«Мистер Керенский, не считаете ли вы…»

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

«Мистер Керенский, не считаете ли вы…»

Неужели тот самый?

В заметке, набранной петитом, сообщалось, что профессор А. Ф. Керенский, научный сотрудник Гуверовского института, приезжал в Нью-Йорк из Стэнфорда (Калифорния) для чтения лекций о русской революции.

Керенский…

Под осень 1917 года мать повела меня к портному Лейбовичу. Из студенческой куртки покойного отца предполагалось соорудить мне пальтишко. Лейбович качал головой и ругал какие-то разрезы на куртке, которые ему «портят всю музыку».

— Так как же будем шить мальчику? С поясочком? Или как?

— Хочу, как у Керенского! — выпалил я.

— Ай-ай! — удивился Лейбович. — И ты туда же. Дался людям этот Керенский! Керенский, Керенский, с ума все посходили. Мадам, помяните мое слово…

Мне было тогда шесть лет. Мать потом часто рассказывала со смехом, как ее сын хотел походить на Керенского.

Много, очень много лет спустя попал мне в руки журнал «Нива», выпущенный в ту пору, когда мы с матерью ходили к портному. Там была напечатана большая статья с эпиграфом:

Его, как первую любовь,

России сердце не забудет.

Статья восторженно прославляла «первого гражданина свободной России, первого народного трибуна — социалиста, первого народного министра юстиции, министра правды, справедливости», о котором изо дня в день пишут газеты всего мира. «Словом, — восклицал автор, — нет теперь популярнее человека, нет известнее имени Александра Федоровича Керенского!»

Журнал живописал гражданские добродетели «любимца народных масс» и сообщал, что А. Ф. Керенский, в свою очередь, полюбил «горячей братской любовью весь трудовой народ России».

Должно быть, в давние годы незрелый детский ум просто впитал то, о чем тогда писали и болтали…

Старый номер «Нивы» мне показала сотрудница Дома-музея В. И. Ленина в Ульяновске — ведь Керенский родом из этого города, его отец был директором гимназии, в которой учился Владимир Ильич. Мне показали и список, перечислявший, кто и когда владел нынешним Домом-музеем после того, как Ульяновы покинули Симбирск. Там значились преподаватель гимназии, полицмейстер, жена прусского подданного, барон Штемпель, дворянка Языкова… Последним владельцем дома перед приходом советской власти был купец Пирогов, один из воротил Волжско-Камского коммерческого банка.

— Вот смотрите, когда Пирогов купил дом, — сказала сотрудница музея. — Как раз Февральская революция. Купец-то, приобретая недвижимость, знал, что господа Керенские его не обидят.

Удивительная все же была эта фигура — главковерх Керенский. Когда, получив диплом, молодой юрист приписался к модному присяжному поверенному, ему мерещились лишь слава и гонорары блестящего столичного адвоката. Потом выступил в суде на политических процессах раз, другой, третий. После Ленского расстрела съездил на Лену и даже написал статью, умеренно осуждающую царскую политику. Выгодно женившись на генеральской дочке, разыгрывал из себя человека, близкого простому люду и готового даже пострадать за него. Партия эсеров показалась красноречивому адвокату наиболее подходящей для карьеры. Действительно, Керенского протолкнули в Государственную думу, сделали лидером «трудовой группы». Там он говорил, говорил, говорил… О чем? О свободе, о народных нуждах, о братьях-солдатиках, о братстве вообще — словом, о чем угодно. Заученные жесты, звонкие фразы, прическа «ежик» приводили в восторг гимназистов, провинциальных барышень, журнал «Ниву». И далеко от Петрограда в сибирском городке лично известный автору шестилетний дурачок захотел пальто «как у Керенского»…

Отрекается Николай II — и Александр Керенский, подсаживаемый буржуазией, перебирается из кресла в кресло, на ходу меняя должности и портфели: министр юстиции, военный и морской министр, премьер-министр и верховный главнокомандующий. И весь этот взлет — за полгода!

Вот он переезжает уже на новую квартиру — прямиком в Зимний дворец, где еще пахнет парижскими духами государыни императрицы, без устали раскатывает в открытом автомобиле, картинно прикладывая руку к фуражке. Но он вовсе не безвредный позер, отнюдь нет! Именно Керенский отдает приказ об аресте Ленина и тому, кто поможет этому аресту, сулит денежную награду. «Штафирка» и «адвокатишка», как презрительно кличут Керенского военные, вводит смертную казнь на фронте.

Но фронт неудержимо разваливается, недовольство народа Временным правительством, продолжающим войну, нарастает час от часу. В день, когда над миром звучит выстрел «Авроры», Керенский удирает из царских покоев. Впереди его автомобиля идет машина американского посольства, и звездно-полосатый флаг служит прикрытием для главковерха.

Последний акт трагикомедии — в Гатчинском дворце. Опасаясь, что его выдадут большевикам, Керенский бежит в сером платье с пелериной и переднике с красным крестом на груди, какой носили тогда медицинские сестры. Знаменитый «ежик» скрыт по-бабьи повязанной косынкой. Похожий на рыхлую «нянечку» из лазарета, главковерх благополучно минует караулы.

