Заметки о писательстве и нации

Заметки о писательстве и нации

Для журнала «Индекс / Досье на цензуру»

1.

Дрозд из Килгори, неустанно в лесах поющий,

Будто поток, журчащий по мшистым камням,

Не древнее жабы из Корс-Фохно, которой зябко

От кожи обвислой, прилипшей к костям.

Немногие авторы так безоглядно захвачены отчим краем, как Р. С. Томас[49] — валлийский националист: в поэзии он стремится — подмечая, споря, воспевая, творя мифы — вписать нацию в яростное лирическое бытие. Но тот же самый Р. С. Томас пишет:

Ненависть долго растет:

Моя пущена в ход

С рожденья; но мне не люб

Не мир, что жесток и груб…

                         …Меня

Бесит моя же родня.

Признание национального барда в том, что он испытывает чувство, которое сродни ненависти к самому себе, ошеломляет. Но, вероятно, только такого рода националистом писатель и может быть. Когда страстность придает глазам воображения нужную зоркость, они с равной остротой различают и свет, и тьму. Предельная сила чувств заставляет и презирать, и гордиться; ненавидеть так же, как и любить. Из-за такого горделивого презрения и ненавидящей любви на писателя обрушивается порой гнев целой нации. Нации требуют великолепья. Поэт предлагает отрепья.

2.

Уже делались попытки сопоставить историческое развитие двух схожих «повествований» — романа и национального государства. Движение сюжета от страницы к странице на пути к развязке уподоблялось самовосприятию нации, которая прокладывает путь в истории к предназначенной ей судьбе. Невзирая на всю заманчивость такой параллели, теперь я отношусь к ней с изрядной долей скептицизма. Одиннадцать лет тому назад на знаменитом конгрессе Пен-клуба в Нью-Йорке писатели всего мира обсуждали тему «Воображение писателя и воображение государства». Предмет поистине мейлеровского размаха — придуманный, разумеется, самим Норманом Мейлером. Поразительно, насколько по-разному толковался малозаметный сочинительный союз «и». Многие из нас воспринимали его как противительный. Писатели из ЮАР (Гордимер, Кутзее) в ту пору господства апартеида выступали против официального определения нации. Спасая, возможно, подлинную нацию от тех, кто держал ее в неволе. Другие писатели находились в большем ладу со своей нацией. Незабываем хвалебный гимн Джона Апдайка американским почтовым ящикам, для него — символам свободного обмена мыслями. А Данил о Киш привел пример «шуточки» со стороны государства: в Париже он получил письмо из страны, которая называлась тогда Югославией. Внутри запечатанного конверта на первом листке письма стоял штамп: «Это письмо цензурой не проверено».

3.

Нация либо принимает своих величайших писателей в объятия (Шекспир, Гёте, Камоэнс, Тагор), либо старается их сгубить (изгнание Овидия, ссылка Шойинки). Обе судьбы неоднозначны. Почтительное молчание литературе вредит: великие произведения находят громкий отклик в умах и в сердцах. Кое-кто полагает, будто гонения идут писателям на пользу. Это неправда.

4.

Остерегайтесь писателей (и писательниц), провозглашающих себя голосом нации. Заменой нации могут выступать раса, пол, сексуальная ориентация, электоральные предпочтения. Это — Новый От-именизм. Остерегайтесь от-именистов!

Новый От-именизм требует духовного подъема, делает упор на позитиве, навязывает свою мораль. Он отвергает трагическое восприятие жизни. Литература для него политика, и только, ничего более, и потому литературные ценности он подменяет политическими. Новый От-именизм — убийца мысли! Остерегайтесь!

5.

«Учтите: паспорт у меня зеленый»[50].

«Америка, я подставлю тебе свое плечо, какой я ни есть»[51].

«Выковать в кузне моей души несотворенное сознание моего рода»[52].

Албания Кадаре, Босния Иво Андрича, Нигерия Ачебе, Колумбия Гарсиа Маркеса, Бразилия Жоржи Амаду. Писатели не способны отринуть притяжение нации: ее приливные волны у нас в крови. Писательство — это нанесение на карту, картография воображения (Imagination). (Или, как определила бы современная критическая терминология, образ нации — Imagi/Nation.) У лучших писателей, впрочем, карта нации превращается также в карту всего мира.

6.

История стала предметом спора. На осколках Империи, в век сверхдержав, под «пятой» предвзятых упрощений, направляемых на нас со спутников связи, мы более не в состоянии с прежней легкостью приходить к согласию относительно того, какими были события на самом деле — и уж тем более истолковать их значение. Литература тоже вступила на этот ринг. Историкам, медиа-магнатам, политикам это вторжение безразлично, однако литература упорно стоит на своем — и так просто от нее не отмахнуться. В этой неясной атмосфере, на этой истоптанной почве, в этих мутных водах ей есть над чем потрудиться.

7.

Национализм извращает и писателей. Vide[53] отвратительное вмешательство Лимонова в войну на территории бывшей Югославии. Во времена еще более узко понимаемого национализма и отгораживающегося от мира трайбализма писатели принимаются вдруг издавать боевые кличи своих племен. Писателей всегда притягивали закрытые системы. Вот почему так много внимания уделено в литературе тюрьмам, полицейским участкам, больницам, школам. Является ли нация закрытой системой? В настоящий исторический момент, когда межнациональное общение стало нормой, может ли какая-то система оставаться закрытой? Национализм — это «бунт против истории», который силится закрыть то, что держать закрытым уже нельзя. Нельзя обнести забором место, которое не должно иметь границ.

Настоящая литература исходит из того, что у нации границ нет. Писатели, которые эти границы оберегают, не писатели, а пограничники.

8.

Литература столь же часто обращается к нации, сколь и отворачивается от нее. Интеллектуал, сознательно отказавшийся от корней (Найпол), видит мир так, как только может видеть его независимый ум: писатель отправляется туда, где что-либо происходит, и посылает репортажи с места события. Интеллектуалы, лишенные корней насильственно (в этот разряд попадают в наши дни многие из лучших арабских писателей), также отвергают замкнутые пространства, которые отвергли их. Подобная неукорененность — огромная утрата, огромная мука. Но и приобретение. Нация без границ не плод фантазии.

9.

Многим настоящим произведениям общественная арена не нужна. Их боль проистекает изнутри. Для Элизабет Бишоп общественное — ничто. Ее тюрьма, ее свобода, предмет ее поэзии — повсюду.

                   КОЛЫБЕЛЬНАЯ

Пусть державы ярятся в борьбе неуемной.

Пусть гибнут без цели.

На стене колышется клеткой огромной —

Тень колыбели.

Апрель 1997 года.

Перев. С. Сухарев.