Май 1969. Новые веяния

Май 1969. Новые веяния

Полтора месяца довелось мне минувшей зимой провести в Соединенных Штатах, и почти каждый вечер я уделял американскому театру — хотелось повнимательнее приглядеться к тем новым процессам, которые развиваются в искусстве за океаном, в каком направлении движется американский театр, что определяет главную линию этого развития и что — дань преходящей моде.

Читатель знает, что в общем?то американские вечера довольно скучны и однообразны, — об этом я рассказывал. Еще совсем недавно единственным значительным театральным центром в Соединенных Штатах был Нью-Йорк, точнее, нью — йоркская улица Бродвей, а еще точнее — ее крошечный отрезок от Сорок второй до Пятьдесят пятой улицы, где были сосредоточены почтн все театры страны.

Ознакомиться с сегодняшним американским театром и разобраться в этих новых процессах мне помог известный антрепренер Сол Юрок, отличный знаток и ценитель искусства, делающий так много для развития советско — американского культурного сотрудничества.

Однако в последние годы и в этой области происходят существенные перемены. Пессимистические прогнозы, пророчившие американскому театру верную гибель, не оправдались — он значительно расширил свою географию. Широкое развитие приобрела музыкальная культура — наряду со старыми, имеющими мировое имя оркестрами вроде Бостонского и Филадельфийского возникли буквально десятки новых. Консерватории воспитали вы дающихся исполнителей классической и современной музыки, чьи выступления неизменно собирают широкую аудиторию.

В ряде городов на общественные пожертвования сооружены отличные культурные центры. В Лос — Анджелесе, например, я побывал в великолепном, вполне современном концертном зале, где с большим блеском выступал Мексиканский ансамбль песни и пляски, многое взявший у Игоря Моисеева, — кстати, руководители этого ансамбля в большой дружбе с ним. В том же Нью — Йорке — выше всяких похвал ставший знаменитым Линкольн — центр; это огромный комбинат искусства, в зданиях которого разместились опера, два драматических театра, огромный концертный зал и консерватория.

И только Вашингтон, американская столица, все еще обделен искусством — там до сих пор нет ни одного сколько?нибудь интересного театра и горожанам по вечерам по — прежнему некуда деться [55]. Правда, полушутя, вашингтонцы говорят, что бесчисленные коктейли и приемы не оставляют им времени для развлечений, но, конечно же, в этом большом городе есть немало людей, нуждающихся в духовной пище, и не случайно всякий раз, когда туда приезжают на гастроли известные артисты или музыканты, там начинается форменная охота за театральными билетами.

Главным центром американского искусства по — прежнему остается Нью — Йорк. И на этот раз я видел много интересных спектаклей не только на Бродвее, но и за его пределами — и в знаменитом районе Гринвич — вилледж, этом пристанище творческой интеллигенции и бунтарской молодежи, и поближе к негритянским кварталам Гарлема, и даже в районе Бауэри, где живут самые обездоленные люди Америки.

Спектакли с устоявшейся репутацией держатся на сцене долго. Я не был в США около двух лет, но и на сегодняшней театральной афише прочел немало знакомых названий пьес, которые я повидал тогда. В газете «Санди ньюс» 26 января 1969 года я увидел такую табличку:

«Сегодня в театре. Оперетта «Хелло, Долли» — 2074–е представление; музыкальный спектакль по Шолом — Алейхему «Скрипач на крыше» — 1812–е представление; пьеса «Человек из Ламанчи» (история «Дон — Кихота» и его автора — Сервантеса) — 1324–е представление; музыкальный спектакль «Мамми» — 1116–е представление; пьеса «Кабаре» (о Берлине в канун захвата власти нацистами) — 910–е представление; драма Артура Миллера «Цена» — 402–е представление; драма Говарда Саклера «Великая Белая Надежда» — 131–е представление…»

«Человек из Ламанчи», «Мамми», «Кабаре» — я видел эти спектакли в апреле 1967 года (о них рассказано в предыдущем письме) — не утратили своей свежести. Правда, были произведены замены актеров, но коллективы, которые создали эти постановки, пользующиеся неизменным успехом, не позволяют себе сколько?нибудь снизить взыскательность к своему труду.

Спектакль «Хелло, Долли», давно возведенный в ранг бродвейской классики, на сей раз идет в исполнении талантливой негритянской труппы. Эта в сущности незатейливая, но чувствительная и очень музыкальная оперетта, идиллически изображающая Нью — Йорк и его нравы на заре XX века, пользуется неизменным успехом у американцев. Увлекший меня на этот спектакль мой старый знакомый, один из крупнейших бизнесменов Нью — Йорка, человек весьма почтенного возраста, был на верху блаженства, разглядывая на сцене отлично воспроизведенные в декорациях детали города своего детства. Но в зале было и немало молодежи, которая с таким же энтузиазмом воспринимала спектакль — для нее это была уже древняя история Америки.

Отмечу попутно, что «Хелло, Долли» был отнюдь не единственным «черным» спектаклем на Бродвее («черными» американская пресса именует спектакли негритянских трупп) — в Нью — Йорке сейчас идут многие пьесы с участием артистов — негров, причем большинство этих пьес — весьма прогрессивного содержания: об этом я подробно расскажу ниже. Прошли те времена, когда выступление чернокожих артистов могло шокировать зараженную расизмом публику; как я упоминал об этом выше, в 1946 году мне довелось увидеть выступление негритянской труппы лишь в одном из клубов нью — йоркского гетто. Времена меняются даже в Америке…

На высоком артистическом уровне — постановки «Метрополитен — оперы», которая работает, как я уже сказал, в великолепном новом помещении Линкольн — центра. Здесь часто выступают лучшие солисты мира. Спектакли отлично оформлены лучшими театральными художниками. С неизменным успехом идут «Манон», «Мадам Баттерфляй», «Паяцы», «Богема», «Травиата», а рядом с ними великолепный «Князь Игорь».

