2012. Последняя попытка Смеющаяся, но не революция23
2012. Последняя попытка
Смеющаяся, но не революция23
Еще раз подчеркну: разница между политической революцией и революцией социокультурной не в отсутствии/наличии собственно политических лозунгов и требований. Первая может возникнуть на гребне процесса, как это было с английской буржуазной в XVII веке, или на гребне национально-религиозной борьбы за идентичность и «особый путь», как в Иране образца 1978—1979 годов, и лишь в результате обернуться сменой всех типов правления. А вторая, наоборот, часто запускается из политической ракетницы, но ограничивается сменой культурной матрицы и переменой нравов и обычаев. Пример – студенческая революция 1968 года. Но результаты у той и другой принципиально различные.
Политическая революция – дело серьезное до мрачности и последовательное до автоматизма. После нее остаются руины, на которых строится новое общество, новое государство, новая экономика. Она не может, не должна ограничиваться полумерами; ей необходим разворот векторов развития, слом структур управления. Она уничтожает прошлое ради продвижения в будущее, а потом преследует его реликты («пережитки»). А революция социокультурная, как правило, распадается на множество несистемных локальных событий; в конечном счете она ничего не сметает и никаких серьезных внешних и прямых последствий не имеет. Политическая система сохраняется, государственные институты прежние, экономика построена на тех же принципах. Но вся сеть общественных отношений начинает медленно, однако неуклонно изменяться.
Если политическая революция сочетается с культурной, это может вести к смене цивилизационного устройства, к наполнению новых форм власти новым смыслом, а значит, к рождению принципиально иных институтов и общественных отношений. Если нет, то в результате политической революции и всех ее потрясений поменяются одни лишь декорации, а худшее в системе, то, собственно, против чего нацелен переворот, воспроизведется.
Русская революция, которая достигла апогея в октябре 1917 года, но во многих отношениях не завершилась вплоть до 1930-х годов, смела все на своем пути: самодержавие, империю, основы государства, классовое устройство, церковь. Но в конце концов воспроизвела все то, против чего боролась: крепостное право вернулось в виде отъема паспортов у крестьян и создания рабовладельческой системы ГУЛАГа; политбюро стало коллективным монархом, диктатор – самодержцем, классовая структура и бюрократическая империя восстановились в уже-сточенной форме, абсолютистский патернализм не изжит до сих пор. При этом о культурной революции советская власть охотно говорила, но то, что называется советской культурной революцией, было чем угодно – необычайно важным просветительским процессом, насильственным втягиванием неграмотного населения в образовательную среду, созданием принципиально новых трудовых ресурсов, – только не переворотом основных представлений о государстве, обществе и человеке. Даже атеистическая пропаганда была не чем иным, как вывернутой наизнанку катехизацией: верую в партию, правительство и двуединого идола Ленина – Сталина, ибо несть Бог.
И вот с этой точки зрения интересно и важно посмотреть на те протесты, прежде всего и почти исключительно московско-петербургские, которые происходили с декабря 2011 года. Итак, что это было – захлебнувшаяся мирная политическая революция или революция социокультурная? Или ни то ни другое?
Первоначальный посыл был, казалось бы, политическим: люди, в массе своей молодые, но также и зрелые, вышли на Чистопрудный бульвар 5 декабря 2011 года протестовать против фальсификации выборов в Госдуму. Формула «партия жуликов и воров», загодя вброшенная в общественное сознание Алексеем Навальным, направляла растущее раздражение не на абстрактную власть вообще, а на ее несущую партийную конструкцию. То есть должна была запустить механизм демонтажа системы снизу, по методу «бархатных революций» в Украине, Грузии, отчасти в арабских странах.
Но те лидеры протеста, которые поставили на политику как таковую (и прежде всего Эдуард Лимонов, который призывал не терять времени и сразу переводить ситуацию в кризисную стадию, собираясь в запрещенном властями месте возле площади Революции), в этот раз безнадежно проиграли. Потому что для тех, кто выходил на улицы, лозунги политики оказались менее важны, чем формулы общественной морали. Смыслом массовых выступлений было не столько требование смены власти и типа правления, сколько восстановление этической точки отсчета. Врать при подсчете голосов не только незаконно, но и подло; не пускать оппозицию в эфир не только противоправно, но и нечестно; удерживать режим административным путем не только антиконституционно, но и аморально.
