ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ От Севильи до Гранады

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

От Севильи до Гранады

Перевал «Живодерня»

Отчужденно отгородившаяся от остальной Испании горной цепью Сьерра-Морена Андалузия, или, как говорят в Испании с ударением на последнем слоге «Андалусия», начинается сразу же за перевалом Деспеньяперрос. Название весьма многозначительно: на русский с известной дозой приближения его можно перевести как «Живодерня». Дело в том, что дорога, по которой мы сейчас едем в Андалузию, в давние времена была единственной, связывавшей этот край с остальной Испанией. А отрезок ее, начинающийся за перевалом Деспеньяперрос, был самым удобным для налетчиков и грабителей. Еще какие-нибудь полтора века назад здесь приходилось впрягать в дилижансы свежих лошадей, и сопровождавшие почту чиновники нервно ощупывали пистолеты, вглядываясь в густые заросли кустарника, сквозь которые с трудом продиралась дорога. Сегодня, подымаясь к перевалу по национальной автостраде № 4, путник хватается не за пистолет, а за фотоаппарат: после унылых степей Кастилии и Ламанчи Андалузия встречает его ошеломляющими панорамами горных отрогов, ароматом эвкалиптов и буйным цветением трав.

Спустившись в долину Гвадалквивира, шоссе у поселка Байлен разветвляется: к югу уходит дорога на Гранаду, на запад продолжается четвертая автострада, щедро орнаментированная рекламами отелей Кордобы и Севильи. Мы едем в Севилью. Нас — четверо: политический обозреватель Центрального телевидения Владимир Дунаев, кинооператор Алексей Бабаджан, моя жена Ирина и автор этих строк, ведущий машину и поэтому лишенный возможности так активно, как того хотелось бы, реагировать на восторженные восклицания спутников, обильно насыщенные сугубо профессиональной терминологией: «режим», «панорама», «наезд», «передёр», «точка». Дискуссия, впрочем, носит сугубо теоретический характер, ибо кинокамеры и магнитофоны наши покоятся пока в багажнике, лишь завтра начнется работа, по, увы, так уж, видать, устроены все служители и рабы телевидения: даже без камеры в руках не можем мы отдаться безмятежному любованию красотами природы. Мы не глядим на ослепительный пейзаж, а изучаем его. Не наслаждаемся медленно скрывающимся за Сьерра-Мореной багровым усталым солнцем, а прикидываем диафрагму, которая понадобилась бы для съемки этого «пейзажного плана», и деловито прикидываем, насколько лучше получится он, если воспользоваться «кодаком», и как он погибнет при съемке на шосткинской «ЦО».

А серая лента асфальта бежит и бежит под капот «форда-кортины», успокаивая, убаюкивая, утешая…

* * *

Мы едем из Мадрида. Цель поездки — снять фильм об Испании. Точнее сказать, об Испании, какой она стала сорок лет спустя после франкистского мятежа и полтора года спустя после смерти Франко. Впрочем, по замыслу Владимира Павловича фильм будет посвящен не всей Испании, а ее южной провинции Андалузии как одной из самых типичных, символизирующих и олицетворяющих эту страну. Андалузия — это земля крестьян и матадоров, это табак и цитрусовые, воспоминания о Кармен и севильском цирюльнике, неистовый танец фламенко и грустная память о лиричнейшем испанском поэте Лорке… Словом, в Андалузии есть что снимать.

Дней десять провели мы в Мадриде. По невообразимому везению, которое так редко озаряет судьбу журналиста, именно в эти февральские дни семьдесят седьмого года в Москве и Мадриде было объявлено о восстановлении дипломатических отношений между СССР и Испанией. И мы смогли осветить это событие, так сказать, с испанской стороны. Мы сняли и отправили для программы «Время» взволнованный и сумбурный репортаж, в котором были сразу четыре «говорящих головы». Редакторским ножницам в Останкине было где развернуться: из этого опуса в эфир проскочила не то четверть, не то пятая часть. А мы, воодушевленные сознанием исторической важности момента, носились по Мадриду и продолжали снимать интервью для будущего фильма, которому Дунаев позже придумал гениальное, по-моему, название «Гренадская волость в Испании есть».

А потом, закончив этот почти пиратский по творческой ярости, по ненасытному стремлению объять необъятное налет на Мадрид, мы и отправились в Андалузию. Точнее говоря, в ее столицу Севилью, где должны были продолжить работу над фильмом.

На перекрестке цивилизаций

На протяжении многих веков Андалузия была самым оживленным перекрестком коммуникаций, связывающих Европу с Африкой и Ближним Востоком, а затем и с заокеанскими колониями Испании. Через нее прошли финикийцы и картахеняне, затем она была покорена Римом и превратилась в Бетику — одну из самых процветающих провинций великой империи, родину философа Сенеки и императоров Траяна и Адриана. До сих пор сохранились здесь многочисленные памятники той эпохи: величественные руины Италики под Севильей, бесчисленные мосты, акведуки и дороги.

В V веке нашей эры сюда хлынули орды вандалов, давшие имя этой области («Вандалузия»), но не сумевшие совладать с ее слишком развитой для них культурой. Затем было восьмивековое господство арабов. Слава о преуспевающем и благоденствующем халифате Аль-Андалуз разнеслась по всему миру. Со своим знаменитым университетом, богатейшими библиотеками и бурной научной жизнью Кордоба становится самым передовым культурным центром Западной Европы, а последний бастион арабского владычества — Гранада, до сих пор продолжает ослеплять мир величием своей Альамбры — дворцового комплекса, воздвигнутого уже незадолго до того, как под могучим напором реконкисты рухнуло последнее мусульманское королевство на Иберийском полуострове.

А потом началась эпоха Великих географических открытий, и древнейший европейский порт Кадис стал окном Испании в Новый мир. Не найдется, пожалуй, ни в одной стране, ни вообще в Европе другой области, ставшей средоточием такого вавилонского столпотворения различных культур, религий, традиций и нравов, взаимовлияние которых придало Андалузии ее нынешний неповторимый облик.