Тут же в Линкольн — центре репертуарный театр АПА— «Феникс», один из самых популярных в Соединенных Штатах, показывает такие различные и вместе с тем значительные произведения, как «Гамлет», «Лизистрата» и «Дело Оппенгеймера» — знаменитую документальную пьесу, разоблачающую позорное преследование известнейшего ученого американской реакцией.

Я, паверное, уже утомил читателя этим долгим перечнем спектаклей, идущих на нью — йоркской сцепе, но мне хотелось наглядно показать, во — первых, подлинное обилие театральных постановок в Нью — Йорке (а я здесь упомянул лишь ничтожную долю их), а во — вторых, их разнообразие. Однако пока что речь шла лишь о тех спектаклях, которые держатся годами на театральной афише; это, так сказать, традиционный костяк американского театра. Но еще более интересно поглядеть на живой, часто меняющийся, сверкающий новизной, порой изобилующий творческими открытиями, а зачастую и терпящий оглушительные провалы текущий репертуар десятков больших и малых театральных коллективов.

Чаще всего это группы настоящих энтузиастов, работающих на свой страх и риск — далеко не всякий бизнесмен решится вложить капитал в постановку, успех которой проблематичен, и тут режиссерам и актерам приходится действовать, что называется, по принципу «либо пан, либо пропал»: придет успех — все будет хорошо, провалится спектакль — значит, клади зубы на полку.

Такая суровая действительность порождает и уродливые явления: многие театральные деятели, презрев идеалы искусства, ищут нездоровой сенсации, играют на низменных инстинктах, тащат па сцену порнографию — пусть будет скандал, зато зритель повалит валом и финансовый успех обеспечен.

Однако доминирующей чертой сегодняшнего американского театра является тяга к поиску, к эксперименту, — причем в них много спорного, много, попросту говоря, зауми, которая затмевает бунтарские идеи.

Но хватит простого перечисления, так сказать инвентаризации, Бродвея и его окрестностей. Давайте направимся в американский театр и поглядим на его спектакли.

Политический театр

Вот стоит в одном из самых людных переулков в центре Бродвея театр «Корт». На афише несколько странное, сбивающее с толку человека, не сведущего в американской политической действительности, название спектакля: «Красное, белое и Мэддокс. Штучка с музыкой. Авторы — Дон Таккер и Джей Брод».

Что это за «штучка»? Кто такой Мэддокс и как надо понимать «красное» и «белое»? Для тех, у кого нет готовых ответов на этот вопрос, дается точное и острое пояснение: «Губернатор Лестер Мэддокс — одна из наиболее спорных, красочных, интересных и постыдных фигур, какие когда?либо приходили к власти на американской политической арене. Он сам создал вокруг себя атмосферу знаменитости, которая бежит за ним, как бездомный пес, учуявший запах жареного…» [56]

Я гляжу на изображенного на афише лысого головастика в больших очках и вспоминаю одну из тех скандальных политических историй, какие случаются только в американской политической жизни: это история о том, как прославившийся своей поистине звериной ненавистью к неграм хозяин ресторапчика в городе Атланте Лестер Мэддокс в 1966 году был проведен своими единомышленниками в губернаторы штата Джорджия и даже выставил свою кандидатуру на пост президента США. Да — да, на пост президента!

Мэддокс — все еще губернатор. Но влияние здравого смысла постепенно начинает распространяться даже в ультраконсервативных южных штатах, и вот всего лишь два года спустя после скандальных выборов в Атланте нашлись смельчаки, которые сочинили и поставили сатирическую пьесу на эту тему. Пьеса опять — таки вызвала грандиозный скандал. Успех ее был феноменален, и Мэддокс не осмелился настоять на ее запрещении. И вот теперь труппа из Атланты выступает со своим острополитическим спектаклем на Бродвее.

У входа в театр — толпа. Словно у нас, перед подъездом Художественного театра или «Современника», люди жалобными голосами спрашивают вас, «нет ли лишнего билетика». Если бы не любезное содействие всесильного импресарио Сола Юрока, я бы не попал на этот спектакль — так велик интерес к нему.

Надо вам сказать, что в Атланте сложилась отличная театральная труппа, в которой работают смелые и талантливые люди. Сатирическую пьесу о Мэддоксе сочинили режиссер Джей Брод, уже четыре года работающий в Атланте и уже поставивший там двадцать пять пьес, и композитор Дон Такер, музыкальный директор этого театра.

В роли Мэддокса выступает великолепный актер Джей Гарнер, получивший в 1968 году премию критиков Атланты за исполнение главной роли в другой острой политической пьесе — «Макбёрд», о которой я скажу ниже. Это весьма разносторонний артист, ему под силу и комедия и драма — он с успехом выступал, например, в роли короля Лира.

Состав труппы — смешанный: в ней и белые и черные, что само по себе является революционным новшеством Для расистского Юга. Работают ее участники с огромным увлечением, вдохновенно и смело.

Но уже близится начало спектакля. Займем же поскорее места в зале театра «Корт» и устремим свои взоры на сцену — занавес здесь, как и в большинстве американских театров, отсутствует — такова мода. Почти никаких декораций. Задник и пол сцены расписаны звездами и полосами — это американский флаг.

Звучит мелодия гимна «О, прекрасная Америка», и перед нами появляется сам Мэддокс — точно такой, как его карикатурное изображение: бледное, словно водянистое, лицо в крупных очках, синий костюмчик с коротенькими штанишками, белая рубаха и красный галстук (опять цвета национального флага!), с ощипанной курицей в руке — жареные куры были главной достопримечательностью его ресторана.