И форма выражения протеста резко отличалась от революционной; политическая революция требует пафоса, самоотверженного идеала, громких слов и смелых действий. Тут же скорее смеялись над режимом, вышучивали его, и мало кто собирался идти напролом. Среди прочего и потому, что большинство протестующих состоялись и добились личного успеха внутри этой системы. Она не очень им мешала; раздражала, возмущала, вызывала аллергию, но не препятствовала личной самореализации. Недаром уже с середины 2010-х годов в России соединилось несоединимое: гламур, интеллигентский запрос и гражданские амбиции. Будущие лидеры протеста работали в тех самых глянцевых изданиях, которые читала молодежь («Афиша», Esquire), и обсуждали в них гражданские идеи. Глянец совершенно не приспособлен для того, чтобы пропагандировать гражданственность, но именно вокруг него задолго до протестов фор– мировалась среда, которая потом пошла на митинги. Среда, испытывающая презрение к системе, но не достигающая градуса ненависти, без которого революционная ситуация невозможна.
Именно поэтому после выборной ночи 4—5 декабря 2011 года мы не вступили и не могли вступить в новую фазу политического сопротивления; мирная революция, управляемая из некоего оппозиционного центра, не была запущена. Характерно, что уже начиная с выхода на проспект Сахарова, то есть с января 2012 года, акции протеста стали распадаться на две части. Первая – гражданское шествие, вторая – политический митинг. Многие ограничивались участием в шествии, но и среди тех, кто оставался на митинги, не все сочувствовали политическим речам, некоторые иронизировали над ораторами не меньше, чем над режимом. Да и никаких свежих идей, никаких реализуемых лозунгов, никаких осуществимых сценариев борьбы никто с трибун не предлагал. Это было ритуальное действо, смысл которого – семиотический, а не практический. Мы слушаем это. Мы произносим это. Мы здесь. Мы вместе. Мы не хотим врать. Мы – другие.
Характерно, что среди неформальных лидеров протеста к сегодняшнему дню осталось очень мало старых, опытных бойцов, вытесненных из реальной политики путинским режимом. Да, в центре внимания были Сергей Удальцов и Геннадий Гудков. Да, некоторые митинги вел Владимир Рыжков. Да, умный политический игрок Навальный время от времени выходил из тени и оказывался в центре внимания. Но именно он вовремя для себя осознал, что лозунг «партия жуликов и воров» сработал не на демонтаж системы, а на консолидацию «морального меньшинства». Которое не собирается идти на штурм Кремля и не готово устраивать бессрочную оккупацию какой-то территории, по образцу площади Тахрир или Майдана. Максимум, на что оно готово, – подежурить несколько ночей на «ОккупайАбай», летом, после чего расходится по домам. А значит, время истинных борцов еще не пришло; под покровом протестных акций происходит нечто иное, важное, но с претензией на власть пока не связанное. Если чересчур активно включиться в сиюминутные акции, можно растратить впустую свой долго копившийся ресурс, замылиться, примелькаться, а настоящий бой еще впереди.
Так что вряд ли Навальный в тот момент сожалел о сохранении персонального запрета на появление в эфире федеральных каналов (хотя туда допустили и Рыжкова, и Немцова, и даже Удальцова). Сохранение запрета, во-первых, подтверждало его особый масштаб, роль истинного врага, которого режим все сильнее боится, и, во-вторых, он не распылял свой образ раньше времени, до перехода событий в следующую фазу, собственно политическую. И опять же, недаром Навальный был так заметен на «Марше миллионов» 6 мая, от участия в котором воздержались многие гражданские вожди «культурной недореволюции» и который был именно актом политической борьбы с революционным подтекстом. Гарантированно провалившимся, как все собственно политические начинания последнего времени.