Пожалуй, самым наглядным символом этого «кровосмешения» может служить история знаменитого, третьего по величине в Европе после римского Святого Петра и лондонского Святого Павла, кафедрального собора в Севилье. Сначала, полтора тысячелетия назад, на останках римского Акрополя был воздвигнут строгий храм вестготов. В XII веке на его руинах выросла арабская мечеть с изящным 98-метровым минаретом Хиральдой. А спустя еще триста лет на этом же месте началось продолжавшееся 104 года строительство католического собора, одного из самых знаменитых памятников средневековой готики. Мечеть была, естественно, снесена, но, демонстрируя удивительную для тех суровых времен терпимость, а может быть, руководствуясь соображениями экономии государственных средств, строители сохранили Хиральду, слегка модернизировав ее и превратив в колокольню.

С тех пор Севильский собор стал главной достопримечательностью Андалузии, местом паломничества католиков и обязательной точкой пересечения всех туристских маршрутов, проходящих через испанский Юг. Он поражает и подавляет холодным величием своих теряющихся во мраке сводов, монументальностью необъятных колонн, пронзительным свечением гигантских витражей. Суровый покой храма нарушают лишь непрерывные потоки туристов, восторгающихся импозантным надгробием Христофора Колумба, резной аркой королевской капеллы, бесценными коллекциями полотен Мурильо и прочими сокровищами, собранными здесь святыми отцами за пять веков. Пройдя через темные залы храма, туристы подымаются на Хиральду, откуда открывается панорама Севильи, рассеченной бурой лентой Гвадалквивира. У подножия собора теснятся узкие щели переулков квартала Санта-Крус — самого аристократического района города, вылизанного и вычищенного до нестерпимого блеска. Облицованные кафелем разноцветные домики. Уютные, утопающие в цветах внутренние дворики, вымощенные гранитными плитками, в которых аккуратно прорезаны отверстия для апельсиновых деревьев. Мелодичное журчание фонтанов. Медные таблички на дверях: «Адвокат Хосе Лопес», «Доктор Ибраим де Руэда», «Архитектор Карлос Сильва». Ни адвокатов, ни докторов, ни архитекторов не видно. Они в своих офисах, в клубах или в кафе. Их жены либо предаются праздному безделью (если доходы мужа позволяют), либо ведут отчаянную борьбу, стремясь удержаться на своей ступеньке, завоеванной годами упорных трудов и гарантирующей минимум благополучия и социальный статус, приличествующий «адвокату», «доктору» или «архитектору».

Тишина… Изредка просеменит по камням служанка, возвращающаяся из булочной с сумкой в руке. А где-то за углом приблизится и затихнет дробное цоканье копыт: удачливый владелец старинного экипажа повез чету туристов.

Улочки столь узки, что увитые жасминами балкончики противостоящих домов почти соприкасаются друг с другом резными перилами. Вероятно, именно эти балкончики и эти решетки на окнах вдохновили Гарсиа Лорку на стихи:

Ампаро!

В белом платье сидишь ты одна

у решетки окна…

Ты слушаешь дивное пенье

фонтанов у старой беседки

и ломкие, желтые трели

кенаря в клетке…

Идиллический покой, аптечная чистота, и если бы не заунывные гаммы, доносящиеся из полуприкрытого окошка, и не будоражащий вечно обостренное обоняние изголодавшегося путешественника аромат жареного цыпленка, струящийся из ресторанчика «Остерия дель Лаурель», можно было бы предположить, что этот благополучный уголок законсервирован как музейная реликвия, как памятник невозвратно ушедшего в прошлое тихого благополучия, вскормленного щедрыми потоками золота из заморских колоний.

— Наш город, конечно, самый красивый в Испании, — категорически заявил, молодцевато глядя в объектив кинокамеры Алексея, алькальд Севильи Фернандо де Париас Мерри. Он принял нас в импозантном здании аюнтамьенто, как именуются в Испании муниципалитеты, где над входом красуется латинская надпись, извещающая посетителя: «Каждому, кто входит сюда, мы дадим все то, что следует. Так требует справедливость, которой мы служим».

Вдохновленные этим ободряющим напутствием, мы просим алькальда рассказать о том, как заботятся городские власти о сохранении бесценных памятников архитектуры города-музея.

— Конечно, охрану исторического наследия мы считаем своей главной задачей, — вздыхает алькальд. — Но, увы, наши планы и инициативы не подкреплены надлежащими бюджетными ассигнованиями и не встречают энтузиазма со стороны частного капитала.

Алькальду можно посочувствовать. Нелегка задача, лежащая на его плечах. Потому что у государства руки вечно не доходят до памятников старины, а «частному капиталу» в высшей степени наплевать на сокровища прошлого. Строительная лихорадка, гуляющая по городам Испании, да и вообще западного мира, не привыкла считаться с сентиментальными предрассудками и заклинаниями ревнителей отечественной истории. И когда квадратный метр площади в центре города — будь то Париж, Амстердам или Севилья — растет в цене, исторические монументы превращаются в тормоз прогресса, в досадное препятствие, которое необходимо любой ценой преодолеть. Севилье в этом отношении еще повезло: город в основном растет вширь, и хотя уже более половины его населения живет в домах, построенных в последнее десятилетие, исторический центр остался неприкосновенным. Во всяком случае, пока.

Наш собеседник недавно занял свой пост, но уже успел прославиться на всю Испанию. Случилось это во время недавнего визита в Севилью короля Хуана Карлоса. Встречая монарха, алькальд вместо того, чтобы воскурить верноподданнический фимиам, обратился к нему с приветствием, неожиданно вышедшим за рамки приличествующего случаю протокола. Изумленная свита услышала взволнованную речь, в которой говорилось о сложных проблемах города, о нехватке средств, о нуждах населения и претензиях городских властей к центральному правительству. Тот факт, что это выступление не стало последней публичной акцией энергичного алькальда, безусловно свидетельствовал не только о широте взглядов и терпимости интеллигентного и умного Хуана Карлоса, но и о том, что в стране после смерти Франко действительно начали происходить позитивные перемены.

