Уловить слова грома

Хэллоуэлл пишет:

Однажды информант рассказал мне о том, как много лет назад, летом, во время грозы он сидел в палатке с одним стариком и его женой. Раскаты грома следовали один за другим. Вдруг старик повернулся к жене и спросил: «Слышала, что говорит?». «Нет, – ответила она. – Я не расслышала». Мой информант, оцивилизованный (acculturated) индеец, сказал, что не сразу понял, о чем говорили супруги, – конечно, о громе. Старик думал, что одна из Птиц-громовников что-то сказала ему. Он отреагировал на звук так же, как ответил бы человеку, слова которого не понял (Hallowell 1960:34).

Хэллоуэлл комментирует этот рассказ так:

Обыденность этой реплики и даже банальный характер всей истории демонстрирует психологическую глубину «социальных связей» с не-человеческими существами, которая проявляется в поведении оджибва вследствие когнитивной «установки», привитой их культурой (Ibid 43).

Всю жизнь будучи анимистами, старики предполагали, что гром – это акт коммуникации. Признание индейцем того, что он «не расслышал» сказанного, отсылает к другому важнейшему представлению: коммуникация не всегда имеет отношение к нам (к людям в целом или отдельным слушателям). Пожилая пара могла продолжать общаться с гостем, тогда как гром был частью другого разговора, ведущегося поблизости.

В другом не менее важном пассаже «Онтологии, поведения и мировоззрения оджибва» – работы, которая становится все более влиятельной с течением времени, – Хэллоуэлл рассказывает о том, как спросил безымянного пожилого оджибва, «все ли камни, которые мы видим вокруг нас, живые?» (Ibid 24, курсив в оригинале). Вопрос мог быть связан с тем, что в грамматике оджибве добавление специфического окончания множественного числа *-iig указывает, что камни, асин, грамматически являются одушевленными (Nichols&Nyholm 1995:14). Это может показаться похожим на то, что, например, во французском языке «стол» женского, а не мужского рода. Но, как оказывается, эти ситуации отличаются. Если спросить носителя французского языка, относится ли он к столам как-то иначе из?за использования грамматических категорий «женского» рода, вас, скорее всего, примут за шутника или безумца. Принадлежность к женскому роду в грамматике французского языка – фигура речи и, вероятно, не имеет другого смысла или значения (см.: Sedaris 2001:185–191). А на вопрос Хэллоуэлла о камнях был дан более полезный (хотя и загадочный) ответ.

Вопрос Хэллоуэлла в развернутом виде состоит в следующем: относятся ли оджибва к грамматически одушевленным камням как к одушевленным личностям? Говорят ли они с камнями или проявляют как-то иначе намерение построить или поддерживать отношения с ними? Если все камни всегда грамматически одушевленные, думал ли старик, что именно вот этот камень поблизости является живым? Относился ли он к ним так, будто они живые? Старик ответил: «Не все! Но некоторые живые». Он утверждал, что видел, как камень в ходе шаманской церемонии двигался вокруг палатки вслед за певцом. Рассказывают, что у другого влиятельного лидера был огромный камень, который открывался, когда тот трижды хлопал по нему, позволяя забрать из него мешочек с травами, необходимыми для церемоний. Хэллоуэллу рассказывали, что однажды белый торговец рыхлил свою картофельную грядку и нашел камень, который выглядел так, будто мог иметь важное значение для индейцев. Он позвал лидера церемонии, который опустился на колени, чтобы поговорить с камнем, спрашивая, не пришел ли он от какой-то другой церемониальной палатки. Камень, говорят, отрицал это. Движение, дарообмен и общение являются тремя индикаторами одушевленной природы существ, включенных во взаимоотношения, или личностей.

Из ответа пожилого индейца и других повествований, подчеркивает Хэллоуэлл, становится ясно, что ключевым моментом является включенность камней в отношения – а не только то, что они по своей воле могут что-то делать (как бы это ни было примечательно). Для оджибва интерес представляет не вопрос «Откуда мы знаем, что камни живые?», а «Как люди должны к ним относиться?». И это в равной степени справедливо для людей, камней, деревьев, животных, птиц, рыб и всех существ, которые распознаются как личности. Личности опознаются в качестве таковых в том случае, если они относятся к другим личностям определенным образом. Они могут действовать с большей и меньшей долей близости, взаимности, уважения и добровольности. Поскольку вражда – это тоже отношение, они могут вести себя агрессивно, что является главной причиной того, что у анимистов есть шаманы (Harvey 2009b). Категория «личность», возможно, единственная адекватно применимая к мирам, насквозь пронизанным связями, в которых существа включены в активные отношения друг с другом. Здесь «личность» является не столько именем, сколько действием (performance), причем одновременно и вещественным, и общественным. Такие представления весьма отличаются от идей большей части культур европейского происхождения, в соответствии с которыми личностность есть некое внутреннее качество, то, что присуще осознающему себя индивиду (человеку). Хэллоуэлл указывает на это, подчеркивая, что мы говорим здесь не о различных «системах верований», эпистемологиях, но о разных онтологиях, разных способах бытия в мире. И действительно, можно сказать, что старейшина оджибва жил в ином, нежели Хэллоуэлл, мире, до тех пор, пока последний не научился видеть мир таким, каким показал его учитель.