При этом действующая власть относится к происходящему именно как к первой фазе политической (не культурной) революции; той фазе, остановив которую можно победить движение в целом и не допустить краха системы. Об этом говорит и знаменитая «слеза Путина» во время митинга на Манежной площади. И целый ряд последующих акций, от обысков у Ксении Собчак с изъятием наличных денег в сумме миллиона евро, до подготовки к аресту Сергея Удальцова и некоторых других лидеров протеста. И рассмотрение пакета законов, потенциально ограничивающих свободу распространения информации в Интернете. Но в реальности – на данный момент – нет ни малейших признаков того, что протест разрастается, захватывает новые территории, привлекает новых людей24. Более того, если бы не давление власти, которое порождает встречную энергию сопротивления, масштаб этого самого протеста был бы еще меньше.
Значит ли это, что все происходившее в 2011—2012 годах было напрасной тратой социальных сил, выхлопом в пустоту? Нет. Просто смысл этих событий лежит в другой плоскости. Не в плоскости большой политики, а в плоскости социокультурной. Смыслом была самоорганизация морального меньшинства, самых разных идеологических направлений и групп; самопрезентация нового гражданственного поколения; и все практики и решения, направленные на эту цель, вплоть до избрания самодеятельного Координационного совета в Москве, – удались. А главным успехом стало не свержение ненавистного строя, а массово проявленная солидарность с жертвами наводнения в Крымске или марш против «закона подлецов», запретившего американцам усыновлять российских детей; самоотверженное волонтерство было теснейшим образом связано с накопленным за время протестов опытом гражданского солидаризма и сочувствия попавшим в беду.
Если посмотреть на то, какие сюжеты были ключевыми для участников протестов, какие лидеры возглавили его, в глаза бросится одно обстоятельство. А именно: все эти сюжеты и все эти лидеры связаны с идеей правды, с принципом морального авторитета, но не с принципом борьбы за власть. Кто формулировал цели шествий? Писатель Борис Акунин. Кто вел переговоры с московскими властями о маршрутах? Издатель и журналист Сергей Пархоменко. Кто гарантировал, что добровольные пожертвования на шествия и митинги не будут растрачены попусту? Журналист Ольга Романова. Кто организовывал сопровождение митингов оборудованной сценой, профессиональной музыкой, аппаратурой? Шеф-редактор объединенной компании «Рамблер-Афиша» Юрий Сапрыкин. Кто организовал трансляции заседаний оргкомитета? Главный редактор журнала «Большой город» филолог (и внук религиозной диссидентки, сиделицы Зои Крахмальниковой) Филипп Дзядко, во многом именно за это он поплатился вскоре своей должностью. Кого из ораторов на митингах встречали теплее других? Писательницу Людмилу Улицкую и писателя Дмитрия Быкова, журналиста Леонида Парфенова, музыканта Юрия Шевчука. И так далее. То есть в центре квазиполитического процесса были люди, неоднократно заявлявшие о том, что политическая карьера в их жизненные цели не входит, и сосредоточенные на гражданском солидарном действии.
В этом, разумеется, есть и опасность; заключается она отнюдь не только в том, что система сохраняется в неприкосновенности и ее репрессивный потенциал лишь нарастает. Есть вещи не менее важные. Последний раз гражданские активисты с гуманитарным бэкграундом массово выходили из тени на рубеже 1980—90-х, что было связано с приближающимся распадом СССР, крахом всех прежних институтов и отсутствием новых. Вакуум могли заполнить только те, за кем не тянулся шлейф партийного опыта, те, кто обладал личной легитимностью и с ее помощью склеивал разорванное государственное тело. Именно тогда филологи-академики Д. С. Лихачев, С. С. Аверинцев, Вяч. Вс. Иванов, публицист Юрий Карякин, режиссер Марк Захаров и многие другие стали временно исполняющими обязанности лидеров. И лишь после того, как собственно политический лидер Борис Ельцин накопил силы, отслоился от своей обкомовской биографии и стал ассоциативно связываться с академиком Сахаровым и борцами за свободу, а не с партийной номенклатурой, – гуманитарный десант в политику начал слабеть и очень быстро был сдвинут в тыл. Исключения штучны и нехарактерны (знаменитый историк литературы Мариэтта Чудакова и ее немногочисленные коллеги).