После беседы Париас Мерри пригласил нас в увешанный гобеленами капитулярный зал, где заседают отцы города, показал библиотеку аюнтамьенто: старинные фолианты, пожелтевшие свитки, пыльные карты Испании и ее заморских владений. В зале приемов громадный, во всю стену, портрет Франко напомнил еще об одной, совсем недавней странице истории Севильи: именно здесь в июле тридцать шестого года обосновалась штаб-квартира мятежников, развязавших гражданскую войну против республиканского правительства.

На прощание алькальд дарит нам монументальные путеводители по Севилье, диктует длинный перечень исторических монументов, храмов и достопримечательностей, которые нам обязательно следует посмотреть. Мы благодарим его и говорим, что нас интересуют не только памятники старины, но и жизнь сегодняшней Андалузии.

— Это значит — сельское хозяйство, цитрусовые, виноделие, животноводство, в первую очередь наши знаменитые быки для коррид, — уточняет алькальд. — Жалко, что вы не приехали в апреле, когда мы устраиваем знаменитую на весь мир севильскую ярмарку.

— Начнем с вина, — говорю я. — Где можно увидеть самое типичное и хорошо организованное винодельческое хозяйство Андалузии?

— Конечно, в Хересе.

Прекрасно! И по одной из лучших в Испании автострад, связывающих Севилью с Кадисом, мы отправляемся в городок Херес де ла Фронтера.

Херес в Хересе

В Хересе нас встретил подтянутый и элегантный, учтивый и предупредительный Маноэль Франко. В управлении фирмы «Гонсалес Биасс» он заведует департаментом по связям с общественностью и прессой: на плечи Маноло возложено ответственное дело пропаганды продукции этого предприятия — знаменитого хереса — вина, ставшего славой всей Испании и в первую очередь самого Хереса.

Даже самое беглое перечисление сведений, которые обрушил на нас энциклопедически эрудированный Маноло в ходе многочасовой экскурсии по бодегам — винным погребам «Гонсалеса Биасса», заняло бы пухлые тома. С почтением взирали мы на запорошенные вековой пылью и оплетенные древней паутиной бочки.

Пока Алексей фиксировал на пленке их нескончаемые ряды, мы с Дунаевым благоговейно внимали монологу нашего гида, пытаясь постичь тайны древнего как мир ремесла. И хотя никто из участников нашей маленькой экспедиции не принадлежал к числу горячих поклонников вина вообще и хереса, в частности, остаться равнодушным под натиском восторженного патриотизма Маноло было невозможно. И заражаясь его энтузиазмом, мы готовы были впрямь поверить, что херес — это, разумеется, самое лучшее вино на земле. А из всех его разновидностей и типов самые изысканные и утонченные производятся, конечно же, в бодегах «Гонсалеса Биасса». Мы прилежно зафиксировали в записных книжках, что 800 рабочих этой фирмы в разгар «сафры» перерабатывают ежедневно до двух миллионов килограммов винограда! А в год предприятие производит до 50 тысяч «ботас» вина. Каждая «бота» — бочка, содержит около 500 литров хереса. Чтобы заполнить ее этим божественным нектаром, необходимы около 670–680 килограммов винограда.

Чем объясняются непревзойденные качества здешнего хереса? Особенностями андалузских почв, климата, воздуха. Ну и мастерством специалистов, хорошо знающих свое дело.

Бодеги «Гонсалеса Биасса», безусловно, заслуживают обстоятельного рассказа. Самая древняя была сооружена еще в начале XIX века и сохраняется в неприкосновенности как символ незыблемости и преемственности традиций фирмы. Здесь покоятся именные бочки, каждая из которых была посвящена в свое время королям, королевам и их многочисленным отпрыскам. «Его величество Альфонс XII», «Королева Мерседес», «Инфанта Эулалия». Пожалуй, только в королевской усыпальнице дворца Эскориала под Мадридом можно с такой основательностью исследовать генеалогию испанских монархий.

Самая знаменитая из бодег фирмы «Гонсалес Биасс» — «Конча» («Раковина») — была построена в 1862 году по проекту тогда еще совсем не знаменитого, тридцатилетнего, только начинающего свой путь французского инженера Эйфеля. Мы с интересом осмотрели это круглое сооружение шатрового типа с легкой ажурной крышей. Вспомнили Парижскую башню и вдохновленный теми же Эйфелевыми идеями легкости, изящества и инженерной логики мост через реку Доуру в Порту. И пришли к выводу, что почерк великого художника отличался завидным постоянством и верностью своим принципам. Впрочем, так и должно быть у великих художников. По одной фразе вы определите Хемингуэя, по одному штриху — Матисса, по рисунку консоли — Эйфеля…

Маноло прервал наши размышления. Настало время дегустации продукции. Эта церемония выливается здесь в специальный ритуал, который должен окончательно добить подавленного обилием впечатлений гостя достопочтенной фирмы. Вас приглашают в светлый просторный зал, стены которого оклеены рекламными плакатами «Гонсалеса Биасса» и старинными афишами знаменитых коррид. Вы садитесь в деревянные кресла и наблюдаете за манипуляциями затянутого в ослепительно красный сюртук Пепе Ортега, главного церемониймейстера дегустации. Пепе Ортега, как я понял, в пропагандистском механизме «Гонсалеса Биасса» является столь же важной шестеренкой, как припорошенные пылью «королевские» бочки, как шныряющие между бочками дрессированные мышки, как эйфелева «Конча», как рекламные буклеты, которыми одаривают посещающих фирму туристов элегантные стюардессы из ведомства Маноло Франко. Пепе Ортега размещает между пальцами левой руки восемь фирменных бокалов с надписью «Гонсалес Биасс». Правой рукой берет крохотный черпачок с длинной — около метра — ручкой. Черпачок опускается в узкое круглое отверстие бочки с надписью «Тио Пепе». Зачерпнув золотистый нектар, Пепе на мгновение замирает, а затем, проделав какие-то неуловимые эволюции, вскидывает черпачок над головой, и вино падает вниз с полутораметровой высоты тончайшей струйкой точно в узкий бокал. Эта операция повторяется восемь раз. Наполнено восемь бокалов. Ни одна капля вина не пролита на ковер. И со снисходительной улыбкой мастера, знающего себе цену, Пепе элегантно одаривает восхищенных зрителей бокалами.