Мэддокс, потрясая курицей, призывает окружающую его толпу поклонников, а вместе с ней публику подхватить гимн. В зале — рев: «О, прекрасная, прекрасная Америка!» На двух экранах, расположенных в глубине сцены, сменяются цветные фотографии: красивые пейзажи, цветущие деревья — и вдруг трущобы, нищета, голодающие дети. «О, прекрасная Америка!» Поклонники подхватывают Мэддокса и носят его на руках. «В этой стране мечта каждого может стать действительностью!» — кричат они, и Мэддокс решительно подтверждает: «Аминь!»

В этой «штучке», как скромно назвал свое детище театр, многое от приемов нашей старой доброй «Синей блузы»: спектакль расчленен на многие десятки эпизодов, иные из которых длятся не долее минуты. Много песенок, сатирических куплетов, метких острот, заменяющих целые сцены. Очень высок ритм спектакля.

Вот звучит лихая песенка: «Что Америка означает для меня». Генерал авиации заявляет: «Америка для меня— враг. Она кишит коммунистами!» Капиталист говорит: «Для меня Америка — это деньги!» А Мэддокс вдруг елейным голосом заявляет: «Самые счастливые люди Америки — негры. Они работают у меня на кухне».

И вдруг, словно бомба, известие: отмена сегрегации! Мэддокс взрывается: «Это коммунистический заговор! Не допущу!» Взвивается флаг расистов — флаг Южной конфедерации, потерпевшей поражение в гражданской войне за освобождение негров от рабства. «Мой ресторан— частная собственность!» — кричит Мэддокс. На сцене — демонстрация борцов за отмену сегрегации, полицейские расправы.

Тут снова оживают экраны в глубине сцены: на них сменяются фотографии Джона Кеннеди, выступающего на митингах. Раздается резкая, сухая, как выстрел, реплика: «Это страна Мэддокса!» И свист пули. На экранах сцепы похорон Кеннеди. Звучит мелодичная, полная внутреннего сарказма песня: «Ты веришь, Джо». И тут же — барабанный бой и ошеломляющий лозунг:

— Мэддокса в губернаторы!

Перед вами — острая и очень точно сработанная пародия на американскую избирательную кампанию. Авторы пьесы утверждают, что создали эти сцепы без труда: они просто — папросто использовали отрывки из подлинных речей Мэддокса. «Хлеще, чем сам Лестер, не скажешь!» — говорят они. Впечатление достоверности усиливается тем, что эти сцены идут на фоне показанных на экране фотографий, изображающих недавнюю избирательную кампанию расиста Уоллеса, претендовавшего на пост президента Соединенных Штатов. Впрочем, эти фотографии имеют еще дополнительное значение: авторы пьесы скоро напомнят о том, что Мэддокс тоже собирался стать президентом, он даже публично заявил, что ночью ему явился бог и посоветовал занять место в Белом доме…

Но не будем забегать вперед, пока что ресторатор Мэддокс становится только губернатором. На сцене снова грохот барабанов, шум и победные крики. Теперь перед нами новый Мэддокс — это надутый и надменный вождь расистов Вирджинии, оплота власти белого человека против черных и против всех, кто им сочувствует. Он раздает интервью, на сцене снова звучат отрывки из подлинных заявлений этого удивительного человека: «Коммунистическая агитация!..», «Заговор красных!..», «Заговор хиппи!» Губернатор спешит заявить о себе как о беспощадном деятеле сильной руки.

На экранах — один из виднейших руководителей борьбы за гражданские права негров — пастор Мартин Лютер Кинг, он выступает с речами, организует демонстрации, походы протеста против расовой несправедливости. Он идеалист, этот немного провинциальных! пастор. Он верит, что ему удастся убедить расистов стать добрее и мягче к людям. Сейчас он поплатится за свою наивность. «Это страна Мэддокса!» — громко звучит сухая и резкая фраза. Выстрел… Снова плывет в притихшем зале мелодичная, полная внутреннего сарказма песня: «Ты веришь, Джо». А на экране сменяют одна другую полные трагизма фотографии похорон Кинга.

Мэддокс продолжает хозяйничать в штате. Ему плевать на закон об отмене сегрегации, формально принятый в Вашингтоне. В своем штате он король. Все здесь остается по — старому. Тут опять оживают экраны, играющие столь важную роль в этом своеобразном представлении: началась подготовка к выборам президента, и Роберт Кеннеди включается в избирательную кампапию, вот Oil, на фотографиях.

Зритель уже догадывается, что сейчас произойдет, в зале опять наступает мертвая тишина. Так и есть!.. «Это страна Мэддокса!» — объявляют громкоговорители. Выстрел… Песенка: «Ты веришь, Джо»… И кадры похорон Роберта Кеннеди.

— Мэддокса в президенты! — звучат оглушительные крики. Мэддокса? Да. А почему бы и нет? В этой стране возможностей, как напыщенно именует США американская пресса, возможно и такое!

На экране — фотографии, показывающие избирательную кампанию Никсона. И вдруг опять врезается песенка: «Ты веришь, Джо…» Но на этот раз она обрывается недопетая — выстрела, как известно, не произошло. А на сцене опять избирательная кампания в шумном американском стиле: «Мы хотим Лестера!» Сторонники Мэддокса бросают вверх воздушные шары. Они падают. Толпа хватает их и давит. Они рвутся с хлопками, напоминающими выстрелы. Громкая пальба. Митинг: «Я имею честь представить вам будущего президента Лестера Мэддокса!» — объявляет оратор. Мэддокс церемонно раскланивается:

— Я согласен на выдвижение моей кандидатуры. Вот моя супруга. У нее сегодня день рождения. Я, моя супруга и господь бог будем всегда вести вас вперед!

Звучит идиллическая песенка «Счастливый день рождения», и окончательно вошедший в раж ресторатор, то бишь губернатор Мэддокс, завершает свою предвыборную речь в присущем ему стиле:

— Бог американец, и я американец!

Все самозабвенно поют: «Бог — американец». «Бог не может быть коммунистом!» — вопит Мэддокс, толпа подхватывает его на руки и носит. Он размахивает полицейским фонариком.

