13. Аты-баты — шли дебаты
13. Аты-баты — шли дебаты
Ушли оттуда мы уже к семи утра, я проводил Наташку до ее дома на той же главной улице Ленина, где была и гостиница, и «Катастрофа», и наш новый штаб. Ей надо было купить, как она называла, корм для ребенка и слегка выспаться; мне тоже; после чего мы сговорились сходить вместе пообедать.
Поспав, я набрал этот «Йн», мы встретились уже при свете дня, нисколько не разбившем чары ночи, пообедали в ресторане и пошли — а верней чуть не вприпрыжку побежали ко мне пить кофе. И после этого фирменного славгородского напитка проговорили, сидя друг против дружки в самых откровенных видах, до глубокой ночи.
Наташка мне рассказывала о себе, я о себе наоборот молчал — в силу своего конспиративного обета, чем страшно разжигал и даже ранил ее женское любопытство. Вплоть до того, что на второй или третий день нашей любви, когда мы ужинали снова в ресторане и вышли в холл покурить, она велела мне забыть о всяком кофе, покуда не откроюсь, кто я есть. И я тогда сказал, что просто собираю здесь фольклор, а скрытничал лишь для придачи себе соблазнительной для женщин тайны. Как раз в эту минуту возник Леша, я встал с ним поздороваться, и он, не взяв в толк, что я не один, отпустил такую фразу: «Я все проверил, вокруг чисто, обстановка под прицелом, охрана начеку». Услышав это, Наташка так рот и разинула, а когда Леша вышел, чуть меня не растерзала, требуя признания — но до поры я все-таки молчал как партизан.
Ее же биография была сродни подвигу разведчицы в тылу врага — но нашим героиням за подобное сейчас звезд не дают. В 17 лет, в ту страшную годину, когда наши реформаторы насытили прилавки вырванным из уст народа кормом, она родила сына. Первый муж, ее ровесник, впав в ужас от открывшейся перспективы — а верней закрывшейся с закрытием местных заводов и полей, тут же дал деру. Так у нас в трудную годину принято среди мужчин.
Красивой Наташке повезло скоро выйти замуж второй раз — но хлебнув смолоду всех ужасов родной бескормицы и материнской безысходности, она на этом не остановилась. Каким-то даже непонятным мне волевым усилием поступила, чуть ли не отрываючи мальца от сиськи, в институт, окончила его со специальностью психолога. Путем таких же сверхусилий в пору Гельмеля, лишившую работ и тех, у кого были, нашла себе одну, потом другую, третью службу. И к нашему знакомству была директором местного Кризисного центра для мужчин — по оказанию психпомощи этим беспомощным самцам, а по второй ставке — консультантом-психологом. Работали в этом бюджетном филиале краевого Центра одни бабы с оплатой в тысячу рублей — и я сперва даже не въехал, что на за сеанс, а в месяц.
Но Наташка так смогла поставить дело, что к ней пошли и местные предприниматели, впрямь находя какую-то психпомощь от геройских баб — и этим принося еще дополнительную сверхкопейку. Этот трудовой героизм, которому я после был свидетелем, так как ее центр оказался в одном доме с нашим новым штабом, и спас ее от страшной доли Сашеньки — когда ее второй муж сел в тюрьму.
Он жил от маменьки, торговки, процветавшей по сей день — но все свои хорошие задатки и щедрость до Наташки за счет той же маменьки пустил коту под хвост в силу того же общего распада. А поскольку в малом городке, как я уже сказал, никому ни с кем не разминуться, я и с ним имел легкую стычку — сильно покачнувшую меня в Наташкиных глазах.
Однажды мы с ней сидели в том же ресторане, засасывавшем тоже, как наркотик, мизерностью цен — как вдруг над нашим столиком зависла мрачная тень пристально глядевшего на Наташку пацана. Он нагляделся — и ушел. «Второй муж, — сказала мне Наташка. — Рано или поздно это было неизбежно. Сейчас он еще выпьет рюмку и вернется — но уже к тебе». — «Но ты же с ним в разводе». — «А он со мной нет. Понимаешь, мой сын считает именно его отцом, он в самом деле очень нам помог когда-то. Но когда вышел на свободу, я уже в душе с ним порвала. А он все эти годы хочет вернуть старое, то ползает в ногах, то ходит на меня с ножом».
