Исследования язычников

В этой главе я на нескольких классах явлений показал, каким образом исследования язычников демонстрируют неадекватность ряда подходов к изучению религий. В отличие от тех исследователей, которые утверждают, будто смогли устоять перед чарами конфессиональных подходов к религии, я предлагаю еще более радикальный разрыв с риторикой христианских элит. Понятие синкретизма (иногда скрытое за ширмой гибридности) продолжает наполнять жизнью воображаемые «отграниченные религии» и «отграниченную религию» (bounded religion). Заявления, что религия должна быть отделена от секулярного мира, что она может изучаться и быть предметом теоретизирования в отрыве от ее взаимосвязей с другими фрагментами живой реальности, воспроизводят проекты Реформации и Просвещения. Это едва ли можно назвать объективной наукой, но и восклицать «Это теология!» в адрес других – значит маскировать альтернативную ангажированность. Все мы ангажированы той или иной идеологией. Задача нашей дисциплины должна состоять в проверке анализа и интерпретаций всеми доступными средствами. Выбор модернизма в качестве мерила может привести только к заблуждению об отделенности.

Более того, я начал задаваться вопросом, почему некоторые религиоведы считают, что предмет нашего исследования столь радикально отличается от предмета коллег-антропологов, социологов и философов? Почему дебаты во многих дисциплинах могут бросать вызов доминированию модернистских фантазий? Почему наши коллеги в других академических областях вольны искать вдохновение для новаторских идей в диалоге с теми, кого они изучают? Что-то в «религии» заставляет беспокоиться тех, кто претендует на статус представителей науки о религии? Не воспринимается ли теология как угроза именно потому, что, будучи совсем не чуждой проекту модерна, она задает язык и структуру объективизма? Почему так просто обвинять других (язычников, изучающих язычество, христиан, изучающих христианство, буддистов, изучающих буддизм) в пропаганде какого-то мировоззрения, не признавая того, что пропаганда модернизма не многим отличается? В конце концов, не то чтобы модерн – надежный, данный и естественный факт. Он не является чем-то самоочевидным, и для многих его существование так и не стало убедительным. Что в «религии» отличает ее от культуры, литературы, музыки, идей, политики, экономики, кулинарии? Если исследователи всех этих видов деятельности вправе получать от них удовольствие и распространять их (или какие-то их стороны), что же тогда отличает религию?

На протяжении всей книги мы имели дело с двумя проблемами. Первая, которую решить проще, состоит в том, что слишком долго «религия» некорректно определялась как вера в трансцендентное. Но гораздо более серьезная проблема состоит в том, что противопоставление религии и рациональности побудило интеллектуалов модерна прилагать массу усилий на то, чтобы избежать заражения религиозными постулатами. Если вместо этого мы отнесемся к религиям как повседневным практикам (performance), они окажутся не опаснее, чем кулинария или спорт. Религиоведение, возникшее в модерновую эпоху, но часто сопротивлявшееся очарованию модернизма, может помочь нам освободиться и тем самым делать свою научную работу лучше. Таким образом, религия реального мира должна изучаться в реальном мире.

Ни здесь, ни в других работах я не проповедую развенчание модерна. Это и не нужно – «Нового Времени не было» (Латур 2006). Или, возможно, было в форме творчества и бунтарства. Конечно, нет единой, повсеместно принятой формы модерна. Просвещение не было вытеснено бюрократией, интеллектуализмом и рационализмом. Подобные дуальности нежизнеспособны. Вместо этого мы получаем, как всегда, новые гибридности. Возможно, сейчас, вместе с коллегами из других дисциплин, религиоведы смогут примириться с тем фактом, что религиозные люди продолжают сопротивляться (по крайней мере имплицитно) дичайшим фантазиям модерна и смешивают религию с материальностью, отношения с экспериментами и религии – с другими религиями.

В развитии язычества соединилось множество линий. Те решения, к которым пришли язычники, те эксперименты, в которые они пускались, сближают их с другими религиозными людьми и свидетельствуют о том, что религию едва ли следует интерпретировать сквозь призму идеологий Реформации и Просвещения. Конечно, исследования язычества могут внести еще больший вклад в дискуссии о религиях, и это произойдет, когда практикующие язычество люди станут более изощренными и в рефлексии, и в диалоге. Однако мы не продвинемся в понимании религии, если продолжим подчинять его фантазиям об отделенности (между учеными и религиями, между религиями и религиями или между религиями и наукой), как если бы они были естественными и необходимыми.