Мэддокс, как известно, не стал президентом. Но авторы пьесы, так сказать в профилактических целях, решили показать, что произошло бы, если бы он занял место в Белом доме. И вот второй акт, открывающийся песенкой «Гип — гип, ура — в Вашингтон». Президент Мэддокс в звездном цилиндре и полосатом фраке вступает в завоеванную им столицу.

— Маленький человек — президент! Невозможное свершилось! — кричат газеты. Президента сразу же обступают заботы. Со всех сторон слышится: «Как дела во

Вьетнаме?», «Что будет с ЦРУ?», «Как…», «Что…», «Как…» Маршируют генералы, шпионы, осведомители. У всех свои требования:

— Мне нужно еще шесть дивизий, чтобы кончить войну во Вьетнаме, — заявляет генерал армии.

— Нам нужно еще пять тысяч бомбардировщиков для подавления коммунизма, — кричит командующий авиацией.

Генералы ссорятся между собой — каждый доказывает, что он может убить больше врагов Америки, чем другой, и поэтому ему надо дать больше денег. А тут еще срочный доклад: «В стране назревают коммунистические бунты! Надо послать войска на их подавление!»

На экранах — фотографии, показывающие забастовки, демонстрации студентов, нищету многих и многих американцев.

Мэддокс отдает свой первый приказ генералам: «Навести порядок». На сцене идет борьба. Трещат выстрелы. Падают убитые. Снова звучит песенка «Ты веришь, Джо». Президент радуется успехам своих генералов. Он произносит угрожающие речи. Снова и снова начинается стрельба. «Маленький человек» на посту президента оказывается подобием Гитлера.

Но это еще не все. Звучит песня о «священной красной кнопке», нажав которую президент может развязать мировую термоядерную войну. Генералы убеждают Мэддокса воспользоваться своей красной кнопкой, чтобы раз и навсегда покончить с коммунизмом. «Нажать на кнопку— ваша христианская обязанность!» — уверяют они его.

Страна охвачена тревогой. Народ требует сместить Мэддокса с поста президента за нарушение конституции — массовые расстрелы демонстраций приобрели угрожающий характер. Но уже поздно — «маленький человек» установил свою диктатуру. Он заявляет:

— Бог явился мне и сказал: «Люди не знают, что они творят. Все это — коммунистические штучки. Будь тверд!»

И вот он нажимает красную кнопку и вместе со своими генералами летит бомбить Москву. Все в этом спектакле выражено в стиле гротеска, и вместо атомного бомбардировщика перед нами — подобие качелей, на которых раскачиваются Мэддокс и его генералы. Генералы сияют от удовольствия: этот президент для них — сущая находка! И они уже называют его «Ваше святейшество».

— До Москвы осталось три часа двадцать две минуты, — объявляет генерал авиации, но тут же осекается: — Что это? Куда залетел самолет? Черт побери, да это же Вашингтон! Вот река Потомак, вот мой Пентагон. Мы сбились с курса…

Но Мэддокса это нисколько не смущает.

— Ну а что из этого? — невозмутимо заявляет оп. — Вашингтон кишит коммунистами, там полно хиппи. Сейчас я их…

И Мэддокс нажимает кнопку. Гремит взрыв. Все погибают — и па земле и в воздухе. Убиты даже генералы. Уцелел один Мэддокс. Он раскачивается на своих качелях, веселый и радостный: покончил со всеми непослушными американцами.

— Видит бог, я сделал это ради вас, — обращается он к мертвым соотечественникам. И тут же, осененный повой мыслью, обращается к господу: «Эй, бог! Где ты, бог?..»

Бог не отвечает. Мэддокс хохочет тонким заливистым детским смехом:

— Значит, и бога больше нет? Остался только я один… Значит, теперь я бог? Хороший бог — Лестер! Ура! Да будет свет! Да будет тьма! Да будет музыка! Да будет смех!..

Тишина в зале становится еще более гнетущей и давящей. Зрителям пе до смеха. Представление окончено, но они медлят расходиться — эта сатира навела их на многие серьезные мысли…

Появление такого спектакля на сцене американского театра представляет собой знаменательное явление, далеко выходящее за рамки проблем искусства. По сути дела речь идет о прямом вторжении политики в театр, причем значение этого явления увеличивается тем, что пьесы подобного рода пишутся и ставятся в США все чаще, — об этом я уже рассказывал читателям, когда писал о премьерах американского театра 1967 года.

Читатель, который изо дня в день читает сообщения о крутых полицейских правах США и о всевластии американских монополий, контролирующих общественную жизнь в своей стране, быть может, удивится такому развитию событий: как стало возможным возникновение и развитие подобной бунтарской тенденции в американском искусстве? Но то, что происходит сейчас в определенных кругах театрального мира США, лишь отражает в какой?то мере своеобразие нынешней политической обстановки в этой стране в целом.

Американские власти терпят подобные спектакли вовсе не потому, что они боятся нарушить демократические принципы; поглядели бы вы, как зверски лупцует дубинками, травит газами и кормит пулями американская полиция рабочих, студентов, преподавателей, представителей национальных меньшинств, главным образом негров, выступающих в защиту своих прав. Если они не решаются наложить запрет на выступления политического театра (даже в «столице» расистов Атланте, где родился спектакль о Мэддоксе), то происходит это прежде всего потому, что перед лицом растущей и крепнущей волны народного движения против сил реакции, за восстановление и развитие демократических свобод эти власти вынуждены маневрировать.

— Смотрите, — говорят они, — мы позволяем смеяться над губернатором и даже над самим президентом. Разве это не демократия?..