И точно: скоро экс-муж вернулся к нам и поманил к себе меня. Я встал, чуть отошел с ним — и услышал уже ранее звучавшую здесь речь: «Какого хрена ты — а ну выйдем в сортир поговорить». Но все такие разговоры мне категорически заказала, по уже названным причинам, принимающая сторона. И не успел я даже ничего ответить, как с той стороны из-за стола поднялся вездесущий Славик — и сам увел прочь моего соперника.
Отчего я ощутил себя прескверно: не дай Бог еще несчастному влюбленному, которого Наташкин сын зовет отцом, из-за меня достанется в его бараний рог. Но Славик, бывший уже в курсе нашего романа, повел себя дипломатично — и бывший муж в итоге просто, взявши ноги в руки, был таков. Но на другой день Наташка мне сказала: «Не думала, что ты так обдристаешься. Таким казался Дон Жуанищем, а чуть что, сразу спрятался за Славика». — «А что он твоему сказал?» — «Сказал то, что он мне передал потом, когда пришел ко мне и просидел полночи с ножом в руке против меня. Сказал: «К этому не подходи, это наш человек, а со своей крысой разбирайся дома»».
Оправдываться я не стал — но сила закружившей нас любви сама нашла все оправдания, и вскорости Наташка целиком меня простила. Кстати еще в итоге первого же кофепития, когда она пришла в блаженство естества, я ей сказал: «Не радуйся! Это не то, что ты подумала сначала, а любовь!» Она сказала: «Ничего подобного! Просто мы понравились друг другу, предались приятно сексу». — «И не мечтай! — сказал я ей. — Это — любовь!»
Что жизнь затем и подтвердила.
На исходе первой недели нашей смычки у нас стряслась опять размолвка, Наташка перестала отвечать на мои звонки, тогда я перестал звонить, поскольку город-то — невест! Но лишь это подумал, идя по улице, как вижу со спины Наташку в ее белой шапочке — и чувствую какую-то неодолимость эту шапочку догнать: «Ты почему не отвечаешь на звонки?» — «А я считала их, чтобы ответить на десятый. Но вы, дяденька, позвонили всего девять раз».
Трудно сказать, что нас прельщает в женщине. В одной — робость, в другой — смелость, в той пышность формы, в той — наоборот. В Наташке мне все нравилось — включая ее матерный язык, который здесь превосходил своей этажностью все городские здания и на котором она быстро нашла замену скромному Сашенькиному «кофе». По телевизору как раз начались дебаты кандидатов, по поводу чего Наташка рассказала анекдот: «Начальство приезжает на ферму: «Бабы, сегодня после работы всем остаться на дебаты!» Одна из них: «Колы будут ебаты, прошу меня первую, а то корова дома не доена»».
Идем как-то ко мне на эти самые дебаты, она говорит: «Мне уже стыдно здесь показываться, все знают в лицо, еще твои Сашеньки примут за конкурентку и отлупят». — «Видишь ли, проблема выбора всегда трудна…» — «Да, как моя подруга говорит: любишь ебаться, люби и саночки возить!» К Сашеньке и ее товаркам по «работе» она не испытывала никакого сострадания, как я в ней ни пытался его разбудить: «Они несчастные, как рыбы об лед бьются…» — «Как ртом об хуй!»
При этом она всячески меня одергивала на людях: «Веди себя прилично! Говори тише и не обжимай меня — на нас смотрит все кафе!» — «Что им, жалко?» — «Их жалко! Здесь все — торговки с рынка, у каждой ребенок и нет мужика. Для них вся радость — отстояв день на морозе, забыться здесь за рюмкой хоть на час, я тоже это все прошла. Думаешь, им легко смотреть на нас?» Однажды мы с ней с чего-то страшно развеселились в номере и когда стали уходить, Наташка меня попросила: «Дяденька, вы можете один раз выйти со мной из гостиницы серьезно, чтоб видели, что мы хоть притворяемся, что заходили по делам? Мне сюда еще придется заходить, я же работаю с делегациями, с проверяющими с Барнаула!»
Сходя в холл, я скроил серьезнейшую рожу, и когда мы проходили мимо дежурной и какой-то группы, заполнявшей въездные листки, громко ей сказал: «Так вот, Наталья Александровна, тогда я в рамках протокола беру эту … за … и … о плиту!»
Вся публика вместе с дежурной вытаращилась на нас — а Наташка, давясь от хохота, торпедой выскочила вон.
