Черная Юлька

Черная Юлька

Постепенно в нашу жизнь вместе со сникерсом, правами человека и свободой слова прочно вошло и такое новшество как работорговля. Причем расцвет ее таков, что хрестоматийная «Хижина дяди Тома» для наших нынешних рабов и рабынь уже без преувеличений показалась бы курортом, раем!

И я даже не о Чечне, где это дело хоть, как рапортуется, уже у федералов «под контролем». Пару лет назад я во хмелю чуть не зашиб одного московского работорговца — о чем и написал тогда «Мамай на час». А нынче уже за нечаянное покушение на собственность невольничьего рынка мне самому пообещали оторвать башку.

1. Колбасный рай

Завязкой всей этой истории стала моя поездка в Брянск. Когда-то, в небеспричинно хаемом сегодня прошлом, из Брянска до Москвы ходил известный всем «колбасный поезд». Гонять в нем по батон дефицитной «докторской» в Москву, конечно, было не весьма комфортно. Хотя надо отметить, что у населения еще имелось и на проезд, и на тот самый дефицит.

Теперь в Брянске колбас этих — завались. Ценой они дешевле, а качеством даже лучше московских. Я, не большой любитель колбасы, в один присест сожрал ее там грамм шестьсот. Даже подумал: не прихватить ли, оборачивая тот колбасный поезд вспять, с собой в Москву батон-другой. Еще отменней в Брянске водка — на почках сирени, мать-и-мачехе и даже на женьшене.

Всю выпивку и лучшие колбасы там производит основанная еще в 1901 году фирма — с чьей интереснейшей историей я имел счастье познакомиться. Но напечатать похвальную статью о предприятии, достойном этого, уже при нынешней свободе слова невозможно. Коммерческая цензура, строже всякой прошлой, любой позитив расценивает как заказной и пропускает лишь за такие деньги, каких не может быть у не ворующих производителей. И получается порочный круг: хочешь прославиться в благих делах — воруй; а честным впрямь — хвалы, полезные в конченом счете всей стране, уже не светят.

Другое дело — криминал, скандал. Такого на том предприятии хватало тоже. В пору передела собственности его главу, руководившего с успехом 29 лет, но не пошедшего на воровство, сместили через принудительное акционирование. За ним быстро сменилось несколько ворюг, сколотивших себе состояния на махинациях со лжеэкспортом продукции. Один ворюга даже построил себе небольшой замок в Австрии, куда и удрал жить.

Но их ловить не стали, а штрафные санкции за обман казны, в полмиллиарда рублей, вкатили коллективу предприятия. В пересчете на душу — по 250 тысяч с каждой трудовой души. И ни одна душа из двух тысяч трудяг в ответ даже не пикнула. За 4 года они, затянув пупы, весь долг в казну внесли, но только вошли в прибыль с помощью нового руководителя, как из-под него стали тянуть кресло — ради нового отъема. Ну грех не дернуть еще раз таких!

Когда же я им предложил хоть написать об этом, на меня дружно зашикали: молчи, не подставляй нас! Сыграла эта рабская боязнь — и наводящая сегодня власть ярма в стране, разбитой на воров и их рабов. И грянувший на Брянщине колбасный рай не сильно осчастливил ее покорное неагрессивно большинство. Колбаса для многих обнищавших и обобранных стала еще дальше, чем была когда-то в расположенной в шести часах езды на поезде Москве.

2. Сиреневый туман

Но это все о рабстве еще больше фигуральном, не прямом. С прямым я столкнулся лоб в лоб как раз в том поезде, бывшем колбасном, Брянск-Москва. Хотя его жуткую мету смог разглядеть во всей красе лишь сутки спустя.

Из Брянска этот поезд уходил за две минуты до полуночи. За предыдущий вечер я хорошо отведал не только ароматной колбасы — и вкусной брянской водки тоже. Билет же взял в плацкарте — чтобы не платить втрое за всего шестичасовой сон в купе.

На боковых местах напротив меня ехали четыре девчонки: две совсем юные, две лет уже по 25. Старшие разгадывали все кроссворды; зеленые же просто, как казалось, маялись со скуки. Одна из них отличалась симпатичным личиком и уже на загляденье вызревшими формами. И я в легкой эйфории своего подпития нет-нет поглядывал на юную красотку, жалея, что по возрасту гожусь уж ей в отцы. И скоро уловил, что и она мое внимание во всяком случае заметила.