После дегустации Маноло сообщает, что нас ожидает в своем кабинете глава фирмы — Мануэль Гонсалес Гордон, маркиз де Бонанса. Знаменитый Гонсалес — внук основателя «Гонсалеса Биасса». Внуку сейчас уже 92 года, но он полон энергии и оптимизма. Утопая в мягком кресле под портретом своего деда, дон Мануэль Гонсалес, не обращая ни малейшего внимания на наши слепящие лампы и на камеру Алексея, которая тихо стрекочет ему прямо в лицо, с гордостью повествует о процветании предприятия, о растущей популярности хереса в самых разных странах мира от Соединенных Штатов до России, с которой его отец и дед поддерживали торговые связи еще в прошлом веке.

На обратном пути в Севилью обмениваемся мнениями. Ирина восхищена эйфелевой «Кончей». Алексей потрясен жонглерским мастерством Пепе Ортеги. Я вспоминаю старика маркиза. По удовлетворенной улыбке Дунаева чувствую, что маркиз понравился и ему. Хотя Владимир Павлович не говорит ни слова, догадываюсь, о чем он сейчас думает: в еще не рожденный, постепенно, по кусочкам, по отрывочным идеям лишь слагающийся, возникающий из тумана в его воображении сценарий будущего фильма очень удачно улегся сейчас старый дон Мануэль.

…Маркиз де Бонанса. Владелец раскинувшей свои щупальца по всему миру винодельческой империи. Хозяин земли, виноградников, погребов, тысяч людей, которые, как пчелы, умножают своим трудом фамильное, заложенное еще дедом состояние. Словом, наглядный образец эксплуататора трудового народа. Один из хозяев «Гренадской волости»…

Конечно, при сравнении с американцем Людвигом, вознамерившимся пустить на бумагу амазонскую сельву, маркиз де Бонанса выглядит как озорной мальчуган с рогаткой рядом с Аль Капоне. Но для Испании и тем более Андалузии маркиз — вполне весомая фигура.

Теперь надо подумать о том, где и как увидеть и снять тех, кого маркиз эксплуатирует. Крестьян, возделывающих землю. Батраков на плантациях. Землепашцев за плугом. Сделать это не так просто, как может показаться на первый взгляд: сейчас в Андалузии — межсезонье. Дождливый февраль. Прошлогодние урожаи убраны. Нынешние еще не созрели. Поля вокруг стоят голые. От Хереса до самой Севильи. Впрочем, мы едем сейчас не сразу в Севилью…

Бык умнее человека!..

Дело в том, что, распрощавшись с нами в Хересе, добрый человек Маноло одарил нас еще одной услугой: на обратном пути в Севилью он посоветовал заскочить в поместье своего друга Карлоса Уркихо. Кто такой Карлос Уркихо? О, это выдающаяся личность. Одна из самых ярких фигур в Андалузии. Ведь он занимается выведением быков для корриды. Этим, как вы понимаете, занимается у нас, в Испании, не он один. Но мало, очень мало таких, как он, специалистов этого дела.

— И потом… — улыбнувшись, сказал Маноло, — вы там увидите еще кое-что, без чего невозможно понять ни Андалузию, ни Испанию. Не хочу ничего объяснять заранее. Поезжайте — не пожалеете. Скажете мне потом спасибо…

Мы заинтригованы. Мы, разумеется, готовы немедленно отправиться к сеньору Уркихо. Маноло звонит по телефону и выясняет, что сеньор Карлос на месте и готов принять нас. И если мы успеем туда засветло, то Алексей сможет снять лучших быков Андалузии, готовящихся к предстоящему сезону.

Увы, снять быков дона Уркихо мы все же не успели. Когда наша серая от пыли машина влетела под арку с надписью «финка Хуан Гомес», оранжевое, как перезрелый мандарин, солнце уже окунулось в темную массу видневшейся на горизонте оливковой рощицы. Черные тени окружающих усадьбу эвкалиптов перечеркнули пастбище, на котором, увязая в черной глине, раскисшей от недавних ливней, равнодушно пощипывают травку массивные быки.

— Ну как? — с гордостью спрашивает нас сеньор Карлос. С почтением взирая на эти мощные туши, мы одобрительно покачиваем головами, как это и должны были бы сделать на нашем месте специалисты по части разведения быков. Чтобы не выглядеть совершенным профаном, решаюсь поддержать беседу и для начала осторожно осведомляюсь, как обстоят дела с кормами.

— В каком смысле? — оборачивается явно удивленный сеньор Карлос.

— Ну… так сказать, в смысле калорийности?

— По-моему, все нормально. Травы у нас сочные, питательные. Бык к тому же животное неприхотливое. Круглый год на воздухе, на пастбище.

— И много их у вас? — с трудом выдавливаю из себя еще один вопрос.

— Восемьсот с небольшим голов, — отвечает Карлос и приглашает осмотреть дом.

Тут-то мы и поняли энтузиазм Маноло и его многозначительное упоминание о сюрпризах, которые ждут путника на этой финке. Переступив порог невысокого дома, мы попадаем в музей.