После наших дебатов она все оставшиеся презервативы разрывала на кусочки и спускала в унитаз. Я только хохотал — их можно было тут же воскупить в круглосуточном магазине, но ее женский расчет был верен: дотуда после всего еще надо было доползти, а в бар, где допоздна водились конкурентки, ноги могли завернуть и сами.
Но плюс ко всей этой нарушительной для местных рамок радости Наташка оказалась для меня и ценным информ-агентом. Так до поры и не узнав, кто я, она по сути стала главной вдохновительницей цикла моих славгородских сказок. Когда спаянная своим мелкосошным страхом парочка Фиц-Ходиков осудила мой первый опыт в этом жанре, меня обвинили в клевете на земляков — то и мои коллеги как-то к нему остыли, да и я сам. А в наших с Наташкой всеобъемлющих дебатах, естественно, и выборная тема, возбудившая весь город, то и дело возникала. И вот что она мне сказала о сказке про мышей и кота: «Не знаю, кто это сочинил, но явно не наш, у нас так бы никто не смог. Такой хай поднялся, потому что он попал в самую точку: мы, славгородцы, и есть мыши. Забились в свои норки, и эти жирные коты едят нас как хотят. Это все поняли — покочевряжились и проглотили».
Я это выслушал с еле скрываемым, как у кота за поеданием сметаны, удовольствием. Главное, работая над этой сказкой, я и не думал на мышиный счет, заботясь лишь об образе кота — и угодил в мышиную десятку невзначай. И после отзыва Наташки, которая потом доставила мне еще массу самых верных сведений, как раз и укрепился в вере в это сказочное оружие.
Нашего врага она ненавидела не меньше Сашеньки — за ту раззорную и для ее судьбы волну, проводником которой для их города он был. Тут мы с ней совпали полностью — но разошлись насчет главной его глашатой Катюши Ивановой, уже названной телеведущей «ТВ-Траста». Наташка ее называла одним словом: «сука». Конечно, к этому еще примешивалась и естественная зависть не меньше одаренной, но обойденной случаем Наташки к попавшей в самый цвет Катюше — в чем-то, кстати, очень походившей на нее. А именно — в ее какой-то тоже отчужденности от их мышиных жеребцов, сквозившей в ее одиноком, в бабском кругу, провождении досуга в том же ресторане, где я ее видел не раз.
Мне очень интересно было б с ней потанцевать — и даже Наташка этому не помешала б, но мешала моя конспирация. И на мой взгляд в верном служении Катюши негодяю был элемент той главной, основоположной женской преданности хоть кому. Не дело женского ума определять добро и зло — а дело, словами Гейне, быть за доставшегося ей, словами славгородских хохлов, «человика» против всех остальных. И если «человик» — говно, это сугубо его грех, но не верной ему «жинки». Но Наташка, героически тащившая свой крест и за себя, и за того слабохарактерного парня, с такой моей концепцией не соглашалась наотрез.
Когда я уже вдоволь наигрался в свою тайну, то позвонил ей из-за стенки, отделявшей наш штаб от ее Центра, и позвал в «Кафе-блюз» — еще через стенку в том же доме. В этом элитарном «Блюзе», где сила музыки давала разговаривать нормальным образом, а не на пальцах, мы дальше с ней уже кормились каждый день. На своей утренней зарядке я еще издали опознавал ее белую шапочку — когда она шла на работу; и потом уже во мраке вечера, перед дебатами, издалека угадывал опять. И когда наша обреченная на неминуемый разрыв любовь расторглась, еще долго у себя дома никак не мог привыкнуть не встречать ее по несколько раз в день.
В отдачу за ее эксперт-услуги я ей тоже открыл одно ноу-хау — когда она готовила лекцию для шедших своим выводком на выборы в гордуму единороссов. Я ей сказал: ты на бумажке запиши с десяток таких выражений: «электоральный срез», «эксклюзивная социология», «креативные технологии» — и все их ей продиктовал. Потренируйся это без запинки выговаривать, на лекции все расскажи о ситуации как знаешь — при этом с умным видом вставляй с бумажки эту хуйню. Она все сделала точь-в-точь — и говорит: «После лекции подошли сразу несколько дебиленков: «Как вы все четко знаете! А можно еще дополнительные курсы с нами провести?».
Она с наивной женской дальновидностью хотела хоть заранее спланировать наш неминуемый разрыв, все пытая меня: когда я уезжаю? Чего я и сам не знал — так как наш денежный конфликт все обострялся и грозил сорвать наш экипаж с орбиты каждую секунду.