Жертва сюжета
Жертва сюжета
— Именем Российской Федерации! Хорошевский суд города Москвы рассмотрел дело Ларисы Саакянц, украинки, 1970 года рождения, обвиняемой по статье 152 УК — торговля несовершеннолетними…
Голос судьи Владимира Кулькова звучал с той окончательной суровостью, с какой над бедным человеком совершается его судьба. Три дня до этого шло драматическое разбирательство в полном людей зале, и еще три часа потом в судейской комнате выписывался трудный приговор. И случай вовсе небывалый — чтобы прокурор, не хлипкого десятка женщина, давно привычная к своей суровой роли, проговорилась в перерыве:
— Мне надо обвиняемой вопросы задавать — а я не могу, в горле ком, боюсь расплакаться…
Поразительно держалась сама торговка несовершеннолетним — своим месячным сыном Романом — Лариса Саакянц. Всего однажды разрыдалась — а остальное время, запертая в клетку, билась против всех с каким-то чуть не вызывающим спокойствием. В зале сидел ее не взятый под арест подельник — муж Олег, и за весь процесс она с ним даже не обменялась взглядом!
Фабула дела, получившего известность из-за участия в нем телеведущего программы «Времечко» Бориса Соболева и вышедших в эфир сюжетов, такова. Лариса дала в газете «Мегаполис-экспресс» объявление, что предлагает на усыновление ребенка, которого еще только ждала. Об этом узнал Соболев — и с целью снять животрепещущий сюжет предложил Ларисе за малыша 23 тысячи долларов.
Припряг в роли своей мнимой жены одну юную сотрудницу милиции — и через месяц после появления на свет ребенка встретился с четой Саакянц у 67-й больницы, где крохе долечивали послеродовые осложнения. Лариса с той сотрудницей взяли ребенка у врачей и принесли его в машину, где ждали Соболев с Олегом. Соболев велел Ларисе и Олегу, якобы во избежание претензий в будущем, написать расписки, что ребенок продан за указанную сумму, и зачитать их на видеокамеру. А его мнимая жена тем временем вовсю разыгрывала счастье обретения давно желанного младенца, которого, по ее сказке, не могла родить сама.
Следом деньги были переданы, сюжет отснят — и Саакянцев, только они вышли из машины, приняли подстерегавшие в кустах РУОПовцы.
Ужасный и запечатленный неопровержимо факт был подан тем же вечером в эфире в таком духе: ну и народ, ну выродки, торгуют уже новорожденными, как редиской! Благо хоть нашелся честный журналист, надул злодеев — и тем спас младенца, помещенного теперь в сиротский дом, от участи быть проданным.
Но только следствие и суд затем проделали работу, надлежащую обычно журналисту: установить все обстоятельства, побудившие чету людей на самый нелюдской поступок. И развернулась драма, над которой прокурор сжимала сердце, дабы не пролить слезу — и лишь похохатывал приехавший на суд за новой порцией сюжета сам его творец.
Когда Ларисе и Олегу было еще по 16 и они жили в родном Мелитополе, судьба уже взяла их в свой нелегкий оборот: Лариса забеременела от Олега, учившего в ПТУ на сварщика. Но не успели юные любовники принять одну напасть, за ней уже катит другая. Олег, вздумав без спроса покататься на отцовской машине, сбил пьяного велосипедиста — и получил за это 2 года колонии. Одновременно мать Ларисы узнает, что та беременна от осужденного — и выкидывает ее с вещами из родного дома.
Лариса отнесла вещи к матери Олега — и поехала к нему в колонию, где юных горемык и расписали. И первая их дочь, копия отца, родилась, когда Олег еще доотбывал свой срок. Через три года у них родился мальчик — уже копия Ларисы. Но тут как раз — распад Союза, и Украина, мечтавшая под своим незалежным одеялом уминать без москалей свои пампушки с салом, покатилась в самую тугую нищету. В Мелитополе позакрывались все промышленные предприятия, и его население пошло с протянутой рукой в Россию — где нынче пробавляется незалежавшихся хохлов гораздо больше, чем до их от нас отпада.
Матери Олега повезло: она во второй раз вышла замуж за москвича и переехала в его двухкомнатную квартиру, оставив в своей мелитопольской Олега с Ларисой и их детьми. Ларисина же мать, которую Олег называл на суде не иначе как «ведьмой», и внучат своих не захотела знать.