Между тем компания ехавших с нами молодых парней залипла тоже на смазливую девчонку — и парни принялись расхаживать мимо нее в попытке завязать контакт. Но стоило кому-то из них с ней заговорить, как одна из старших спутниц, ядовито-черного окраса, все видя из-за своего кроссворда, сурово обрывала молодца: «Оставь в покое девушку!» И в ее тоне была какая-то такая властно-остужающая нотка, что молодняк довольно быстро сдался и сошел с дистанции.

Когда тот странно спаянный девичник засобирался спать, я, подсобив красотке разложить ее верхнюю полку, отпустил еще какую-то по ходу дела шутку. Она мне втихаря что-то ответила — и я в итоге лег на своей полке головой в ее сторону. Что нам позволило под самым носом строгой надзирательницы завести запретный, потому особо сладкий, под раскат вагона, разговор.

Звали ее Наташкой, она ехала в гости к той черной Юльке — двоюродной сестре, переселившейся из Брянска в Москву к мужу. Вторая малявка была их же какой-то родственницей, вторая старшая — Юлькина подружка. «А что тебя так стерегут?» — «Да сволочи! Выпить водки дали — а покадриться с мужиками не дают!»

Мы разболтались, не заметив, как при какой-то остановке скрадывавший наши речи шум движенья стих — и черная сеструха тотчас запеленговала нас: «Наташка, сейчас уйдешь на мое место!» Мы, как застуканные жулики, развернулись друг от друга, но я еще достал блокнот и вместе со своим телефоном написал на листке: «Когда устанешь от конвоя, позвони!» Перекинул листок Наташке и, успокоившись на этом, под разошедшийся в душе сиреневый туман уснул.

Но скоро проснулся оттого, что неугомонная Наташка дергала меня за пятку: «Пошли покурим, Юлька спит». По пути в тамбур она еще уговорила меня купить пиво у проводника. И после окончательно раскабалившего нас пива мы с ней в тамбурном сиреневом тумане, в пику вредной Юльке, стали целоваться. Впрочем на всякий случай пережимать с этой приятной вольностью не стали, условились, что доцелуемся в Москве — и разошлись уже совсем спать.

3. Фиолетовая шкура

Наутро мы едва перемигнулись с ней: сиреневый туман исчез, проколотый, как спицей, зорким оком бдившей снова надзирательницы. И не перемолвившись ни словом больше, расстались в людской сутолоке на перроне — как мне подумалось, уже и навсегда.

Но на исходе следующей ночи у меня дома звонит телефон. Голос мужской: «У вас есть знакомая Наташа из Брянска, с которой вы познакомились в поезде?» — «Да. А вы кто?» — «Сотрудник милиции. Можно ей к вам сейчас приехать? Назовите адрес».

Я несколько опешил: что еще за мент? А может, и не мент вовсе — а какой-нибудь разгонщик, убирающий нашего брата на смазливого живца? И, силясь собраться с мыслями, спросил: «А что, это такое новшество в милиции — развозить девчат по адресам?» — «Она сама приедет. Говорите адрес!» И я, положась на авось и тот оставшийся от тамбура сиреневый туман, назвал свою улицу и дом. Но не успел позвать саму Наташку, в трубке раздались гудки отбоя.

Мое волнение — сначала дома, а потом на улице — в ожидании даже неведомо кого легко вообразить! Но вот подъехала машина, остановилась у светящегося номерного знака дома, от которого я на всякий случай придержался в стороне. Вышла одна Наташка, и машина укатила. Я выдвинулся из своей тени — и прежде всего увидел, что ее, довольно легко по ночной свежести одетую, колотит дрожь. Но только приобнял за плечи, как она резко отдернулась: «Уйди отсюда!» — «Что с тобой? Да говори, лягушка-путешественница!»

Она схватила меня под руку: «Пошли скорей. У тебя выпить есть? Только, пожалуйста, меня не трогай!»

Дома я уже понял, что она дрожала не от холода — а от какого-то перенесенного только что шока. Налил ей водки — после чего Наташка и поведала мне свое приключение, приведшее уже меня в итоге в легкий шок.