Гостеприимный и экспансивный, как все испанцы, старик Карлос Уркихо принадлежит к породе тех, не слишком уж часто встречающихся людей, которые безраздельно и преданно способны служить всю свою жизнь одной, но пламенной страсти. Бескомпромиссных однолюбов. Одержимых фанатиков. Влюбленных в свою мечту чудаков. Встреча с такими людьми всегда интересна, независимо от того, чем «болеет» этот человек: расшифровывает ли он древние письмена, испытывает реактивные самолеты, коллекционирует оловянных солдатиков или конструирует карманный видеомагнитофон. Карлос Уркихо оказался фанатиком корриды. Человек, одержимый быками, превратил свой дом в музей быков.

Водя нас по комнатам, заполненным самым разнообразным тореадорским реквизитом, сеньор Карлос с нескрываемым наслаждением открывает нам тайны тавромахии:

— Когда появилась коррида: пятьсот или тысячу лет назад, этого с точностью никто не знает. Известно лишь, что в эпоху Средневековья она уже была очень популярна. Правда, в те времена она еще не стала подлинно народным искусством, а оставалась сугубо аристократическим, даже придворным развлечением. Именно потому тореро тогда работали только верхом: ведь настоящий кабальеро-рыцарь лишь в седле может раскрыть во всем блеске свои таланты!

В XVIII веке с приходом к власти Бурбонов, не любивших корриду, аристократия теряет к ней интерес, и вскоре бой быков становится любимым зрелищем народа. После этого тореро «спускаются на землю»: на арене появляются плебеи, и далеко не каждый из них имеет собственного коня.

Сеньор Карлос задумчиво поправляет складки висящего на стене яркого костюма тореро, подаренного ему знаменитым Манолете, стряхивает невидимую пылинку с расшитого золотом камзола и продолжает:

— Та, прежняя коррида, еще совсем не походила на нынешнюю. Это была озорная, но беспорядочная игра с быком. Импровизация на тему: «Умный всадник и глупый бык». Потом стали появляться правила, традиции. Приемы, изобретенные одним тореро, подхватывались другими. Именно тогда, в конце XVIII века, знаменитый Костильярес придумал «веронику», о которой вы, возможно, читали у Хемингуэя: элегантный, но очень опасный прием, когда тореро, стоя боком к быку, пропускает животное под эффектно распущенным плащом так, что бык проносится совсем рядом, почти касаясь матадора. И именно у нас, в Андалузии, были выработаны первые правила корриды. Это случилось в поселке Ронда, километрах в ста к востоку отсюда. Создатель их Франсиско Ромеро еще в первой половине XVIII века начал работать с капой и мулетой [3], заложив основы современной тавромахии. Его сын Хуан организовал куадрилью [4], а внук — знаменитый Педро Ромеро — это было уже в начале XIX века — изобрел самый трудный и самый красивый прием убийства быка, который называется «эстакада-а-ресибир»: когда матадор убивает шпагой не неподвижно стоящее животное, как это делалось до него и как это продолжают делать сейчас менее опытные тореро, а поражает быка в тот момент, когда животное бросается на матадора.

И заметьте, что почти все великие тореро были из Андалузии! — с гордостью говорит, закуривая трубку, сеньор Карлос. — Например, Пепе Ильо — самый выдающийся мастер XVIII века, создатель так называемого «севильянского» стиля, более легкого и грациозного по сравнению со школой Ронды, основанной семейством Ромеро. Он погиб на мадридской арене, а трауром была охвачена вся страна.

— Значит, в прошлом веке коррида уже была совсем как сегодняшняя? — спрашивает Дунаев. Кажется, это первый его вопрос, обращенный к сеньору Карлосу. Вообще-то Дунаев — скептик. Он еще недавно работал нашим корреспондентом в Лондоне. И поэтому его, как настоящего «англосакса», все эти латинские страсти-мордасти: мулеты, корриды и капы — не очень-то волнуют. Но энтузиазм сеньора Карлоса, похоже, начинает заражать и невозмутимого Владимира Павловича.

— Нет, это не совсем так. Сто или даже пятьдесят лет назад коррида была куда более опасной, чем сейчас. Тореро погибали и получали увечья чаще, чем нынче.

Дело в том, что тогда они работали с быками-пятилетками, вес которых достигал шестисот килограммов. Такой гигант утомлялся гораздо меньше, чем четырехлетки, которых ввел в корриду Хуан Бельмонте уже в нынешнем веке. Это новшество сделало корриду более артистичной и, я бы сказал, изящной. Особенно после того как после дебатов было решено, что лошадей под пикадорами следует защищать толстыми предохранительными накидками. А ведь совсем недавно — я еще очень хорошо помню эти бои — лошадь была беззащитной, и буквально в каждой схватке бык вспарывал ей брюхо. Это было весьма удручающее зрелище: бедное животное бьется в конвульсиях, арена залита кровью, внутренности — на песке!

Проходим в следующий зал, сеньор Карлос показывает пожелтевшую афишу 1886 года:

— Как вам нравится это?

Читаю обычный текст приглашения на корриду и с изумлением вижу среди ее участников женское имя: Долорес Санчес Фрагоса.

— Да, да, бывало и такое… Но женщина-тореро — это глупость. Это, извините, извращение. Место женщины — на трибуне, с белым платочком в руках, чтобы приветствовать удачливого тореро, чтобы вдохновлять его, поощрять и воодушевлять!

Мы рассматриваем плащи и шпаги, пожелтевшие фотографии и мощные муляжи бычьих голов. Эту коллекцию начал собирать еще сто лет назад отец Карлоса, и теперь в Севилье, а может быть, и во всей Испании не найдется частного собрания, которое могло бы сравниться с сокровищами поместья «Хуан Гомес».

А потом я задаю вопрос, который для каждого испанца, если он, конечно, настоящий испанец, является едва ли не главным вопросом бытия. Альфой и омегой. Началом всех начал… Выпуская джинна из бутылки, я спрашиваю сеньора Карлоса:

— А кого вы считаете лучшим тореро всех времен?