Однако подобные доводы никого не убеждают — кровь демонстрантов, пролитая летом 1968 года в Чикаго, пожары в гетто Вашингтона, Лос — Анджелеса, Детройта и многих других городов, все учащающиеся столкновения в студенческих городах убедительно подтверждают, что накал социальной борьбы в США усиливается. Чем дальше, тем больше в нее втягивается интеллигенция, в том числе и работники искусства. И вот, используя возможности, которые предоставляет им общая политическая конъюнктура в стране, они вносят свой вклад в общедемократическую борьбу такими пьесами, как «Красное, белое и Мэддокс».

Политическая заостренность подобных выступлений особенно усилилась в последние годы, еще пять — десять лет тому назад такая заостренность была бы немыслимой. Этот новый тон прогрессивному американскому театру, пожалуй, задали весной 1967 года смелые люди из крохотного театрика в Гринвич — вилледж «Кружок на площади», когда они решились поставить написанную двадцатипятилетней американкой Барбарой Гарсон пьесу «Макбёрд», в которой подвергался резкой, почти незавуалированной критике тогдашний президент Линдон Джонсон и ставился вопрос о том, кто же убил его предшественника Джона Кеннеди.

По форме это была как бы пародия на шекспировского «Макбета», но на ее представлении, как и на показе пьесы «Красное, белое и Мэддокс», людям было не до смеха. Чтобы понять смысл слова «Макбёрд», надо вспомнить, что жену Джонсона фамильярно звали «леди Бёрд», что значит в переводе на русский язык «леди Птичка». В пьесе Барбары Гарсон рядом с лордом и леди Макбёрд фигурируют король Джон Кен О’Дунк (у Шекспира — король Дункан, убитый Макбетом) и его два брата — Роберт и Эдуард.

Пьеса эта вначале была поставлена в одном самодеятельном студенческом театрике, потом ее вынес на сцену театр «Кружок на площади». Барбара Гарсон на свои деньги напечатала текст пьесы в виде брошюры. В атмосфере растущего недовольства войной во Вьетнаме, неутихающей тревоги, вызванной расправой с Кеннеди, организаторы которой остались неразоблаченными, и опасений за будущее Америки эта брошюра разошлась молниеносным тиражом в сто двадцать тысяч экземпляров. Вскоре, увидев, что запахло барышами, рискнуло войти в игру издательство «Гров — пресс»; оно отпечатало пьесу дополнительным тиражом в двести пятьдесят тысяч экземпляров, и они также молниеносно разошлись.

Все ждали, что будет дальше: запретят пьесу «Макбёрд» как «оскорбляющую президента» или не запретят. Но было уже поздно — слишком утвердился ее успех; пьеса была переиздана в ряде стран, ее поставили в Лондоне. Все обошлось. Так был создан прецедент для дальнейшего развития политического театра. И вот в нынешнем сезоне я видел уже целый ряд пьес, написанных в том же ключе, что и «Макбёрд» или «Красное, белое и Мэддокс».

Не буду утомлять читателя пересказом их сюжетов, коснусь лишь одноактной пьесы Террепса Мэкнелла «Свидетель», которую автор назвал современной трагедией, хотя черты трагедии переплетаются в ней с элементами комедии и даже фарса. Я видел «Свидетеля» в небольшом театре «Грэмерси артс», где эта пьеса идет вместе с пьесой того же Мэкнелла «Сладкий эрос», которая используется как приманка для зрителя: там на протяжении сорока пяти минут героиня пребывает на сцене в голом виде. (Кстати, сейчас это очень модно; критикой придумано даже специальное словечко «дозволенность», оправдывающее «философию наготы» на сцене, но об этом я расскажу ниже.)

Так вот, о «Свидетеле». В этой пьесе снова речь идет о покушении на президента, но постановка вопроса в ней совсем иная, чем в «Макбёрде». Автор пьесы имеет в виду уже не Кеннеди, он задался целью доказать, что всенародное недовольство политикой его преемника было столь велико, что еще немного — и со всех сторон загремели бы выстрелы. К тому же здесь вся история с выстрелами носит чисто символический характер: имеется в виду не акт физической расправы с президентом, а стихийный взрыв борьбы против социального строя, представителем которого он является. Символика в пьесе тесно переплетена с нарочитой приземленностью, с уходом в банальный американский быт.

Спектакль начинается так: на сцене трепыхается связанный человек — хозяин квартиры, в которой хозяйничает юноша с винтовкой, — пленник необходим ему как свидетель, который подтвердит, что именно он устранил президента и что у него были достаточные причины для того, чтобы сделать это.

Юноша пишет письмо: «Дорогой президент! Вам, наверное, было бы интересно узнать, почему я убил вас. Конечно, от убийства людей никогда ничто не меняется, но я вас ненавижу. Я не коммунист и не хиппи…» Далее выясняется, что этот парень служил в армии «в Восточной Азии» и там «соскочил с винта», как он выражается.

В окно вдруг влезает мойщик стекол — ему понадобилось зайти в уборную. Он не обращает ни малейшего внимания на связапного человека: то ли еще он видел, промывая окна домов!

— Когда?нибудь я напишу об этом книгу — «Вещи, которые я вижу в окнах», — говорит он. — До чего дошла страна… Философия!.. Обязательно напишу книгу…

Он не спешит вернуться к своему делу. Устраивается У телевизора и вместе с парнем, готовящимся застрелить президента, глядит, попивая виски связанного хозяина,

передаваемую с аэродрома церемонию встречи «высокого гостя». Звучит записанная на пленку речь Джонсона.