Значит, в моей записке в поезде я ненароком попал пальцем в небо. Ее и впрямь везли под конвоем из нехлебного города Брянска на продажу в хлебную Москву, где эта Юлька служит «мамкой» — то есть сутенершей. А у Наташки в Брянске еще четверо сестер и братьев. Мать не работает из-за болезни, отца недавно с работы сократили. Всю семью кормит один старший брат — и бабушка, которая получает на ее деревне пенсию и держит еще огород с картошкой. Эту картошку они всей семьей возделывают — ее же в основном весь год и жрут.

Кузина Юлька через Наташку еще раньше набирала себе голодающих девчат из обезработевшего Брянска. И наконец уговорила и ее, окончившую ПТУ, на тот непыльный и небесприятный промысел — вместо того, чтоб трескать дома постылую картоху в ожидании гадательной работы. К тому же Москва еще — и фантастический край непочатых женихов. Ну дашь несколько раз приятным людям через презерватив — тебя от этого что, убудет? Зато взамен сразу и деньги, и шмотье, еще и встретишь суженого — он-то ничего не будет знать! Тем паче «мамка» — не чужая все-таки, не даст в обиду!

Примерно под такие речи Наташку в Брянске подпоили, под руки — и в поезд. В Москве же Юлька сразу отняла у нее паспорт — а заодно и мое послание, от которого пришла в ярость, велев мой телефон забыть. Но Наташка его уже на всякий случай сохранила в памяти.

Вечером они пошли в кафе, где все ребята знали Юльку, подсаживались за их столик и угощали выпивкой. Потом намылились с компанией куда-то ехать. Наташка среди этих столичных оккупантов злачных мест сразу сомлела от своей провинциальной робости. И полностью доверясь Юльке, села по ее команде в машину с двумя мужиками. Приехали на какую-то квартиру, где мужиков уже оказалось пятеро — а Юлька и другие девки сгинули.

Тут эти пять московских женихов без долгих ляс ей приказали: раздевайся. Она со страха протрезвела и сказала: нет. Тогда ее начали бить. Раздели — и дальше лупить, требуя, чтоб отдалась им добровольно. Она держалась стойко — даже не заплакала, отчего эти уроды озверели больше всего: «Плачь, сука!» Но она все-таки, как с гордостью сказала мне, не стала плакать!

Тогда ей дали одеться, сказав, что повезут ее в какое-то другое место. Вся зондеркоманда села в машину — причем ее сперва хотели уложить в багажник, но он был чем-то занят. Поехали за город — но собирались там ее убить или пытать в каком-нибудь непроницаемом для воплей изнутри зейдане, ей к счастью не пришлось узнать.

На кольцевой машину тормознули у поста ГИБДД. И тот самый мент, что мне звонил и был действительно ментом, потребовал у всех документы. Наташка, полумертвая от ужаса, еще и в плену страшных сказок о московской ментовской, только сказала, что у нее паспорта нет. Тогда неравнодушный постовой, видно, почувствовав что-то неладное, велел ей пройти с ним в будку. Там кое-как приуспокоил — она все ему и выложила. Он ей сказал: да, вижу, ты не блядь, я тебе верю. Но дальше поступил довольно неформальным образом. Зондеркоманде велел ехать прочь, а Наташку спросил: «У тебя кроме твоей Юльки есть кто-то в Москве?» Та ему: «Да, есть! В поезде познакомились, звать так-то, больше ничего не знаю», — и назвала мой телефон.

Тут он и набрал меня по своему мобильнику — и оборвал так резко связь, чтоб просто лишняя копейка не накапала. Затем остановил на дороге частника, достал из кармана «вот такую пачку денег», вручил Наташке на дорогу — так она и оказалась у меня.

— А били-то тебя куда? Лицо нарочно не трогали?

Она повернулась ко мне спиной, я поднял ее кофточку — и ошалел. Вся ее шкура сзади была фиолетовой. Точней по всему полю — десятка полтора таких словно нататуированных баклажанов.

— Чем это они?

— Бейсбольной битой.

