Л. Троцкий. НОВЫЕ ВРЕМЕНА – НОВЫЕ ПЕСНИ

Л. Троцкий. НОВЫЕ ВРЕМЕНА – НОВЫЕ ПЕСНИ

I

Один из отечественных виртуозов оптовой беллетристической продукции – Игнатий Николаевич Потапенко – не пользуется, как известно, ни благорасположением, ни даже вниманием критики. Это вполне понятно: критике нечего делать там, где «художественные» произведения похожи на товар из магазина готового платья.

Г-н Потапенко компонует свои многочисленные романы по тому незамысловатому рецепту, который изложен великим автором «Современной идиллии»^{59} в таких словах: «Роман можно из всего сделать, даже если и нет у автора данных для действительного содержания. Возьми четыре – пять главных действующих лиц… прибавь к ним… второстепенных лиц… скомпонуй ряд любовных сцен, присовокупи несколько упражнений в описательном роде, смочи все это психологическим анализом, поставь в вольный дух и жди, покуда не зарумянится». Впрочем, за недосугом г. Потапенко редко дожидается, «покуда зарумянится», и подает обыкновенно к столу свое литературное варево в сыром виде.

Познакомиться со всеми литературными грехами плодовитого писателя в настоящее время является непосильной задачей для самого трудолюбивого критика: в течение своей сравнительно недолгой (двадцатилетней) писательской деятельности г. Потапенко написал, по приблизительному расчету, около 666 произведений «изящной словесности»: романов, повестей, рассказов, комедий. Во всех этих произведениях фигурирует прямо-таки необъятная масса действующих лиц, которым г. Потапенко, как чадолюбивый отец, дал жизнь, имя, отчество, фамилию (всегда полностью), которых снабдил известным общественным положением, и, создав из их отношений две – три незамысловатых комбинации, предъявил все это вниманию российских читателей.

Встретившись на журнальных страницах с каким-нибудь новым героем г. Потапенко, читатель непременно станет потирать лоб и мучиться родовыми муками памяти: где-то и притом весьма недавно он встречал точно такого же господина. Затем читатель благополучно вспомнит, что этого самого господина он встречал, по-видимому, в предыдущем романе г. Потапенко, хотя там герой назывался, помнится, иначе, и на носу его не было бородавки. При дальнейшем чтении читатель уже с несомненностью убеждается, что хотя герой и в мундире иного ведомства, но «сердце у него все то же», и сердце не вполне настоящее, а так, вроде бутафорской принадлежности из дешевенького «реквизита» домашних спектаклей, сильно затасканное от употребления и даже покрытое чернильными пятнами из-под стремительного пера неутомимого беллетриста.

Вот эти-то качества литературной деятельности г. Потапенко, превращающие его из художника или хотя бы лишь беллетриста в поденного ремесленника описательно-повествовательного цеха, дают критике полное право молча проходить мимо его произведений.

Но время от времени не мешает в них заглядывать, чтобы узнать, какой материал дает вечно изменяющаяся жизнь ремесленникам беллетристики.

Попытаемся с этой точки зрения использовать печатающийся в «Ниве» роман г. Потапенко «На свой страх».

Юный герой этого романа, Андрей Сарептов, излагает свою нравственную философию в такой тираде; «… Главное, это – я, моя личность и независимость от других личностей. Ценно только то, что каждый добыл сам для себя. Вот у меня теперь есть капитал – сорок три рубля и семьдесят копеек. И знаете ли, что я ценю его больше, чем если бы Аркадий Михайлович и Евпраксия Викторовна дали мне тысячу рублей! Я, конечно, не заработал его, потому что до сих пор я еще ничего не зарабатывал, но все же я скопил его путем свободных лишений». Андрею давали деньги на удовольствия, а он лишал себя этих удовольствий, «значит, – говорит он, – уже в этих сбережениях есть частичка моей доброй воли».

С первых слов profession de foi Андрея Сарептова вызывает мысль о теориях гордого индивидуализма («главное, это – моя личность!»), но далее, как видите, выясняется, что "личность самоопределяется постольку, поскольку она сама «добывает» для себя свой маленький капитал, созданный путем «свободных лишений» из чистейших атомов «доброй воли».