А пару, ставшую едва не с детских лет супружеской, со временем постиг нередкий для таких пар разлад. В Олеге с возрастом все больше проступало эдакого тормоза; Лариса же, наоборот, все больше разгонялась — отбирая, не без трений, у него роль лидера в семье.
Но это б еще полбеды. Беда, что жизнь на благодатном юге Украины, где, по известной поговорке, сунь оглоблю в землю, вырастет телега, стала совсем невпроворот. Олег устроился в один кооператив — тот из-за общего упадка лопнул; в другой — то же самое. И крышка, нечем деток и кормить.
Тогда за гуж взялась Лариса — поняв, что на одних попреках мужу не уедешь далеко. И сама поехала туда, куда глядящие на Запад самостийные вожди погнали свой обманутый пампушечной мечтой народ: на Восток, в Россию.
Но здесь, где под свою байду о демократии и человеческих правах созрел свой чисто феодальный рынок для таких гонимых, если их и принимали — лишь как полных и безоговорочных рабов. Для женщин, становящихся по преимуществу торговками с лотков, два главных правила, до коих нашим правоборцам дела никакого нет. Первое: хочешь работать — будешь, если мало-мальски симпатичная, секс-обслугой для своих хозяев. И второе: заработок наворуй себе с обвесов и обсчетов покупателей.
И на таких условиях Лариса отработала два летних месяца в Москве. Нашелся кто-то крепко справедливый — и наслал на нее милицейских стражей за обвес. Но те над подкабальной сжалились — и просто выпихнули ее восвояси. Лариса, все же что-то за своим лотком успев скопить, привезла своим любимым деткам по обновке, по конфетке. А что она детей, и не одних своих, очень любила, признали и Олег, и его мать — несмотря на всю разбившую их под конец вражду. И если кому-то в Мелитополе не на кого было оставить малышей, водили их всегда к Ларисе, которая была всем как родная.
Но той же осенью Олег, зачем-то рывшийся в ее вещах, нашел там справку сделанного ей УЗИ. Откуда следовало, что Лариса беременна — тем самым симпатичным затем, черноморденьким Романом, снятым на видеокамеру, когда его обласкивала на фиктивный лад фиктивная жена фиктивного усыновителя. И сроки все указывали точно, что Олег отцом ребенка, зачатого как раз в Ларисину московскую отлучку, быть не мог.
Тогда грянул скандал, причем Лариса, проявив свой норов, так и не сказала, как и с кем приблуду нагуляла. И на суде, вольном входить во все интимы подсудимой, лишь выяснилось, что торговала она от азербайджанцев, у них и жила — поскольку уже натянувшиеся отношения в семье не дали ей остановиться у свекрови.
Вопрос: почему не сделала аборт? Лариса отвечала: из-за медицинской противопоказанности. Очень сомнительно для женщины, уже дважды рожавшей. Но если невозможность абортировать левого ребенка — ее вранье, то истинный резон оставить этот плод то ли какой-то отчаянной любви, то ли отчаянного оскорбления — так и остался, посреди всего ее интимного разгрома, ее тайной.
На зиму Лариса с Олегом и детьми, поскольку все равно кормиться чем-то надо, приехали опять в Москву — и приютились на сей раз у матери Олега. То есть, как легко сложить, аж вшестером в двух комнатах ее мужа, явившего к новой родне невиданную человечность. Олегу пришлось в силу его квелой натуры дома бабиться с детьми, а Ларисе — вновь запрячься в рабство к закавказцам: торговать овощами и фруктами у метро Третьяковская. Но какой ценой — Олегу было страшно и спросить, да и один черт гордая Лариса не ответит.
А мать-то все унизительное горе сына видит, и сердце ее ходит ходуном, срываясь поневоле на пузатую незнамо от кого невестку. Поскольку она, дочь проклятой «ведьмы», всему несчастью так или иначе голова. И взрослые в той перенаселенной и напитанной взаимным злом квартире уже почти между собой не разговаривают — общаясь лишь через деток, ради которых эту каторгу совместной жизни и несут.
Олег в итоге не стерпел и, не бравши сроду в рот хмельного, запил — на гроши, что зарабатывал урывками как грузчик на оптовом рынке. И понял, что в таком аду, который с появлением еще ребенка, нового бельма в глазу, станет еще нестерпимей, выход один: развод. Пусть Лариса забирает сына, на нее похожего, и этого, приблудного, и едет с ними в мелитопольскую квартиру. А он возьмет дочь, свою копию, и с ней останется в Москве. Но Лариса, не мыслившая своей жизни без детей, сразу отрезала: разведемся — не получишь никого.