Керенский выныривает в Праге, потом его видят в Париже. У него водятся денежки: он успел заблаговременно перевести 350 тысяч рублей золотом в надежные заграничные банки. Керенский что-то издает, кому-то дает интервью, созывает какие-то комитеты, женится вторично на американской миллионерше. Но с годами след его теряется. Он только фамилия на страницах учебника истории.

И вдруг лекции в Нью-Йорке. Вероятно, о них объявляли заранее. Можно было прийти, увидеть, послушать. Вот досада!

Несколько дней спустя я разговорился о Керенском со стариком эмигрантом, бывшим врангелевцем.

— Ну вы, наверное, представляете его прежним: орел, рука этак по-наполеоновски за бортом френча… Нет, сдал, сильно сдал. Ему ведь восемь десятков. Но красноречив, знаете ли, по-прежнему. Златоуст!

— Что же он говорил на лекции?

— А вы не ленитесь, почитайте его сочиненьица. Полюбопытствуйте. У вас их небось не печатают? Угадал ведь, не печатают? A-а, то-то и оно! Знаем вашу свободу слова!

— Угадали — не печатают. Но чего же я буду перечитывать старые статейки? Ведь интересно, что он сейчас говорит.

— А то же, что и раньше. Слово в слово. Вы уж увольте меня от пересказа. Не люблю я вашего Керенского. Болтун, адвокатишка! Будь бы тогда на его месте генерал Краснов. Или барон Врангель… В общем интересуетесь — почитайте.

Листаю карточки библиотечного каталога. «Из воспоминаний», Париж, 1929 год; «Февральская революция», Нью-Йорк, 1947 год; «Как это случилось», Нью-Йорк, 1950 год.

Так как же это случилось? Раскрываю, и первое, что бросается в глаза, слово «Монархия» повсюду с прописной буквы — в знак особого уважения. Февральская революция, оказывается, свершилась в силу каких-то сверхъестественных и непонятных причин — «вне человеческой воли и помимо человеческого сознания», Далее сладкие воспоминания о медовом месяце Временного правительства, которое именуется народным и демократическим. «Нас было одиннадцать: десять «мииистров-капиталистов» и один «заложник демократии». Заложник — это он сам, А. Ф. Керенский.

«Первые два месяца во Временном правительстве — одно из самых светлых воспоминаний в моей жизни… Потом подъем прошел. Отцвели цветы, и догорели огни революции».

Но почему же столь быстро «догорели огни»? Потому что «заложнику демократии» мешали большевики. Очень мешали. Оказывается, он боролся с ними, чтобы не допустить «срыва величайшей в истории Европы земельной реформы». Он тоже хотел дать землю крестьянам, но постепенно, на других началах, а большевики подзуживали к захвату помещичьих усадеб.

Бывший главковерх уже не называет солдат и рабочих братьями. Он злобно пишет о «натиске разъяренной большевиками солдатской и рабочей черни» на возглавляемую им «подлинную демократию».

Нет, бывший врангелевец дал мне хороший совет! Копаясь в недавних писаниях Керенского, я находил то, что он скрывал прежде. Описывались, например, переговоры с «тигром» Клемансо и Ллойд Джорджем летом 1918 года, когда Керенский просил военной помощи силам контрреволюции. Он встретил холодный прием и убедился, что интервенция союзников происходила в России по их собственному плану. А ведь интервенты уверяли, что они действовали исключительно по просьбе законного правительства, разогнанного большевиками.

Сегодня Керенский пишет: «Мирное сосуществование — это самое опасное оружие международного коммунизма в борьбе против свободного мира». Институт Гувера в Стэнфорде помог ему выпустить три тома материалов о Временном правительстве. Эти материалы скупались в свое время работниками американской благотворительной организации «Ара» по распоряжению Гувера и «на всякий случай» хранились в институте. Понятно, что в трех больших томах решительно не нашлось места для документов или свидетельств очевидцев относительно того, как именно главковерх покинул Гатчинский дворец.

Скромная цель трехтомника — доказать, что в России после Февральской революции было самое лучшее, самое народное, самое демократическое Временное правительство, которое надо было сделать постоянным. Государственный департамент благословил труд А. Ф. Керенского. Появились благожелательные статьи. Одна газета нашла в Керенском сходство с де Голлем, похвалила за твердость характера, но не удержалась от дружеского упрека: надо было действовать решительнее, использовать фанатиков для того, чтобы обезглавить революцию.

А во время телевизионной передачи «Встреча с печатью» один журналист прямо спросил:

— Мистер Керенский, не считаете ли вы, что в 1917 году нужно было без суда расправиться с руководителями большевиков?

От старика, сидевшего за столом, ожидали короткого: «Да, разумеется, считаю».

Но тут что-то случилось вдруг с бывшим главковерхом. Он замялся, закашлялся. Потом, с трудом подбирая слова, начал говорить о гуманности, о сложности момента, святости принципов демократии, И журналист, не дав ему закончить, перебил:

— Да, да, все это очень интересно. Но скажите нам…

И последовал какой-то вопрос, уводивший беседу в другое русло.