Суровые нитки

Суровые нитки

Ранние воспоминания о мире модной одежды

Летом 1967 года — его тогда, сколько я помню, никто не называл «летом любви» — я снимал комнатку в мезонине прямо над легендарным магазином, точнее говоря, легендарным он считался в те времена; что-то в нем способствовало мгновенной мифологизации: назывался он «Granny Takes a Trip», сиречь «Бабушка путешествует». Мезонин принадлежал некоей Джуди Скатт, которая шила для магазина всякие одежки на продажу; ее сын был моим университетским приятелем. (Они происходили из семьи, широко известной в медицинских кругах — тем, что у членов ее было по шесть пальцев на обеих ногах; впрочем, чего бы там ни требовал психотропный дух эпохи, эти двое утверждали, что сами, как на грех, не шестипалые.)

«Бабушка» располагалась на «Краю света», на «неправильном» конце Кингз-роуд в Челси, но для разномастных типов и деятелей, которые там ошивались, это место было Меккой, Олимпом, Катманду хипповского шика. Поговаривали, что бабушкины шмотки носит сам Мик Джаггер. Время от времени у дверей останавливался белый лимузин Джона Леннона, шофер входил в магазин, сгребал кучу всякого добра «для Синтии» и исчезал. Раза два в неделю появлялись немцы-фотографы в сопровождении взвода каменнолицых моделей, чтобы пощелкать их на фоне бабушкиной витрины. Витрина у «Бабушки» была знаменитая. Долгое время на стекле красовалась Мэрилин в стиле Уорхола. Потом, на срок еще более долгий, ее место заняла кабина грузовика «Мак трак», выезжавшего из эпицентра лихтенштейновского «Взрыва»[64]. Позднее все подобные магазинчики на планете украсились подделками под эти вывески — Монро в Уорхоловой манере или «Мак траком», вырывающимся прямо из стекла, но «Бабушка» была первой. Как и «Унесенные ветром», она стала прародительницей клише.

Внутри магазина царила непроглядная темнота. Входишь сквозь тяжелую, снизанную из бусин занавеску и мгновенно слепнешь. Воздух был густым от благовоний, особенно пачулей, а также от запаха того, что в полиции называли «известными препаратами». Барабанные перепонки терзала врубленная на максимум психоделическая музыка. Через некоторое время глаза начинали различать некое багровое свечение, в нем возникало несколько неподвижных силуэтов. Надо думать, это были шмотки, надо думать, на продажу. Спрашивать не хотелось. «Бабушка» была местом страшноватым.

Сотрудники «Бабушки» с большим презрением относились к попсовым заведениям «правильного» конца Кингз-роуд — того, что ближе к Слоан-сквер. Ко всем этим парикмахерским Кванта, полуботиночкам из змеиной кожи, блестящему пластику, Видал Сэссунам, ко всей этой болтовне про то, что Англия, мол, качается как маятник[65]. Ко всему этому мусору. Все это считалось таким же отстоем, как (ф-фу) Карнаби-стрит[66]. Там говорили «кайф» и «круто». В «Бабушке» сдержанное одобрение выражали словом «красота», а если требовалось назвать что-то действительно красивым, изрекали «совсем неплохо».

Я стал брать у своего приятеля Пола куртки из лоскутков, украшенные бусинами. Научился часто и с умным видом кивать. То, что я индус, помогало выглядеть прикольным.

— Индия, чувак, — говорили мне, — она далеко.

— Да, — говорил я, кивая. — Да.

— Махариши[67], чувак, — говорили мне. — Красота.

— Рави Шанкар[68], чувак, — отвечал я.

После этого запас индусов, о которых можно побеседовать, как правило, иссякал, так что дальше мы просто кивали друг другу. «Ну-ну, — говорили мы. — Ну-ну».

Впрочем, я, хоть и приехал из Индии, прикольный не был. А вот Пол был. Пол был из таких, про кого в фильмах для девочек-подростков говорится: «Ну, полный отпад!» У Пола имелся прямой и неограниченный доступ к длинноногим девицам и столь же неограниченный доступ к наркоте. Отец его подвизался в музыкальном бизнесе. Казалось бы, имелись все причины его ненавидеть. Однажды он уговорил меня заплатить двадцатку за участие в фотосессии для подающих надежды юношей-моделей, которую проводил какой-то его «приятель». Пол даже ссудил мне свои шмотки. «Приятель» взял у меня деньги и исчез без следа. Моя модельная карьера закончилась, не начавшись. «М-да, — изрек Пол, сперва покачав головой, а потом философически покивав. — Некрасиво».