С Олегом и его мамашей, хоть и не особо склонными к беседе, я все же смог слегка поговорить в перерывах между заседаниями. Но когда начальник хорошевского конвоя по дружбе свел меня в подвал, где коротала те же перерывные часы Лариса, она общаться со мной отказалась наотрез. И я не знаю, что творилось на ее душе, когда она, в отличие от запившего сиднем мужа, стояла с пузом на морозе за своим лотком; могу лишь на основе прозвучавшего в суде вообразить.
С 16-и лет она только и гнула спину на семью, чем больше гнула — меньше всякого просвета. Ни своего угла, ни средств к существованию — кроме басурманской кабалы, и породившей этот жмущий каждую секунду сердце плод раздора. И в случае развода где ей, матери уже троих детишек, жить? Долго ли обиженный Олег с его мамашей захотят терпеть ее, уже всем ненавистную, в их мелитопольской квартире? Родная мама тоже нипочем к себе не пустит, как уже предупредила — что кстати не помешало ей устроиться через Ларису на ту же паперть, в десяти шагах буквально от дочернего лотка.
И в голове распятой на кресте всеобщего распада женщины, еще красивой, молодой, с огромной жаждой жизни, которой она сроду не видала, родится дикий план. Этот левый плод, уже лишенный будущего, который только тянет с собой в пропасть всех, продать в какое-нибудь более благополучное семейство. А на выручку купить свою собственную наконец квартиру в Мелитополе — типичная мечта рабы любого, в том числе и запузыренного нашей рыжей демократией невольничьего рынка. Ужасная мечта. Но разве все, что породило это завихрение в мозгах несчастной жертвы беловежского аборта, не ужасней?
За пару дней до родов Лариса все еще стояла на промозглой стуже за своим лотком. И лишь когда уже заполыхала чернота в глазах, ее владельцы милостиво разрешили ей идти в роддом. И она пошла туда сама, никто — ни муж, ни его мать, ни своя — ее туда не проводили. И за все время, что она там находилась, ее не навестила тоже ни одна душа!
Затем новорожденного с осложнением на сердце направили в уже названную 67-ю больницу. А Лариса уже на третий день после родов опять стояла весь свой световой и рабский день, чтобы кормить своих детей, у третьяковского лотка!
А попутно всему этому уже возник гладкий и бойкий тележурналист Бориска Соболев. «У всякого, — как писал украинский поэт Шевченко, — своя доля и свий шлях широкий. Той муруэ, той руйнуэ, той несытим оком за край свита зазираэ, чи нема краины, чтоб загарбать и з собою взять у домовину…» То есть у всех, проще говоря, свои проблемы. У Ларисы, несущей в страшном и голодном времени крест басурманского лотка, свои: дай Бог бы супчика, хоть жиденького, ее детям. У Бориски в его нестрашном «Времечке», с отборным буфетом для своих, свои: мелок жемчуг сюжетиков, которыми ежевечерне надо тешить сытое брюшко смотрящего программу обывателя. И тут звонок в редакцию, что кто-то на столбе повесил объявление: продам ребенка.
Сейчас же эту столбовую барышню нашли. Звать Аней, приехала из Казахстана — и, лежа в роддоме, не имея ни копейки, ни пристанища, предлагала через форточку купить ее дите.
Но с ней, хотя и ей были предложены, сюжета ради, те же деньги, у Соболева ничего не вышло — дальше будет видно, почему. Зато она-то и поведала вошедшему в ее доверие Бориске о Ларисе, с которой раньше познакомилась через объявление той в «Мегаполисе». Случайно на него наткнувшись, Аня позвонила его авторше: у меня та же ситуация, не посоветуешь, как лучше быть? И началась их недолгая, но очень показательная для характера Ларисы дружба. Сама в крайней нужде, она, как только бедняки умеют, помогала этой Ане и копейкой, и харчами. И посоветовала, коли уж судьба их такова, дать о ребенке то же объявление. Но то ли глупая Аня не так поняла, то ли не решилась просить у Ларисы на публикацию — и повесила свою бумажку прямо на столбе перед роддомом.
А ушлый Соболев, уже избрав ее для своего сюжета, на всякий случай нашел дальше и Ларису. И с легкостью налгав ей о своей тоскующей по деточке жене, сказал: вы знаете, я уже с Аней сговорился, но разрешите, если с ней сорвется, обратиться к вам.