Мойщик окоп отпускает нелестные замечания в адрес президента. Тогда парень с винтовкой предлагает ему выстрелить. Тот отмахивается:

— Все так сложно… У меня один сын с охотой воюет во Вьетнаме, а другой в Чикаго протестует против этой войны. Кто из них прав, неизвестно. К черту все эти разговоры! Ты вот книжки читаешь, а я тружусь…

И вот финал: с улицы доносятся ликующие крики: едет президент. Парень с винтовкой подходит к окну, но выстрелить не успевает: там, на улице, уже началась пальба — слишком много охотников застрелить президента. Потом все стихает, и доносится рев уходящей полицейской машины…

Я, конечно, отнюдь не в восторге от этой пьесы, в которой пемало идейной путаницы, отражающей умонастроения анархиствующей американской молодежи. Ее символика до многих зрителей не доходит: одни воспринимают сюжет буквально, как рассказ о реальном покушении на президента, другие рассматривают эту пьесу как своеобразную комедию. Но при всем том в ней нельзя не видеть острое проявление духовного бунта против социальной системы, которую автор ненавидит настолько, что хотел бы расстрелять ее своими горячими словами.

И еще одно замечание: наиболее убедительно и рельефно автором изображена фигура мойщика окон, этого — к сожалению, во многом типичного — среднего американца, который видит грязь и подлость окружающего его мира, все более отчетливо осознает, что дальше так жить нельзя, но не решается включиться в борьбу за перемены; «Все так сложно… К черту эти разговоры!»

Цена напрасно прожитой немзни

Средпий американец но хочет думать над «сложными вещами», он все еще пытается отдалить от себя час решений, которые ему рано или поздно придется принимать. Он все еще надеется на чудо: вот придет более разумпый президент и все образуется; вот найдутся толковые люди и наведут порядок, а мое дело сторона. Однако неумолимое развитие социальных противоречий, его логика оставляют все меньше и меньше пространства для тех, кто предпочел бы удержаться на нейтральной позиции. Жизнь заставляет американца думать. Трудные проблемы обступают его со всех сторон. И среднему американцу волей — неволей приходится отказываться от удобных иллюзий, которыми он усыплял свою совесть на протяжении десятилетий.

В этой связи мне хотелось бы привлечь внимание читателей к мужественной пьесе Артура Миллера «Цена», которая была опубликована в журнале «Иностранная литература» и поставлена несколькими нашими театрами.

История, о которой повествует Миллер, на первый взгляд чрезвычайно проста: два брата — сержант полиции Виктор (он не смог получить образования, так как помогал отцу, разорившемуся в годы кризиса) и преуспевающий врач и ловкий делец от медицины Уолтер — встречаются в мансарде идущего на слом дома, чтобы договориться о продаже наваленной там старой мебели, — в этой мансарде прошло их детство. Престарелый оценщик Грегори Соломон торгуется с братьями. Но у этой истории есть глубокий социологический и даже философский подтекст, о котором очень хорошо сказал в своем предисловии к переводу пьесы Константин Симонов:

«Разговоры вертятся вокруг продажи и оценки этой мебели, но в драме речь, разумеется, идет не об этом. Речь идет об оценке той жизни, которую прожили оба брата в условиях современного американского общества,

0 подлинных и мнимых нравственных ценностях и о том, как дорого обходится человеку стремление оставаться самим собой. Эта драма, на мой взгляд, содержит глубокий критический анализ многих устоев того общества, на материале жизни которого она написана. А вместе с тем она полна веры в нравственные силы и нравственные возможности человеческой личности, не желающей капитулировать перед жизнью, как бы пи была она тяжка и сложна» [57].

Я видел эту пьесу па Бродвее в Театре Сорок шестой улицы, она была отлично поставлена режиссером Улу

Гросбардом на средства продюсеров Роберта Уайтхеда и Роберта Даулинга, которые обычно оказывают под держку наиболее важным спектаклям, становящимся событием сезона. Сейчас, когда пишутся эти строки, труппа Гросбарда показывает «Цену» в Лондоне. Новая пьеса Миллера и постановка ее в Театре Сорок шестой улицы привлекли к себе внимание во всем мире, и в парижской газете «Фигаро», например, я прочел 13 фев раля 1969 года такие строки ее нью — йоркского корреспондента Лео Соважа:

«Это самое сильное, самое человечное, самое привлекательное произведение искусства, какое появлялось на сцене Бродвея в течение многих театральных сезонов».

Поскольку текст «Цены», полностью опубликованный в «Иностранной литературе» в русском переводе, находится в распоряжении читателей, я избавлен от необходимости излагать содержание этой пьесы. Подчеркну лишь, что ее представление в театре по сути дела вылилось в беспощадный суд пад американским обществом, американской семьей — над всем духовным укладом Америки. Один за другим рушатся мифы о его благообразии.

Наивный Виктор, боготворивший своего отца, который обанкротился и очутился, что называется, на мели, бросил учебу и поступил на службу рядовым полицейским, чтобы как?то поддержать его материально, хотя ему оставалось совсем немного до окончания университета. Он так и остался неучем, и жизнь его была сломана.

Отец благосклонно принял эту жертву. Но вот сейчас выясняется, что он припрятал?таки часть своего капитала — целых четыре тысячи долларов, пустив их в оборот при помощи второго сына, Уолтера. Если бы он дал из этих средств пятьсот долларов Виктору, тот закончил бы высшее образование. Но что значат отцовские чувства рядом с жаждой наживы?

Уолтер, повторяю, был в курсе всего этого. Именно поэтому он отказался помогать отцу — посылал ему всего пять долларов в месяц. Но Виктору ничего не сказал — пусть живет своим умом как знает. И вот только сейчас, когда жизнь обоих уже идет к закату и ничего исправить уже нельзя, Уолтер пренебрежительно открывает истину брату:

— Он тебя эксплуатировал… Теперь ты видишь, какая это была нелепость — вся твоя преувеличенная возня с ним? Не говоря о том, чего тебе это стоило!

Уолтер, с точки зрения среднего американца, неплохо выпутался из этой невеселой истории. Отказавшись помогать отцу, он сумел сделать карьеру и преуспеть в бизнесе: заработал немалые деньги иа своей клинике и домах для престарелых. («На стариках зарабатывают большие деньги, — поучает он брата. — Это не трудно понять: дети не знают что делать, дети в отчаянии — куда им сбыть престарелых родителей?») Но какова опять-таки цена всему этому успеху?

