила за пределы религии и не приближалась к философской» (Цит. по: Каваками, 34). Французский дипломат писал в конце XIX века: «Я не думаю, чтобы в Японии могли существовать книги, занимающиеся разбором религиозных или философских вопросов. Самая доктрина Конфуция исключает возможность полемики в этом отношении» (Гюмбер, 205).

В то время в Японии громко звучали имена Хироюки Като (1836–1944) и Тэцудзиро Иноуэ (1855–1944), которых называли философами. Они делали то же самое, чем занимались в своё время Сайтё, Хонэн, Синран и другие буддийские просветители, а именно: пересказывали соотечественникам зарубежные идеи и концепции. В 1930-е годы японские газеты ехидно называли преподаваемый ими предмет «чемоданной философией». Университетский профессор выезжает в Европу на стажировку и возвращается с чемоданом философской литературы. В течение нескольких лет он переводит её на японский язык, а затем в меру своих способностей и понимания пересказывает студентам. Когда книги кончаются, он снова едет в Европу с пустым чемоданом (Каваками, 39).

Начиная со второй половины XIX века японская элита жила исключительно за счёт западных научно-технических знаний. Ключевым понятием этого периода вновь стала имитация достижений мировой цивилизации. В этом смысле модернизация эпохи Мэйдзи (1868–1912) принципиально не отличалась от реформ VII века. В первом случае источником знании служил Запад, в последнем — Китай. С полученными знаниями тоже обращались примерно так же, как двенадцать веков назад. Отсутствие философских традиций в их западном понимании и слабость в обращении со сложными теоретическими понятиями обусловили имитационный характер не только японской философии, но и всей теоретической науки вообще.