Но тут вдруг звонит Аня: Лариса, миленькая, я в психушке, приезжай скорей! Лариса еле отпросилась у хозяев — и помчалась в Ганнушкина. Находит там Аню — а у нее зрачки расширенные до безумия, сначала даже встречно обалдевшую Ларису не узнала. И вот что дальше рассказала.
Про ее сделку с Соболевым разнюхали в роддоме, завели в какой-то кабинет и говорят: продай ребенка нам, мы тебе больше дадим. Но Аня, уже очарованная обходительным Бориской, ни в какую: я вас не знаю, мало ли что вы с ребенком сделаете, я уже нашла для него хорошую семью. Тогда ее сейчас же вяжут, катят в Ганнушкина, где начинают делать ей какие-то уколы, от которых, по словам Ларисы, на нее стало страшно смотреть.
Кончается же все с этой Аней, проведенной по приемному журналу Ганнушкина «неизвестной», хотя фамилия ее была по паспорту известна, так. Ребенка у нее отнимают — и отправляют в дом малютки, где все его следы, по данным следствия, теряются. А саму Аню депортируют в Казахстан, где теряются и все ее следы.
Тогда-то, после неудачи с ней, Соболев и переставляет свои сети на Ларису. Дабы, как он сказал в суде, исполнить свой профессиональный долг: «показать новый срез общества», — а заодно и долг гражданский: не дать злодейству совершиться. Но очевидно, что весь интерес к Ларисе в нем возник, лишь когда не обломилось с Аней, которая сейчас же перестала его долговые чувства волновать.
И вот сперва речь о деньгах он запускает очень деликатно: это де вам в вознаграждение за тяготы беременности и родов. Настоявшаяся до одури за своим лотком Лариса ему верит — и дальше уже идет всецело на его поводу. Он же гасит и ее последние моральные сомнения по части незаконной сделки, все оформление которой берет на себя. Раз уж такой порядочный, интеллигентный чадолюб Бориска, как он ей пускает пыль в глаза, не видит в легком нарушении формальности греха, можно и впрямь ни в чем не сомневаться. Хотя, честно сказать, я даже не могу себе представить, как можно было глядя в глаза затравленной, застрявшей в силках жизни женщине, так заботливо копать ей яму — и при этом глазом не моргнуть! Вот где «срез общества», где сердцевина, от которой оторопь берет!
Еще деталь: по объявлению Ларисы звонили и другие, в том числе иностранцы, предлагавшие ей еще больший куш. Но им она сразу отказала — из-за слухов, что могут брать детишек на запчасти. И когда остановилась окончательно на покорившем ее сердце Соболеве, от сердца даже малость отлегло. Ребенок ведь не знает, чей на самом деле он. Попадет в хорошую семью — ему же будет лучше, ну а горе матери, обреченной страшной жизнью резать по живому, нести ей одной.
Но тут возникло еще осложнение. Олег, узнав про сделку, сразу же стал против. Завел очередной скандал — но Лариса, тянувшая все на своих плечах, была тверда: не твой ребенок, и заткнись; как я сказала, так и будет. И Олег заткнулся.
Но Соболев, которому для полноты сюжета одной жертвы было мало, выставил условие: на передачу крохи под видеосъемку должен обязательно прийти и муж. Не то вдруг потом скажет, что ничего не знал, жена сдурела, где ребенок, еще кинется в милицию. И утром рокового дня Лариса, привыкшая все делать до конца, чуть не силком подняла с постели мужа и велела ему ехать с ней. И вот они молчком, друг друга ненавидя за все беды, на которые их выставила жизнь, пустились на свою голгофу — еще не зная даже, что их там на самом деле ждет!
И когда у 67-й больницы все совершилось по уже известному сюжету — для них-то самое ужасное и началось. Малютку повезли в сиротский дом, а Ларису с Олегом — в отделение милиции. Откуда Олега скоро отпустили, и он поехал с оперативниками к себе домой на обыск. Туда же увязались и телеохотники и, застигнув дома младшего сынка, давай с ним ставить интервью: «А кого ты больше любишь, папу или маму? А знаешь, что твоя мама сейчас в тюрьме? Что ты ей хочешь передать?»
Малец, любящий папу с мамой одинаково, только хлопает глазами и отвечает очень, для эфирной братии, смешно: «Хочу передать маме привет!» Затем его везут зачем-то в отделение, где он, увидев мать, уже в слезах летит к ней: «Мама! Мамочка! Отпустите мою мамочку!» Но у милицейских оперов, как и у Соболева, свой профессиональный интерес: статья в законе новая, дел по ней еще не было, прекрасный случай отличиться!