Карлос задумывается. В его глазах вспыхивает огонь.

Он расправляет плечи и, как лайнер, идущий на взлет, начинает отвечать не спеша, а затем набирает скорость:

— Не берусь утверждать категорически… Боюсь, что единого мнения на этот счет нет. Одним из лучших был, на мой взгляд, Бельмонте. Очень любил я нашего земляка Хоселито. Хорошо помню его последний бой в двадцатом году в Талавере. Ему было тогда всего двадцать пять лет. Он погиб, вспоротый рогом. А Манолете? Великий Манолете, с которым никто не мог сравниться по элегантности работы, по особой, свойственной только ему грации движений, по умению пропустить быка в сантиметре от себя и не сдвинуться, не шелохнуться! Он тоже погиб на рогах быка в сорок седьмом году в Линьяресе. Тридцать лет ему было, но вряд ли кто может сравниться с ним по количеству заработанных ушей и хвостов! Вы ведь знаете, сеньоры, что по требованию публики отличившийся тореро может быть награжден по окончании корриды отрезанным у быка ухом или — как высшая награда — хвостом?

…Он говорит долго и вдохновенно. Это, впрочем, уже не рассказ. Это гимн тавромахии. «Песнь песней» мужеству людей, выходящих на схватку с неукротимым и грозным животным, которое побеждает всех зверей, кроме, может быть, слона. Имена тореро, клички быков, названия «пласа де торос», факты, события, даты, подробности…

Если бы все это записать, получилось бы нечто вроде энциклопедии испанской корриды. Говорю «испанской» потому, что коррида практикуется еще и в ряде стран Латинской Америки, а также в Португалии, где она, впрочем, сильно трансформировалась: португальские тореро (в Португалии они называются «форкадуш») быка не убивают. Их задача — побороть животное, лишить его возможности двигаться. И выполняют они эту чисто спортивную функцию целой командой: полдюжины «форкадуш» дружно бросаются на быка с подпиленными рогами.

Когда, желая блеснуть эрудицией, я упоминаю об этом, сеньор Карлос возмущенно подымает брови и испепеляет меня негодующим взглядом. Да, конечно, он видел однажды это анекдотическое представление, недостойное ни настоящего мужчины, ни настоящего быка. Но разве эта португальская клоунада имеет что-то общее с темой сегодняшнего разговора: с благородной корридой бессмертных Домингина, Пако Камино или Кордобеса?!.

Я чувствую, что сеньор Карлос уязвлен в своих лучших чувствах. Но благородство и воспитанность, присущие ему как настоящему испанцу, помогают перебороть неприязнь, вспыхнувшую в его сердце после упоминания об «этих португальских паяцах». Он приглашает нас подняться на второй этаж в библиотеку. Мы послушно следуем за ним по скрипучей деревянной лестнице. В застекленных шкафах, на полках и стеллажах — энциклопедии и учебники, комплекты журналов, рекламные брошюры и научные труды. На одной из полок — портрет Хемингуэя.

— В России знакомы с корридой в основном по его книгам, — говорю я. Сеньор Карлос улыбается и пожимает плечами:

— Это, конечно, лучше, чем ничего, но все же маловато. Старик был гениальным писателем и очень любил корриду, но вряд ли будет справедливо полагать, что он хорошо разбирался в быках. Впрочем, а кто в них разбирается? Наверное, никто. Я занимаюсь быками уже пятьдесят шесть лет, а все равно не знаю о них все, что следовало бы и что хотелось бы знать.

Он берет со стола большой альбом с фотографиями быков, перелистывает его:

— Посмотрите, какой красавец? А этот?.. Разве есть что-нибудь в природе, сравнимое с такой красотой?

Мы дружно киваем головами и соглашаемся, что ничего подобного никогда не видели. Карлос удовлетворенно улыбается и закрывает альбом. Как стопроцентный андалузец, он великодушен и добр: чувствую, что он уже простил мне неудачную импровизацию на португальские темы.

— А почему бык не любит красный цвет? — спрашивает Ирина.

— А кто вам сказал, что он его не любит? — поднимает бровь сеньор Карлос.

— Все говорят, — смущенно улыбается Ирина. — Разве не потому плащ у тореро — красного цвета. Разве это сделано не для того, чтобы бык кидался именно на плащ?

Сеньор Карлос тяжело вздыхает. Он впервые осознал всю глубину нашего невежества:

— Бык ничего не имеет против красного цвета. И бросается он на мулету — или, как вы, дорогая сеньора, изволили выразиться, на «плащ» — отнюдь не потому, что она — красная, а потому, что она двигается перед ним, полощется из стороны в сторону. Бык бросается не на цвет, а на движение. Именно поэтому тореро может работать с быком, именно в этом — залог его безопасности: животное привлекает не цвет мулеты, а движение, не неподвижная фигура тореро или пеона, а трепещущая мулета.

— Бывают ли случаи, когда быка на корриде не убивают? — спрашиваю я.

— Очень редко. Один раз на тысячу. Так случается, когда публика требует пощадить животное в награду за его мужество и ловкость в поединке.

— А второй раз этого быка выпустят на арену?

— Ни в коем случае. Дело в том, что бык умней человека. Он быстро усваивает правила игры и, если его выпустить снова, пойдет не на мулету, а на тореро. И убьет.

Карлос Уркихо замолкает, любовно разглядывая нависший над лестницей муляж великолепной бычьей головы.

— Если позволите, я тоже хотел бы сказать, — обращается к нам Фернандо — помощник Карлоса, молчаливо сопровождавший нас в этой экскурсии. — Бык характером всегда похож на своего ганадеро — хозяина. Потому что ганадеро подбирает стадо по своему вкусу. Выбирает самок с особым характером, с психологией. И эта психология передается рождающимся бычкам. Вот у нас на финке — восемьсот быков. Это не обычные быки. Они преисполнены гордости. Они отличаются благородством и чувством собственного достоинства, они великодушны и умны.