Совершенно, разумеется, не подозревая того, г. Потапенко снабжает духовный инвентарь своего героя, пользующегося его нарочитым благорасположением, не только идеями, но и крайне характерной терминологией вульгарных теоретиков мещанского накопления.

С этим моральным багажом глубокомысленный, по милости автора, герой вступает в жизнь, наталкивается на многочисленные препятствия, но берет их легко, как хорошая скаковая лошадь, и, в конце концов, выходит из всех испытаний чист, как горный хрусталь, не выплеснув по пути ни одной капли своей мещанской философии.

Нужно сказать, что Андрей Сарептов вырос и воспитался в доме действительного статского советника, в качестве приемыша его жены, весьма благодетельной дамы, умирающей, впрочем, еще до поднятия занавеса.

Лишившись своей приемной матери, единственной связи с богатым домом генерала, Андрей оставляет воспитавшую его семью, чтобы жить «на свой страх» (напоминаем, что так называется роман).

В высшей степени замечательно, что Андрей ни на минуту не колеблется, какой избрать путь для решения своей «жизненной задачи»: едва спустившись с парадной лестницы богатого генеральского дома, он уверенной поступью направляется к молчаливым фабричным корпусам и решается покорить их.

Тут г. Потапенко пользуется случаем, чтобы набросать широкую бытовую картину и сделать глубокое социально-философское сопоставление.

"Все здесь (в царстве фабричных корпусов) было по-иному. По улице шли люди другого типа, точно это было другое племя, не то, что населяло город: совсем иное было у них и выражение лиц… У тех, которые бежали по городским улицам с деловитым видом, была в глазах какая-то неопределенность и растерянность. Здесь в лицах была уверенность во всем, – и в том, что дело у них хорошее (может быть, например, пушки или ядра отливают, миноноски снаряжают… Л. Т.), и что делают они его, как надо, и уверенность в прочности его и в том, что никто его не может у них отнять". «У каждого из них, – говорится далее, – есть определенное место. Каждый знает, что на своем маленьком месте он полезен и нужен, и знает, что никто, пока он будет обедать и отдыхать, не смеет прийти и занять его место, а он сам вернется и займет его, и никто не спихнет его».

Даже наш героический Андрей, который одними усилиями своей «доброй воли» составил себе маленький капитал – и тот скромно «отошел к сторонке» при виде этой массы «уверенных в себе» людей: «его подавила эта густая толпа, может быть, темная и бессмысленная, но крепкая и сильная своей прикосновенностью к общему большому делу и уверенная в своем – завтрашнем дне».

Фальшь (надо думать, бессознательная) этой картины поразительна по своей оголенности!

Современные фабричные рабочие изображаются здесь как какие-нибудь средневековые цеховые мастера, огражденные вековыми традициями, воплотившимися в строгой регламентации отношений от каких бы то ни было пертурбаций в сфере ремесленного производства, замкнутые в своей кастовой организации и уверенные в своем будущем и в будущем своих детей…

Как бесконечно далек от подобного идиллического существования современный пролетарий, всецело зависящий от лихорадочных биений промышленного процесса, сегодня, во время экономического подъема, работающий чуть не 24 часа в сутки, чтобы завтра, в момент кризиса, оказаться на асфальтовой мостовой, вечно стоящий под угрозой быть сброшенным в нестройные ряды «резервной армии» и меньше всего знакомый с чувством «уверенности в завтрашнем дне»!

Или это справедливо лишь по отношению к европейскому пролетариату и нимало не касается блаженных обитателей петербургской фабричной окраины?

Но это еще не все.

«И дома, и лавки, и кабаки, – продолжает г. Потапенко, – все глядело иначе, чем в городе, и за домами видны были поля и лески. Тут, значит, близка и природа, которая напоминает человеку о себе, о его общности и сродстве с нею».

Это, как видите, вовсе уж неожиданная черта фабричной жизни – близость к природе – при постоянной работе в молчаливых корпусах, среди копоти, угара и дыма!…