IV.

IV.

Я прилетел в Нью-Йорк в самом начале осени: очередная газета, где я служил, закрылась, подруга, с которой мы жили, меня неожиданно бросила, и я был поневоле свободен. В первый же вечер я попал на пьянку в Даунтауне - на крыше 40-го примерно этажа, с видом на сверкающие небоскребы вокруг Уолл-стрит и темный Гудзон, по которому с важным видом то и дело проплывали кораблики. Плетеная мебель и очень много вина; довольно скоро я потерял чувство меры и познакомился с маленькой, нервной блондинкой, которая то и дело повторяла кому-то в телефон: меня это не касается, разбирайся как хочешь, живи как хочешь, меня это не касается. Покачиваясь, я молча слушал ее раздраженный шепот, и чем больше слушал, тем меньше мне хотелось жить, как я хочу, и чтобы это никого не касалось. Я вдруг почувствовал, что почти никого не знаю на этой крыше, что мне срочно необходимо побыть вдвоем с каким-нибудь женского пола заботливым человеком. Я выпил еще полстакана и предложил ей уйти. Мы поймали такси и через десять минут были уже в псевдоитальянском ресторане в глубине Вилледжа. Она многословно жаловалась на какого-то мужа, то ли бывшего, то ли еще не вполне отвергнутого, а я поглаживал ее ладонь и пьяно раздумывал. Везти ее сейчас, болтливую, на все готовую, в Гарлем, к другу моему Леше на 157-ю улицу, где я остановился, было неудобно, так, значит, - в отель? Но какой? Взять самый дешевый, на Бауэри, или поехать куда подороже, в «Пенсильванию», например, на 33-ю улицу? «Поэтому меня все это больше не касается!» - услышал я словно бы сквозь туман и вздрогнул. Моя блондинка смотрела на меня глазами глупыми и гневными одновременно. Похоже, она дошла до самого важного момента своей семейной драмы. В этот момент у нее зазвонил телефон, она извинилась и вышла на три долгих минуты.

Она так и не вернулась. Допив бутылку, я выбрался на улицу и взял курс на север, в Аптаун. Поеживаясь на ночном ветру, я шел мимо цветочных и фруктовых рядов, мимо круглосуточных мелочных лавок, мимо бесконечных пожарных лестниц и пустых автостоянок на пересечениях улиц, мимо распахнутых окон, из которых до меня доносились то рэп, то причитания, то пьяный хохот. Я был совершенно один, и теперь уже твердо рассчитывал оставаться в одиночестве. Мне должно было быть больно, грустно хотя бы, но я слишком много выпил, чтобы чувствовать что-то подобное. Поэтому мне было все равно, и я просто ковылял себе, пока меня еще не слишком тошнило. Добравшись до 55-й улицы, я, конечно же, не думал о том, как она выглядит, когда ее обжигает утреннее солнце. Кругом была тьма, и еще тьма, и два светофора. Вряд ли я смог бы сказать, откуда, кроме как от вина, взялась дурнота, что не отпускала меня, но вместе с ней не уходила и странная уверенность, что когда-нибудь все несчастья, преследующие меня, кончатся.

Как выяснилось позже, помочь мне могла бы одна цитата. Я не думал о ней той ночью в Нью-Йорке, но, вспомнив однажды, никогда не забывал уже.

Я хочу не сидения на собраниях, - а потом все расходятся по домам и утром спокойно идут на службу. Я хочу не расходиться. Мои интересы лежат где-то в области полурелигиозных коммунистических коммун и сект, вооруженных семей и полевозделывающих групп. Пока это не очень ясно, и только вырисовывается, но ничего - всему свое время. Я хочу жить вместе с Крисом, и чтоб там была и Кэрол, и другие тоже - все вместе. И я хочу, чтоб равные и свободные люди, живущие со мной рядом, любили меня и ласкали меня, и не был бы я так жутко одинок - одинокое животное. Если я не погибну до этого каким-то образом, мало ли что бывает в этом мире, - я обязательно буду счастливым.