И возникает душераздирающая сцена. Мальчика начинают от мамы отдирать, он — благим матом, — но душевная броня у этих глухарей крепка, какой-то там детской слезой не прошибешь! И мальца, уже синего от истерики, все-таки отдирают от Ларисы, которая уже тоже чуть не в обмороке. Но некогда ей в него падать, потому что ее сердце еще пуще раздирается другим: другой ее ребеночек, тот симпатичный, черноглазенький, который кроме соски еще вообще не знает ничего, — поехал не в хорошую семью из нехорошей, как брехал Бориска, а в сиротский дом!
И с первой же минуты, как ее схватили, Лариса только всех и умоляла не сплавлять его туда. Но молодцы у нас оперативники! Смекнули быстро комбинацию — и говорят Ларисе: ты выкладывай все честно, без утайки, нарисуем протокол и сразу тебя выпустим, дите тебе вернем. Лариса спешит все так и выложить — после чего ей, давшей признательные показания, уже в полном согласии с УПК выписывают арест. Дубиной по ее еще сберегшимся после трех родов прелестям помогают расписаться в протоколе — и этапируют в бутырскую тюрьму.
Там все 7 месяцев в ожидании суда она повсюду обращается с одним и тем же: верните мне ребенка! Эти ходатайства, способные, казалось бы, прожечь и лед, были подшиты в ее деле. Но ей не выдали дите не потому, что кто-то злой или бездушный был бы против. Нет, просто ее мольбы, на которые не возражали ни тюрьма, ни дом младенца, за 7 месяцев просто не успели дойти по надлежащим адресам.
Ну а пока они где-то ходили, Лариса, чтобы не лезть с горя на стену в камере, каждый день вязала оторванному от нее ребенку всякие вещички — и принесла их целый ворох в суд. И с вырвавшимся вдруг безумным материнским чувством, цепляющимся за любую ниточку к своему дитю, протянула их сквозь прутья клетки занятому съемкой нового сюжета Соболеву: «Вы сделали моего ребенка сиротой, передайте ему от меня хоть это!» Ни у кого из оцепеневших конвоиров даже не поднялась рука пресечь эту недопустимую попытку передачи. Но не смутившейся этим ничуть Бориска ничего у нее не взял, только хохотнул в ответ: «Вы в камеру, в камеру говорите, вечером по телевизору покажут!»
Еще я с каким-то, признаться, холодком в груди гадал, а как в тюремной камере могли сокамерницы отнестись к обвиняемой в самом тяжком, в материнском понимании, грехе? Но они-то лишь и отнеслись к ней с той душой, что больше не мелькнула в ее адрес ниоткуда. Лариса зачитала в суде целое воззвание, подписанное всеми ее 12-ю сокамерницами, где те умоляли вернуть матери дите — и обрушали все свои 12 грешных, но не вымерших сердец на журналиста-провокатора.
И все эти обстоятельства судье Кулькову надлежало уложить в законный приговор. Нелегкий труд; но прежде вот еще о чем. Не повезло Ларисе с матерью, которая все три дня суда стояла без отрыва у ее лотка и на адвоката ни копейки не дала, сказав, что глупо тратиться, если посадят все равно. Но повезло с казенным адвокатом Валерием Лавровым. Такие, Христа ради, адвокаты обычно только трафаретно просят суд скостить срок подзащитному, на большее своей души и сил не тратя. Но Лавров в своей нетрафаретно пылкой речи при финальном прении сторон в корне сломал этот профессиональный штамп. И уже начал необычно:
— Поскольку моя подзащитная свою вину признала, мне вообще бы оставалось только просить суд о смягчении наказания. Но я ее позицию не поддержу — и буду настаивать на полном оправдании.
Дальнейшая его логика была такова. Статья 152 УК подразумевает куплю-продажу ребенка. Продавец на скамье подсудимых налицо, но рядом нет второго участника сделки — покупателя, который и был ее подлинным организатором, ибо все совершалось по его сценарию.
Но он освобожден от ответственности неверным толкованием закона об оперативно-розыскной деятельности, допускающим ряд особых действий для борьбы с преступностью. А именно: контрольная закупка, оперативное внедрение в преступную группу, подслушивание телефонов и так далее. Но ни о какой купле-продаже детей в строго исчерпаемом перечне этого закона ничего не сказано!