— Вы это… что: серьезно? — спрашивает Дунаев, подняв правую бровь.

— Да, вполне! — с достоинством отвечает Фернандо, игнорируя иронию Владимира Павловича.

— Боже мой! — тихо шепчет потрясенная Ирина. Она — друг животных. Она начисто лишена англосаксонского дунаевского скепсиса. Она восхищена тем, что слышит.

— Приходите на корриду с участием наших быков, — говорит Фернандо, — и вы увидите, что они никогда не нападают на упавшего тореро или пеона. Наш был остановится и ждет, когда человек встанет. Только потом он продолжает схватку.

— Боже мой! — снова восклицает Ирина.

— Да, бык умнее человека, — задумчиво говорит сеньор Карлос. — А самое главное — бык благороднее нас. Он никогда не нападет без причины. Убеждением вы можете добиться от быка всего, чего пожелаете, насилием — ничего не добьетесь. Поэтому-то мы, испанцы, и считаем быка самым благородным животным. Нас, людей, можно согнуть, запугать, поработить, подчинить насилием или подкупить. Быка — никогда.

Я слушаю эту патетическую оду с громадным сожалением: все это, увы, не снято Алексеем, не записано на магнитофон и поэтому не войдет в фильм. Я слушаю взволнованный монолог Фернандо о самом благородном животном нашей планеты, вспоминаю Эренбурга, очень точно писавшего о быках и корриде: «Это смирные животные, и только такому зверю, как человек, удается их вывести из себя. На арене бык сперва недоумевает. Он похож на растерянную корову. Он ищет лазейки. Он явно вспоминает пастбище. Его колют стрелами. Он весь в крови. Тогда начинается якобы бой. Человек знает, что надо отбежать в сторону, бык этого не знает, бык кидается вперед. Исход ясен заранее. Может быть, именно эта обреченность быка, эта трагическая тупость и ненужное благородство пленяют испанцев, напоминая им и об их жестокой истории, и об их личной драме?..»

Между прошлым и будущим

«…Об их жестокой истории». Пожалуй, не подберешь более точного, чем слово «жестокая», определения испанской истории, драматической, поднимающейся иногда до трагедийно-эпических высот, а частенько — низвергающейся в суетливые водовороты мелодраматического фарса, граничащего с пошлым водевилем. Да, именно «жестокая» у этой страны история. Вспомним конкисту и реконкисту, нескончаемые междоусобные войны и драки королей, инквизицию, разгром «Непобедимой армады», захват страны Наполеоном. Вспомним, как на руинах монархии родилась в 30-е годы XX века республика. И как была затоплена она в крови фашистской фалангой.

Мне и моим современникам повезло. Мы еще помним, хотя бы по детским, может быть, недостаточно четким, но врезавшимся в наши души на всю жизнь впечатлениям атмосферу романтической солидарности с республиканской Испанией, которая в середине 30-х годов охватила нашу страну и наши сердца, как жаркое пламя. Мы пережили волнения и боль боев за республику, горечь поражения. А теперь, полвека спустя, мы стали свидетелями возрождения Испании на новом, послефранкистском этапе ее истории. Тем памятна и дорога мне наша поездка в Мадрид и Андалузию: она дала возможность лучше увидеть Испанию на переломе. Испанию, уже отвергшую свое черное прошлое и мучительно ищущую путь к будущему.

Как это всегда бывает в такие переломные моменты «жестокой» истории, путь к будущему и само будущее виделись испанцам в бесчисленном множестве вариантов, версий и гипотез. От подновленного и реставрированного франкизма до общества, строящего социалистический строй. И как это часто случается в таких ситуациях, в результате мучительных поисков, метаний, ожесточенной полемики и борьбы родилась на свет (к тому моменту, когда пишутся эти строки) совершенно неожиданная, принципиально новая и, как ни странно, неплохо функционирующая, несмотря на свою кажущуюся парадоксальность, модель, в которой с удивительной для пылких и бескомпромиссных испанцев гармонией уживаются монархия и социализм, в той его специфической интерпретации, которую предложила своему народу Испанская социалистическая рабочая партия и ее лидер Филиппе Гонсалес. Об этом интереснейшем политическом эксперименте можно было бы поразмышлять особо, но тема эта выходит за хронологические рамки моего рассказа. Ведь в этой главе речь идет об Испании второй половины 70-х, когда социалисты и Филиппе Гонсалес были еще в оппозиции, когда политическое будущее этой страны казалось зыбким и неопределенным, когда в военных штабах еще весьма активно вызревали семена будущих заговоров и путчей, а на подпольных сборищах правых и левых экстремистов планировались террористические акции.

Впрочем, не только «планировались»… За несколько дней до нашего приезда в Мадрид фашисты убили двух студентов столичного университета, которые участвовали в манифестациях за амнистию. Затем леваки из «Группы антифашистского и патриотического сопротивления» (ГРАПО) похитили председателя Высшего совета военной юстиции генерала Вильяэскусу (за несколько недель до этого был похищен председатель Государственного совета Испании Ориоль-и-Уркихо), в тот же день фашистские террористы совершили нападение на адвокатскую контору Рабочих комиссий, размещавшуюся в Мадриде на улице Аточа. Были расстреляны пять юристов-демократов, которые защищали интересы Рабочих комиссий. Именно там, в помещении на улице Аточа, где еще сохранились на стенах и на полу шрамы от пуль и следы крови фашистских жертв, снимали мы интервью с генеральным секретарем Рабочих комиссий Марселино Камачо. Невысокий, плотно сбитый, как все испанцы, темпераментный, он говорил о сложившейся в тот момент в стране ситуации:

— Наши Рабочие комиссии родились как историческая необходимость. Они помогли рабочему классу прийти в себя, оправиться после жестокого поражения от франкизма. И стать на ноги, да, да! Мы снова встали на ноги! Фашизм сейчас исчезает и в нашей стране. Но здесь это происходит не так, как это было в Италии, Германии или Португалии. В Италии и Германии фашизм был уничтожен в результате освобождения этих стран войсками союзников, в первую очередь — героической Красной Армией, а также благодаря борьбе народов самих этих стран. В Португалии конец фашизму положило восстание армии. А у нас, в Испании, все сложилось по-иному. Впервые в истории Европы страна преодолевает наследие фашизма под давлением широких народных масс, возглавляемых рабочим классом. Начались демократические преобразования, которые проходят в условиях тяжелого экономического кризиса в стране, но при благоприятной международной обстановке.