Открыв для себя мир, в котором старейшины оджибва и камни могут активно взаимодействовать друг с другом, обмениваться дарами и вместе участвовать в церемониях, Хэллоуэллу пришлось искать в английском языке новые возможности для описания того, чему он научился. Разговор об анимизме мог предполагать разговор о жизни (одушевленности), в отличие от смерти. Разговор о личности мог подразумевать представления о внутренних свойствах человека (human interiority), таких как вера, рациональность или субъектность. Хэллоуэллу приписывали обе эти ошибки. Но «одушевленные личности», о которых пишет Хэллоуэлл, – существа, включенные в связи, акторы в мире соучастия. Его вопрос сформулирован так, что становится понятно: он пусть отчасти, но понял, что значит жить в мире пожилого собеседника, – он не спросил «Все ли камни живые?», его интересовали только камни поблизости.

К тому времени Хэллоуэлл уже осознавал значимость отношений и соучастия. От принимавших его оджибва он усвоил и использовал выражение «не-человеческие личности» (other-than-human persons), обозначая так одушевленные существа, с которыми люди делят мир. Он не ставил человека как такового в привилегированное положение и не говорил, что личностью кого-то делает сходство с человеком. Он ясно дает понять, что «личность» не определяется исключительно человеческими характеристиками или поведением. Это понятие гораздо объемнее, чем «человек».

Все существа намеренно коммуницируют и действуют по отношению друг к другу, основываясь на связях: именно это делает их «личностями». Все личности, как предполагается, обмениваются дарами, действуют уважительно (ко взаимному или общинному благополучию), и, поступая так, они становятся «хорошими личностями». Нам (людям) естественно говорить о «человеческих» и «не-человеческих» личностях только потому, что мы люди (будь мы медведями, мы говорили бы о «не-медвежьих личностях»). Носителям английского языка эти выражения также покажутся естественными, поскольку под словом «личность» они привыкли понимать других людей. Слова «личность» без уточнения «не человеческая» было бы достаточно, если бы носители английского языка не привыкли ставить человека в привилегированное положение по отношению к другим существам.

Анимисты живут в другом мире – в сообществе личностей, принадлежащих к разным видам, и каждая из них воспринимается как способная на отношения, коммуникацию, агентность и желания. Люди не уникальные обладатели или исполнители чего-то под названием «культура». Здесь нет немой или инертной «природы», нет инертной не-ценностной «окружающей среды», но лишь конкурирующие разговоры внутри многовидового культурного сообщества. Порой эти разговоры пересекают границы между видами. Церемонии – регулярные возможности для разных видов личностей (например, людей, медведей, орлов, камней, солнца) взаимодействовать на пользу всему сообществу. Внимание к этим следствиям из анимистического знания может также способствовать осмысленному нарушению или эффективному разрушению границ, с помощью которых «естественные» и «социальные», а также «гуманитарные» науки, кажется, соотносятся с различными субъектами и объектами. Наши научные предки оставили нам мир, в котором люди отделены от «среды», в отличие от животных, интегрированных в свою среду обитания. И хотя мы, может быть, не живем полным образом в одушевленном космосе (несмотря на привычку давать имя машинам, умолять компьютеры работать нормально и воспринимать плохую погоду как личный выпад), не живем мы и в целиком научном мире, который и сам Дарвин описывал как насквозь пронизанный взаимосвязями.

В двух словах, термин «анимизм» мы используем не так, как это делал Эдвард Тайлор – если иметь в виду его определение «религии» как «веры в духов» (Тайлор 1989), – но так, чтобы с почтением прислушаться к тому, что говорят оджибва. Анимизмом именуется стремление к благополучной жизни в мире, который представляет собой сообщество личностей, большинство из которых не является людьми. Он предполагает разнообразные онтологии и эпистемологии и бросает вызов слишком прямолинейным предположениям о том, что говорить о коммуникации птиц или животных означает проецировать человекоподобие или идти на поводу у антропоморфизма. Скорее уж, отрицание сходства людей и других видов живых существ ведет к куда большим порокам сверхотделения и андроцентризма. О мире анимистов, в значительной степени введенном в обсуждение публикациями Хэллоуэлла, следует сказать больше. В частности, обратимся к другому слову оджибве, которое было включено в академический словарь, но никогда не понималось правильно.