А это значит, что ни Соболев, ни РУОП не имели никакого права провоцировать и совершать такую сделку. Напротив, по закону, обязующему всех правоохранителей препятствовать совершению преступлений, были обязаны пресечь эту затею тотчас, как о ней узнали. То есть вся акция была заведомо противоправна, и всю ответственность за нее должны нести ее организаторы.
Вторая его теза касалась того, что Соболев назвал своим «гражданским долгом». На провокацию он якобы пошел затем, чтобы не дать Ларисе впредь грешить подобным образом. Но это было б справедливо, имей Лариса реальную возможность торговать детьми: работала б в роддоме и тому подобное.
Но у нее на руках был всего один ребенок. Было б достаточно сказать ей: не делай этого, предупредить инспекторов по несовершеннолетним — и преступление не состоялось бы. Но Соболеву на самом деле было нужно лишь одно: снять жареный сюжет. Бывает, человек, запутавшись в тяжелых обстоятельствах, оказывается на наклонной плоскости. Можно его удержать от падения, а можно еще и допихнуть вниз. Второе-то ради прироста своей личной популярности и сделал Соболев. И, значит, главная вина лежит опять-таки на нем.
И вот Кульков и заседатели ушли после всего на три часа на приговор. Судью Кулькова я знал раньше — как образцового законника, в силу чего ему и расписали это дело, не имевшее еще аналогов в наших судах. И я мог полагать вполне, что на его решение никак не повлияет присутствие в зале телесъемщиков с их жаждой крови обвиняемой. Но и никакое чувство жалости к ней — тоже. Решит он так, как лишь подскажет его внутренние понимание закона.
Но вот какая мысль меня при этом донимала. Можно ли даже в самом совершенном правовом ключе судить сегодня жизнь, доведенную до самого невыносимого бесправия? Где уже стала нормой убивающая все морали нищета, бездомные и беспризорники, живущие собачьей жизнью беженцы и прочий беспредел. При этом закон, в рамках которого, от имени доведшего до такой нормы государства, действует Кульков — это какая-то спасительная нить, или последняя удавка для несчастных?
И наконец в зале прозвучало:
— Встать, суд идет!
Уже известную преамбулу все слушали мало, ждали сути: каков будет приговор Ларисе? Судьба Олега, при его пассивной роли, уже практически решилась раньше: прокурор запросила ему условный срок — и, значит, он скорей всего не схватит строже. Но Ларисе по пункту 2152-й статьи, где наказание от 3-х до 10-и, были запрошены, при всех сочувственных слезах гособвинительницы, реальные 5 лет.
И напряжение достигло пика, когда Кульков перешел на перечень обстоятельств, отягощающих и смягчающих вину Ларисы. И в ряду последних прозвучало то, от чего одних присутствующих аж перекосило, а другие чуть не ударили в ладоши: «аморальное поведение свидетеля Соболева». И следом уже прогремела суть:
— Признать Ларису Саакянц виновной и назначить ей наказание в виде лишения свободы сроком на 3 года и 3 месяца…
То есть казенный адвокат Лавров все же смог убедить суд, что Соболевым двигал не гражданский долг, а подлость. И судья Кульков снизил Ларисе срок через статью, говорящую о смягчающем значение противоправных действий других лиц.
Но еще ниже, значит, опуститься он уже не мог. «Криминал был подсудимой совершен, — сказал он мне потом, — от этого я и судил. Закон есть закон».
Спорить с таким его законно обоснованным решением я не мог — но и в ладоши ему не ударил тоже. Ибо умом я понимаю: да, все по закону справедливо. Но сердцем никогда не соглашусь с той справедливостью, которая казнит бесправных жертв, прощая породившую их гнусь; помочь несчастным никогда не наскребет силенок — но добить их готова завсегда.
Но больше всего мне запали в душу те мелькнувшие лишь на секунду в кадре и еще не смыслящие ничего глазенки новоиспеченного сиротки. Который, протокольным языком, был зачат от неизвестного — но по сути от всех тех известных, отцов наций, которых никакой закон, как все прекрасно понимают, не достанет никогда. И весь несчастный случай этого младенца никак не растворяется в сознании того, что миллионы таких же сирот и беспризорников, наделанных все теми же известными, гуляют по родной стране — и участь их ничуть не слаще.
Возможно — из-за исключительности этого случая, когда наконец у нас нашли и осудили первую виновную в преступлении против детства: несчастную рабыню, доведенную всем крестным ходом ее жизни до ее греха. А заодно — и невиновного нисколько малыша, которому досталась самая, конечно, душераздирающая роль во всем сюжете.