4. Фабрика слёз

От этих баклажанов вся Наташкина история стала мне окончательно ясна. Те пять уродов, которым, как она сочла, ее просто за лишний сребреник продала иуда-Юлька, на самом деле никакими покупателями не были. Отыметь ее, если б речь шла об этом, легко было б и без всякого битья и загородных путешествий.

Но она досталась профессиональным мясникам, что ныне состоят на службе у столичного рабовладельчества. Зондеркоманда, пользуясь наработками еще Дахау и Освенцима, должна прежде всего жестоко «опустить» указанную «мамкой» девушку. Дабы та, унасекомленная вогнанным под кожу ужасом, стала пригодной для дальнейшего употребления рабыней, живой вещью. Которая и «мамку» не ослушается никогда — и будет пользоваться на панели спросом.

А та панель, к которой наши певчие прав человека относятся так, как к какой-то мелкой опечатке в тексте — явление особого порядка. Где предлагаются совсем не те, в привычном смысле, проститутки, которые за деньги продают секс, суррогат любви, нуждающимся в этом. У большинства клиентов с самим сексом как раз нет проблем. И платят они черным юлькам, далеко обставившим своей жестокостью мужчин на этом самом черном сейчас рынке, за удовольствие иного сорта. А именно: на час-другой взять в свое полное распоряжение эту рабыню — через паскудство над которой самый низкий паразит может почувствовать себя великим деспотом, тираном, чуть не Богом!

Таким невольницам строго вменяется в обязанность одно самое главное: ни в чем отказа паразиту. Любая пакость должна быть исполнена не только сходу, но еще и с миной раболепного — чем натуральней, тем ценней — восторга на лице. Эта имеющая спрос натура и воспитуется, по всем законам рынка и Освенцима, в узницах нашей сегодняшней панели.

Которые и близко не похожи на тех профессионалок, что залетали порой на студенческий разгул моей советской еще юности. Те представляли собой органическое для любой популяции меньшинство с нарушенной, иногда временно лишь, установкой на свое природное предназначение. Их порождала неумеренная тяга к легкой, сладкой жизни — и небрезгливость отдаваться за икру, шампанское и импортные шмотки всяким денежным хмырям. Профессия, как и любая другая, со своими плюсами и минусами. Но для ее избранниц перевешивали плюсы — что и определяло их во всяком случае вольный личный выбор.

Одна такая смачная деваха даже приезжала ко мне тогда время от времени — как говорила, «для души». Этой «души», которой у меня было с лихвой, как раз и не хватало ее «кошелькам». «Сидишь и ждешь, бля, то ли у него сегодня встанет, то ли нет», — сетовала мне она. Но в остальном у нее не было проблем — верней проблема была в ее собственном пороке, что есть опять же дело вольное и личное.

Сейчас живой товар, в дождь и мороз несущий свою каторжную вахту на московских тротуарах — это как правило провинциалки, у которых дома малое дите и никаких при этом средств к существованию. Можно, конечно, для очистки личной совести и швырнуть в них камень осуждения. Во-первых, нечего рожать в зоне рискового существования — которая в нашей провинции сейчас почти везде. А во-вторых — ведь сами же, пусть сдуру даже, сиганули на проклятую панель!

Но это все равно что осудить попавшего в капкан зверька за то, что он туда полез. Сам Бог дал женщинам инстинкт рожать — даже в самые тяжкие годины. Сегодня ж полно мест в стране, где люди получают по тысяче, 500 рублей в месяц — и этим вызывают еще зависть тех, которые не получают и того. Живут не только ниже всякого прожиточного минимума — на грани, а то и за гранью полного отчаяния.

У юной матери погиб муж — или оказался негодяем; родители без работы и без денег; одной бабушкиной пенсии на все рты не хватает. Вот и созрела почва, на которой тут же возникает своя черная Юлька со своим капканом на спятившую с горя душу. Створка захлопнулась — и этот обращенный вспять колбасный поезд с очередной невольницей в Москву ушел.

И общество тут как-то все же, думаю, должно дать себе отчет: приемлет оно этот рабский сникерс и порядок или нет. Если да — то да, только сама раба во всем и виновата. А рабовладелица, черная Юлька — уважаемый член общества. Если же нет — бороться надлежит не против тех рабынь, а против самого вцепившегося в свои сверхприбыли невольничьего рынка. У нас же сейчас, с одной стороны, статьи УК 240 и 241 по вовлечению в проституцию и содержанию притонов еще формально не отменены. Но с другой, судебных процессов по ним нет практически — а живой товар в газетах рекламируется так же открыто, как автопокрышки и щебенка.