Такое происходило тогда повсеместно; именно с писательских съездов в Эстонии, на Украине и в Молдавии началась необратимая дезинтеграция СССР; переводчиками были первые президенты Эстонии и Грузии Леннарт Мери и Звиад Гамсахурдиа, этнографом и переводчиком – первый президент сепаратистской Абхазии Владислав Ардзинба; трудно преувеличить роль, какую сыграли в истории распада империи профессор вильнюсской консерватории Витаутас Ландсбергис, национальные писатели Иван Драч, Чабуа Амирэджиби и другие представители гуманитарной интеллигенции, заместившей собою отсутствующую политическую элиту. Даже один из участников террористических операций чеченских боевиков (и впоследствии руководитель полунезависимой Ичкерии) Яндарбиев был поэтом и при советской власти успел выпустить книжку в издательстве «Молодая гвардия» под названием «Сажайте, люди, деревца!». И всюду они либо разминали почву для жестких и амбициозных политиков, которые за их спинами проходили во власть и брали ее, оттесняя гуманитариев, либо сами становились этой жесткой властью и забывали о гуманитарных ценностях. Едва ли не единственное исключение – Чехия с писателем Вацлавом Гаве– лом во главе, но даже Гавел не удержался от термина «гуманитарная бомбар– дировка».
Парадоксальным образом именно в эти годы общим местом литературной публицистики стали рассуждения о завышенном статусе русской литературы («Поэт в России больше, чем поэт») как о явлении исчерпанном и завершенном; именно потому, что у нас не было свободного парламента, независимой церкви, открытой университетской кафедры, самостоятельной философии – словесность вынуждена была исполнять несвойственные ей функции и быть чем угодно – проповедью, исповедью, национальной формой философии, политическим клубом. А теперь все это безобразие позади, теперь мы освободим литературу от несения общественной службы, говорили люди, словно бы не замечавшие, что, кроме литераторов, историков и режиссеров, им вообще некого предъявить истории и политике.
Прошло четверть века. И словно в насмешку над этими иллюзиями именно беллетрист (то есть автор развлекательных романов) Акунин становится голосом гражданского протеста; он ведет за собой «рассерженных горожан» на прогулку – придумав и обосновав этот социально-поведенческий жанр. И от какой символической точки к какой символической точке ведет он своих последователей? От памятника Пушкину на Страстном бульваре к памятнику Грибоедову на Чистых прудах. А лозунги, которые несут участники прогулки, обличают несвободный парламент, зависимую церковь, недофинансированный университет.
О чем это говорит – в связи с заявленной темой?
О том, во-первых, что за четверть века в России не утвердились новые общественные институты, а старые, одним из которых является литература и писатель как выразитель общественных чаяний, никуда не делись и самовоспроизводятся. О том, во-вторых, что культурно-социальное по-прежнему сильнее, чем политическое. И о том, в-третьих, что в данной ситуации протестная активность не могла привести к слому существующей государственной машины и возникновению новой.
Теперь вопрос. А были ли в этой практике морального протеста признаки иной революции, культурной? Я бы сказал так: был порыв к новому опыту массовой моральной самоорганизации, обретение навыков гражданского саморегулирования. Не индивидуальной, штучной, исключительной и героической практики личного протеста против незаконности и несправедливости (как это было в диссидентские времена), а именно массовой, добровольческой и солидарной. Это – потенциальная культурная революция, начало тектонического сдвига в отношениях личности и государства, самодеятельного гражданина и профессионального политика, индивида и коллектива.
Реализуется ли эта потенция? Все будет зависеть от того, пересечет ли это движение хоть когда-нибудь границы Москвы и Санкт-Петербурга, захватит ли регионы.