— Когда?нибудь, — с горечью говорит Уолтер, — все равно наступает момент, когда ты понимаешь: нет, не ты сделал все, что хотел в жизни, а жизнь сделала с тобой все, что хотела, превратив тебя, человека, в еще одно приспособление для извлечения денег из других людей. И постепенно все глупеешь… Мне казалось, что главное — забраться на самую верхушку, а кончилось тем, что я завяз в болоте успеха и чековых книжек…

Зрителю начинает казаться, что прозревший Уолтер умнее, дальновиднее и даже честнее своего неуклюжего, наивного брата, который зря ухлопал двадцать восемь лет жизни на рутинную и бесперспективную карьеру полицейского сержанта, утешая себя тем, что это цена выполнения сыновнего долга перед отцом, который оказался таким эгоистом и хитрецом.

Но Артур Миллер идет еще дальше в разоблачении лицемерия и двуличия американского уклада жизни. Он показывает, что и в этот час решающего объяснения о цене прожитой жизни оба брата хитрят, пытаясь показать друг другу себя лучше, чем они есть. И их как?то можно понять: им невыносимо тяжело признать, что жизнь пролетела зря.

Уолтер, оправдываясь, обвиняет систему, общество, весь окружающий мир:

— Разве, когда нас воспитывали, нас учили верить в людей? Чушь! Нас учили добиваться успеха — вот как Нас воспитывали… Здесь не было любви, не было верности. Здесь вообще ничего не было, кроме взаимного денежного соглашения… Я всегда хотел только одного: заниматься наукой, а превратился в высококвалифицированную болеизлечивающую деньгоделательную машину.

А ты, который всегда боялся вида крови, чем ты занимаешься? Ты полицейский — это самая собачья профессия, которую можно себе представить. Мы выдумываем себя, Вик, выдумываем, чтобы откреститься от той правды, которую мы знаем. Ты выдумал себе жизнь — самопожертвование, жизнь — долг, но нельзя защищать то, чего никогда не было.

Но все эти высокие слова не мешают Уолтеру тут же попытаться обделать некрасивое в сущности дельце, которое принесло бы солидный куш обоим братьям. Оценщик предлагает за всю мебель каких?то тысячу сто долларов. Ну а ежели предпринять такой ход: оценщик за взятку назовет фантастическую цепу за эту рухлядь — двадцать пять тысяч долларов и Уолтер подарит ее благотворительной организации «Армия спасения». Пожертвования не облагаются налогом, а налог велик: он составляет половину дохода Уолтера. Включив в годовой баланс необлагаемое пожертвование в размере двадцати пяти тысяч долларов, оп сэкономит на уплате налогов двенадцать тысяч, и братья поделят эти деньги пополам. Если Виктор хочет, пусть он возьмет себе даже все двенадцать тысяч. Здорово придумано? Чисто по-американски!

Но все кончается ссорой братьев. Виктор упрекает Уолтера в том, что тот хочет от него признания, будто он «в самом деле образцовый парень». «Так вот, ты от меня этого пе дождешься». Уолтер злобно отвечает, обращаясь к публике: «На этот раз он решил пожертвовать своим будущим, чтобы отомстить мпе ценою собственного банкротства, но доказать, какая я вероломная сволочь. Повеситься на моей передней двери — укором моей совести!» Он уходит.

Все кончено. Разрыв. Фальшивая сделка не состоялась. Виктор получает за всю мебель тысячу сто пятьдесят долларов — оценщик добавил ему на бедность еще полсотни. Пьесу завершает зловещая сцена: среди ветхой рухляди престарелый оценщик слушает «смеющуюся пластинку» тридцатых годов, поставленную па старомодном патефоне: слышен механический жестяной смех актеров — этот смех неудержимо заразителен, и дряхлый старик сначала усмехается против своей воли, потом смеется, потом хохочет во все горло, па глазах у него слезы.

Артур Миллер, с которым мы встретились в городке Рай, близ Нью — Йорка, сказал мне, что оп придает особое значение этой своей пьесе. Он вложил в нее много творческого труда и, надо отдать ему должное, гражданского мужества. Перед отъездом труппы Гросбарда в Лондон он снова посетил Театр Сорок шестой улицы, придирчиво разобрал игру актеров и дал им свои наставления.

Появление на сценах Бродвея таких сильных социальных пьес, как «Цена», — это знаменательное явление, подтверждающее, что в интеллектуальном мире Америки происходят сдвиги, которые трудно переоценить.

Черный человен и белый человен

Нет, пожалуй, сейчас в Америке более острой внутриполитической проблемы, чем расовое неравенство черных и белых граждан этой страны. И хотя за последние годы было принято немало законов, формально провозглашающих отмену расовой дискриминации, существенных изменений своего положения негры не чувствуют, и борьба их против угнетения, естественно, усиливается.

В гетто чернокожих граждан в Вашингтоне и Лос-Анджелесе я видел целые кварталы сожженных и разрушенных домов — живое напоминание о столкновениях с полицией и войсками, подавлявшими бунтарей. В том же Лос — Анджелесе, в Сан — Франциско, в Стэнфорде, в Нью — Йорке на моих глазах проходили выступления студентов, борющихся против дискриминации негров в университетах, за изучение истории негритянской культуры и т. д. Порой эти выступления также приобретают столь острый характер, что руководство университетов вызывает полицию и солдат для их подавления.

Печать, радио, телевидение уделяют этой внутриполитической проблеме огромное внимание. Но проходило и дня, чтобы я не видел на экране большого цветного телевизора, установленного в моем номере пыо — йоркской гостиницы «Пьер», душераздирающих сцен полицейских расправ с черными американцами. По своему драматизму эти кадры уступали лишь передаваемой из Сайгона с помощью спутника связи кинохронике о расправах с вьетнамцами.