…В этом тщательно отредактированном переводе речь Камачо ничем не отличается от стандартного политического интервью. А на самом деле он говорит не так гладко и спокойно. Он жестикулирует, встает со стула, садится, опять встает. Подходит к большой карте на стене, резкими взмахами руки показывает Италию, Германию, Португалию. И при этом все равно заглядывает в наши лица, как бы удостоверяясь, все ли понятно нам, что он говорит.

— Рабочий класс сыграл решающую роль в предотвращении опасности реставрации франкизма. Но не смог сам возглавить переход от фашизма к демократии. Возглавили этот процесс люди, в прошлом связанные с французским режимом. Отсюда сложность и зигзаги пути Испании от франкизма к демократии.

Он снова вглядывается в наши лица: понятно ли нам?..

— Будете в Севилье, обязательно разыщите Эдуардо Саборидо. Вот его телефон. Скажете, что вы — от меня.

— Кто такой Саборидо? — спрашиваю я.

— Наш человек в Андалузии. Коммунист. Мы поручили ему организовать и наладить деятельность Рабочих комиссий в Андалузии. Он лучше всех знает проблемы этого края.

Встреча с Саборидо состоялась. Не без сомнений и споров. Дело в том, что, запросив у руководителей испанского телевидения разрешение на съемку фильма об Андалузии, мы деликатно обошли молчанием вопрос о содержании нашего будущего опуса. Испанцы, видимо, предполагали, что мы направим свой творческий порыв на отображение архитектурных памятников, природных красот этого края, чарующей магии национального танца фламенко и экзотических традиций тавромахии. Мы не разубеждали их, но, разумеется, решили отразить и политические бури, всколыхнувшие этот край, как и всю страну. Без упоминания о профсоюзах, без рассказа о классовых боях тут не обойтись. И Марселино Камачо прав: кто может рассказать об этом лучше, чем активист Рабочих комиссий, коммунист Эдуардо Саборидо? Но ведь в тот момент, когда мы оказались в Севилье, Рабочие комиссии, как и компартия, еще не легализованы. С точки зрения закона и властей они пока остаются, по меньшей мере, «предосудительными» организациями, занимающимися «антиправительственной» и «подрывной» деятельностью. А поскольку наша поездка по Испании находится под неусыпным и бдительным отеческим оком тех, кто дал на нее согласие, встреча советских журналистов с представителем Рабочих комиссий может вызвать там, «наверху», раздражение и повлечь против нас санкции.

Мы с Дунаевым обсуждаем сложившуюся коллизию, взвешиваем все «за» и «против». И в конце концов решаем рискнуть. Я созваниваюсь с Эдуардо. Мы договариваемся о том, что он приедет к нам в отель. Через час он звонит снизу от стойки администратора. Я приглашаю его подняться. Понимая, что друзьям нужно соблюдать максимум осторожности и сохранять бдительность, мы прежде всего показываем Эдуардо наши документы. Он улыбается, отшучивается. Потом мы приглашаем его поужинать с нами, поднимаемся в ресторан на самый верхний этаж отеля. За окном моросит нудный зимний дождик, омывающий оранжевые мандарины на Пласа Нуэва. Официант долго откупоривает бутылку «Риоха Алта», а потом еще дольше трет салфеткой идеально чистый стол. Мы молчим. Официант топчется вокруг нас, старательно глядя в сторону. Нам не нравится это слишком настойчивое усердие. Мы по-прежнему молчим, ждем, когда он оставит нас в покое. Наконец он отходит. Теперь можно поговорить. Но сначала — тост за дружбу, за успех испанских коммунистов, прошедших через без малого сорок лет подполья и продолжающих сейчас, в новых сложных условиях, борьбу за демократизацию страны.

Эдуардо Саборидо еще молод: ему всего тридцать шесть лет, на вид не дашь и тридцати, а позади у него уже несколько лет подполья, с десяток арестов, полдюжины судебных процессов, по одному из которых — приговор к двадцати годам тюремного заключения. Отсидел он из них четыре с половиной года. «Послужной список», как видите, впечатляет, но если учесть, что речь идет об испанском коммунисте и профсоюзном вожаке, такая биография не может считаться чем-то из ряда вон выходящем. А начал Эдуардо свою трудовую жизнь мальчиком на побегушках в небольшой адвокатской конторе в Севилье. В семнадцать — пошел работать на авиационный завод. Это была вторая половина 50-х годов, когда в Андалузии, как и во всей Испании, резко активизировалась классовая борьба, и именно в то время в недрах контролируемых правительством профсоюзов начали создаваться Рабочие комиссии. В двадцать три года Эдуардо избирается в руководящий орган «вертикального» профсоюза на своем заводе.

— Продвигая наших людей на официальные профессиональные посты, мы стремились, как учил в свое время товарищ Ленин, сочетать подпольную работу с максимальным использованием легальных форм борьбы, — объясняет Эдуардо. — Именно на нашем заводе была организована первая в Севилье Рабочая комиссия. Чтобы не дразнить властей, ее первые заседания проводились во время разрешенных трудовым законодательством коротких перерывов «на бутерброд».