Если да – начнут системно меняться общественные отношения, а значит процесс станет по-настоящему революционным. Культурно-революционным.
Если нет, разрыв между постиндустриальной столицей и индустриальной страной усилится. И единственным результатом протестной активности будет появление важной, но маргинальной социальной группы столичных жителей, которую одни называют «рассерженными горожанами», другие «новой интеллигенцией», третьи «креативным классом». Что менее масштабно, но тоже важно.
Уже сейчас очевидны признаки этой формирующейся группы. Ее участники разделяют несколько простых принципов: гражданская ответственность важнее политической принадлежности, мораль выше целесообразности, честность – норма общественной жизни. Это в чем-то похоже на самоощущение позднесоветской интеллигенции, но неформальные члены новой социальной группы не ощущают себя интеллигентами в старом смысле слова, то есть особым избранным сословием, которому история поручила давать всему моральные оценки, и только.
«Новая интеллигенция» – это практики. Они начинают создавать вокруг пригодную среду обитания – сначала для себя, потом для своих детей. Постепенно в эту среду вовлекаются друзья друзей, разные незнакомые люди. Начинается социальное перемешивание. «Новые интеллигенты» задают себе вопрос, который нормальный русский интеллигент никогда себе не задавал: за счет чего мы будем добиваться поставленных целей? Какую цену нам придется заплатить? Более того, едва ли не впервые в русской истории зарабатывание денег и общественное служение перестали быть двумя вещами несовместными.
Отдельный и интересный вопрос – об отношении этой группы к вере и церкви. На поверхности – она настолько же доверяет общественной морали, насколько не нуждается в религии. Более того, история с Pussy Riot, которую здесь не время и не место анализировать, спровоцировала резкий рост антиклерикальных настроений в этой группе, в этой среде. Но парадоксальным образом весь этот всплеск анликлерикализма, уничижительная критика всего церковного и религиозного показали, что никакого равнодушия к церковному вопросу, никакого релятивизма нет. От церкви (пусть подчас и в диких формах, с примесью левацкого радикализма и с полным невежеством в вопросах церковной жизни) требуют правды, честности, милосердия. Но разве имеет смысл чего-то требовать от института, на который тебе наплевать? Следовательно, некоторая нереализованная возможность для перерастания морального пафоса в религиозный поиск – для части «новых интеллигентов» – сохраняется.
Другой вопрос, что это потенция, а не данность и все положительные характеристики новой группы трагически уравновешены отрицательными. Оборотной стороной гражданственной самодеятельности является дилетантизм, который бессилен против профессиональных политиков, причем с обеих сторон политической баррикады. И реакционная власть, и революционная оппозиция легко обыгрывают эту группу, и, если созреют условия для политической революции или для тоталитарной реакции, эта группа легко будет сметена с исторической сцены. Оборотной стороной искренности является наивность; эту группу легко направить по ложному следу, что и случилось с Pussy Riot. Появится свежий острый сюжет – и старый перестанет кого-либо интересовать.
И тем не менее. Положительное как минимум сопоставимо с отрицательным. Шансы сопоставимы с рисками. И всем нам наконец-то нужно научиться действовать, не ссылаясь на внешние неблагоприятные обстоятельства и без каких бы то ни было гарантий успеха. Да, новое движение может проиграть, но ведь может и выиграть. Если правда, что на всех нас, и в России, и в окружающем мире, надвигаются драматические испытания, то опыт гражданской самоорганизации и нового морализма не сможет нас от них защитить.
Но эти испытания рано или поздно закончатся, и нам придется предъявить альтернативу прошлому. Начать строить заново и страну, и мир, и себя. Не на основе государственного патернализма или революционного коллективизма, а на основе личной ответственности и общественной солидарности. Предъявим – значит, все, что кажется сегодня бесполезным, вдруг приобретет вполне практический смысл. Не предъявим – уподобимся герою евангельской притчи, который закопал талант, потому что не имел гарантий прибыли.
Мы помним, чт? хозяин ответил на самооправдание раба.
Хочется в конце жизни и в конце истории услышать что-нибудь другое.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.