Не удивительно, что негритянская проблема все чаще поднимается и в американском искусстве, прежде всего в кино и театре. И бесспорной победой прогрессивных сил Америки является тот факт, что спектакли, разоблачающие расовые преследования и зовущие к уничтожению дискриминации негритянского населения, идут сейчас на многих сценах Нью — Йорка, в том числе и на Бродвее.

В театре «Элвин», находящемся в самом центре Бродвея, я видел поистиие волнующую пьесу с издевательским названием «Великая Белая Надежда»; это был убийственный для расистов спектакль, разивших! наповал защитников сегрегации (расового разделения). Он шел на сцене театра «Элвин» уже много месяцев, но актеры продолжали играть с огромным подъемом, вкладывая всю душу в свое творчество. Особенно великолепен был Джеймс Эрл Джонс — могучий черный бритоголовый гигант, игравший роль негра, который первым в мире стал чемпионом по боксу в тяжелом весе и подвергся злобным и подлым преследованиям расистов.

Автор пьесы Говард Саклер отобразил подлинную историю знаменитого Джека Джонсона, который прославился на весь мир перед первой мировой войной, одержав победу над белым чемпионом, и потом горько поплатился за эту победу — его буквально затравили. Главный герой пьесы Джек Джефферсон — это и есть Джек Джонсон.

Джеймс Эрл Джонс — выдающийся актер. За последние десять лет он выступал в четырех пьесах на Бродвее; помнится, я видел его в спектакле «Восход солнца в Кэмпобелло», посвященном молодости Франклина Делано Рузвельта. Но попасть в театр Бродвея артисту не так уж легко, даже будучи талантливым человеком, и чаще всего Джонс выступал за пределами этого Большого Белого Пути — где?нибудь в Гринвич — вилледж. Там он сыграл восемнадцать ролей. Одиннадцать раз Джонс выступал в спектаклях, показывавшихся в рамках шекспировских фестивалей в Нью — Йорке, в том числе и в роли Отелло. Наконец, он снимался в двух широко известных фильмах — «Комедианты» и «Доктор Стрэндж-лав, или Как полюбить атомную бомбу».

Но пьеса «Великая Белая Надежда», по — видимому, особенно пришлась по душе этому большому артисту; в ней он как бы играл самого себя — настолько точным и безукоризненным было его исполнение. Глядя на сцену, зрители забывали, что они находятся в театре, ибо перед ними открывались сцены из повседневной жизни Америки, хотя, формально говоря, речь шла о событиях шестидесятилетней давности.

Режиссер Эдвин Ширин, бывший офицер морского флота, пришедший в театр в 1958 году, в свою очередь вложил в спектакль весь пыл своей души и сумел внести в большую труппу, занятую в этом спектакле (в пьесе — десятки ролей!), подлинное творческое напряжение. Журнал «Ньюсунк» 14 октября 1968 года ворчливо написал, что спектакль «Великая Белая Надежда» поставлен «в стиле плакатного (?) реализма тридцатых годов». Но, видимо, этот реализм, столь немодный сейчас в американском искусстве, и привлек к нему повышенный интерес публики.

Пьеса очень большая; в ней три акта, девятнадцать эпизодов и три интермедии. Но автор, режиссер и исполнители сумели придать спектаклю такое высокое напряжение и такой четкий ритм, что зрители забывают о том, что представление затягивается необычно долго. Спектакль идет, словно кинофильм, — один эпизод сменяет другой с молниеносной быстротой.

История начинается буднично: в штате Огайо на своей ферме готовится к матчу за сохранение своего звания чемпиона мира огромный мускулистый белый боксер, которого зовут Белая Надежда. Говорят, что ему бросил вызов какой?то негр. У Белой Надежды и его почитателей нет сомнения в успехе — чемпион раздает журналистам хвастливые интервью.

Следующий эпизод — Сан — Франциско, небольшой гимнастический зал. Здесь тренируется негритянский боксер — человек могучего телосложения. Он яростно бьет по кожаной груше, словно перед ним его смертельный враг. Это и есть Джек Джефферсон, роль которого исполняет Джеймс Эрл Джонс. На него глядит влюбленными глазами его невеста — белая женщина Элеонора Бахман. Здесь же черный тренер и антрепренер, который и хочет успеха Джека, и боится его: мстительный гнев расистов задел бы и антрепренера.

Врываются развязные репортеры:

— Вы первый черный боксер в мире. Вам предстоит драться с самим Белой Надеждой. Считаете ли вы себя Черной Надеждой?

— Я черный и я надеюсь, — с достоинством отвечает этот гигант; он стирает полотенцем со своей могучей груди пот и снова бросается в атаку на кожаную грушу.

И вот уже перед нами штат Невада, город Рено, городской цирк. Начинается решающая схватка. Бой боксеров как бы идет за кулисами. Но как великолепно показан ход и исход боя реакцией толпы болельщиков, занимающих сцену! Белые расисты вначале наглы, самоуверенны. Негры смиренно молятся за победу Джека. Звучит американский гимн. Начали!.. И сразу же нарастающий вихрь — то злобные, то яростные неистовые крики, свист, вой, точь — в-точь, как это происходит и сейчас на любом спортивном матче в США. Чувствуется по всему, что негр сильнее белого. Рев расистов нарастает. Кажется, уже достигнут апогей. Но ярости нет предела. Обструкция снова усиливается. Зал буквально оглушен и истерзан — подумать только, черномазый побил Белую Надежду…

И тут — интермедия; вышедший на авансцену злобный дремучий расист капитан Дан, обращаясь к зрителям, взволнованно объявляет:

— Это самая большая катастрофа после землетрясения в Сап — Франциско. Мы будем искать новую Белую Надежду, чтобы побить этого черного негодяя!..

Данный текст является ознакомительным фрагментом.