Центром нашего маленького мирка была Сильвия (фамилии ее я так и не узнал). Сильвия заправляла в магазине. На ее фоне Твигги выглядела пухлявым подростком. Сильвия была страшно бледной, — возможно, потому, что всю жизнь сидела в темноте. Губы у нее всегда были черными. Одевалась она в платьица-мини из черного бархата или прозрачного муслина: первое — под вампира, второе — под младенца-покойничка. Она стояла, сдвинув коленки и развернув носки внутрь, так что ноги ее складывались в гневное «Т». Еще она носила огромные серебряные перстни во всю фалангу и черный цветок в волосах. То ли Дитя Любви, то ли зомби, она была этакой внушающей трепет приметой времени. Я жил в доме над «Бабушкой» уже не первую неделю и не обменялся с ней ни единым словом. Наконец я набрался храбрости и зашел в магазин.

Сильвия обозначалась в его бескрайних глубинах смутным багровым силуэтом.

— Привет, — сказал я. — Вот, решил зайти познакомиться, раз уж мы, знаешь ли, все тут живем. Подумал, пора уже вроде и пообщаться. Я — Салман.

На этом запал у меня кончился.

Сильвия вылепилась из мрака, подошла поближе и уставилась на меня, на лице ее читалось презрение. Потом она передернула плечами.

— Разговоры — мертвечина, чувак, — сказала она.

Дурные новости. Сильно сказано. Разговоры — мертвечина? Почему я об этом не слышал? Когда это они успели помереть? Я всегда умел поддержать беседу, да и сейчас умею, но тут, облитый ее презрением, я опешил и смолк. Меня, как Пола Саймона в The Boxer[69], давно зачаровали «люди в лохмотьях», а Сильвия, вне всякого сомнения, была их черной принцессой. Я хотел быть с ними, я «искал те места, что известны лишь им». Как несправедливо — меня навеки изгоняют из внутренних кругов контркультуры, навеки лишают всяческого к ней доступа, и всё из-за моей болтливости! Разговоры — мертвечина, а нового языка я не знаю. В полном отчаянии я бежал из Сильвииного королевства и больше никогда, почитай, с ней и не заговаривал.

Впрочем, через несколько недель она преподала мне еще один урок на тему той удивительной эпохи. Однажды — кажется, была суббота или воскресенье, всего-то часов двенадцать дня, так что все, разумеется, спали и магазинчик стоял закрытым, — у нашей входной двери зазвонил звонок, и звонил он так долго, что я натянул красные бархатные клеши и побрел вниз открывать. На пороге стоял инопланетянин: мужик в деловом костюме и к нему подобранных усах; в одной руке он держал портфель, в другой — иллюстрированный журнал, раскрытый на странице с фотографией манекенщицы в одной из последних бабушкиных одежек.

— Добрый день! — поздоровался инопланетянин. — У меня сеть магазинов в Ланкашире…

Тут спустилась Сильвия — под совершенно зачаточным халатиком на ней не было вообще ничего, из уголка рта свисала сигарета. Инопланетянин стал густо-красным, глаза у него забегали. Я отступил в тень.

— Ну? — сказала Сильвия.

— Добрый день! — не без труда выговорил инопланетянин. — У меня сеть магазинов модной женской одежды в Ланкашире, меня очень заинтересовал наряд с 37-ой фотографии. С кем я могу переговорить по поводу пошива шести дюжин экземпляров, с правом последующего дозаказа?

Такого огромного заказа «Бабушка» еще никогда не получала. Я стоял у Сильвии за спиной, в нескольких шагах, а на середине лестницы тем временем появилась Джуди Скатт. Воздух потрескивал от напряжения. Инопланетянин терпеливо ждал, Сильвия думала. Потом, воплотив в себе всю сущность шестидесятых, она несколько раз кивнула головой — медленно, по последней моде.

— У нас закрыто, чувак, — объявила она и хлопнула дверью.

Там, где находилась «Бабушка», напротив бара «Край света», теперь работает кафе под названием «Entre nous»[70]. Я давно потерял все связи с Джуди Скатт, но знаю, что ее сын Пол, мой друг Пол, пал жертвой шестидесятых. Мозги ему начисто выжгло кислотой, и когда я последний раз о нем слышал, он занимался всяким незамысловатым трудом — сгребал листья в парках и все такое.

Впрочем, не так давно я познакомился с человеком, который утверждал, что не только знал Сильвию, но и долгие годы с ней женихался. На меня это произвело сильное впечатление.

— А она с тобой когда-нибудь разговаривала? — поинтересовался я. — Она тебе хоть раз хоть что-нибудь сказала?

— Никогда, — ответил мне он. — Ни разу, ни единого слова.

Октябрь 1994 года.

Перев. А. Глебовская.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.