Но эпидемия рабского ящура отнюдь не замыкается на самих узницах, попавших на панельную галеру. Мужик, который за них платит, покупает не какой-то абстракт — а живую, хоть и отутюженную зверски душу. И коль готов переступить через нее — так же легко переступит следом и через свою жену, детей, продаст за шкурную бумажку родину и по кусочкам — свою мать.

И наконец по поводу Чечни, считавшейся у нас каким-то исключительным очагом работорговли. Просто в Чечне с ней начали войну, стали хоть как-то выручать попавших в рабство, хоть вести им счет. Ну а в Москве никто такой счет не ведет, с работорговлей не воюет — вот ее и нет. И тот на редкость благородный мент, избавивший Наташку от уже почти открытого у нас Дахау — зондеркоманду все же из каких-то перевесивших все его благородство побуждений отпустил.

Я в конце нашей с ней нечаянной заутрени поднял верную у нас от всех печалей стопку:

— Ну, за твой день рождения!

— Ты чего, у меня не сегодня.

— Ошибаешься, сегодня! Даже целых два!

И дальше ей сказал, что первый — это что ее не замочили просто. У нас нераскрываемых убийств при схожих обстоятельствах сегодня пруд пруди. А за второй свой день рождения скажи спасибо тем пяти уродам и своей сеструхе Юльке, которая слегка перебрала, на твое счастье, с первой дозой устрашения. А обошлась бы для начала чуть полегче — следом уже прошли б легко и пять, и двадцать пять уродов. И спаса от погибели на той панели уже не было б — как и заработка там тоже никакого нет. Даже не потому, что львиную часть денег отбирает сутенерша, оставляя девкам пшик. И тот пшик там уже не нужен — как негру на плантации та побрякушка, за которую он угодил туда. Да, когда матери идут на это ради своих сосунков — какой-то хоть смысл в этой крестной жертве есть. А все остальное — чистое, в пользу поганых «мамок» исключительно, самоубийство.

5. Лекарство против рабства

Наташка прожила у меня еще пару дней. По собственной охоте в благодарность за приют вычистила мне всю квартиру, отдраила давно немытую плиту — даже слегка, кажется, в меня и втюрилась. Но чутко уловив, что я не собираюсь звать ее остаться навсегда, сразу же, как только малость оклемалась, засобиралась восвояси.

Я ее отвез на Киевский вокзал, посадил там в брянский автобус — билет на поезд нельзя было взять без паспорта, который так и остался у черной Юльки. Похоже, она в самом деле не терпела проявлять при ком-то слез — и когда до старта ее автобуса оставалось еще с четверть часа, вдруг заявила мне свое любимое: «Уйди отсюда!» — оттолкнулась от меня и поспешила, отвернув лицо, на свое место.

А с этой черной Юлькой я еще общался тоже. Наташка позвонила ей от меня на другой день после ее подставы, та стала ее убеждать вернуться, но Наташка лишь хотела получить назад свой паспорт. Только повесила трубку — сама Юлька звонит мне: «Ну ты, козел, я тебя раком поставлю, у тебя девушка вся в синяках, ты мне ответишь, если ее не пришлешь!» Я ей ответил в той же лексике — но ее это смутило мало. Она потом звонила и еще — все с теми же угрозами. Ибо по всем рабовладельческим понятиям именно я совершил самый тяжкий, вплоть до смертной кары, грех: помог сбежать невольнице, украл чужую, не принадлежащую мне вещь!..

Но в чем же, стало быть, тогда это лекарство против рабства? Ответ прост. Наташку, слабую девчонку, кинутую на разделку мясорубам в чужом городе, отделали до полусмерти — но она, проявив характер, не сдалась, и сама судьба ее спасла. А две тысячи брянских трудяг убоялись пары ворюг, из которых голыми руками могли б вынуть душу. Их в результате поимели в хвост и в гриву — и поимеют обязательно еще. Отсюда вся мораль ясна — как и рецепт от самого тяжелого сегодня для страны недуга. И никаких других лекарств от него нет.