37. Миф о непопулярности в народе империалистической войны

Усилиями революционной пропаганды был создан миф о крайне негативном отношении народа к самому факту вступления России в Первую мировую войну. По этой версии нежелание воевать за империалистические интересы правящих кругов существенно расширило социальную базу революции. Складывался образ российского общества, мыслящего исключительно в категориях личной прагматической выгоды.

В действительности же война вызвала массовый патриотический подъем в народе. Неслучайно она была провозглашена как Вторая Отечественная. Как и впоследствии, в 1941 г., осуществлялась массовая запись добровольцев, желающих идти на фронт. Среди них – будущий советский военачальник Р. Я. Малиновский, в шестнадцать лет «зайцем» отправившийся на войну и ставший героем-пулеметчиком. Добровольцами отправились в ряды императорской армии другие будущие полководцы – скорняк Г. К. Жуков, приказчик А. В. Горбатов, представители творческой интеллигенции – писатели А. И. Куприн и В. В. Вересаев, поэт Н. С. Гумилев. Школу Первой мировой прошли также К. К. Рокоссовский, И. Х. Баграмян, A. M. Василевский, И. С. Конев, Ф. И. Толбухин. Развернулось массовое женское добровольческое движение. Осуществлялись масштабные пожертвования на нужды фронта. Правительство вынуждено было даже установить пределы пожертвований со стороны крестьян – не более 20 % запасов наличного зерна. С началом войны в 1914 г. до нулевой отметки понизилось стачечное движение.

«Русь поднимется родная,

Нашей верою сильна,

И услышат эту песню

Стены древнего Кремля», —

пели, отправляясь на фронт, сибирские стрелковые части.

В значительной степени песенный репертуар периода Первой мировой войны оказался востребован и в модифицированном виде использован уже во время Великой Отечественной.

О настроениях масс в 1914 г. свидетельствовал видный военный теоретик Н. Н. Головин: «Все, кто был свидетелем войны России с Японией, не может не быть пораженным огромным различием в народных настроениях в 1904 г. и в 1914 г. Первым стимулом, толкавшим все слои населения России на бранный подвиг, являлось осознание, что Германия сама напала на нас. Миролюбивый тон русского правительства по отношению к немцам был широко известен, и поэтому нигде не могло зародиться сомнений, подобных тем, какие имели место в Японской войне. Угроза Германии разбудила в народе социальный инстинкт самосохранения. Другим стимулом борьбы, оказавшимся понятным нашему простолюдину, явилось то, что эта борьба началась из необходимости защищать право на существование единокровного и единоверного сербского народа. Это чувство отнюдь не представляло собой того „панславинизма“, о котором любил упоминать Кайзер Вильгельм, толкая австрийцев на окончательное поглощение сербов. Это было сочувствие к обиженному младшему брату. Веками воспитывалось это чувство в русском народе, который за освобождение славян вел длинный ряд войн с турками. Рассказы рядовых участников в различных походах этой вековой борьбы передавались из поколения в поколение и служили одной из любимых тем для собеседования деревенских политиков. Они приучили к чувству своего рода национального рыцарства. Это чувство защитника обиженных славянских народов нашло свое выражение в слове „братушка“, которым наши солдаты окрестили во время освободительных войн болгар и сербов и которое так и перешло в народ. Теперь вместо турок немцы грозили уничтожением сербов – и те же немцы напали на нас. Связь обоих этих актов была совершенно ясна здравому смыслу нашего народа»[107].

Однако правительство Николая II не нашло должной политической линии для поддержки патриотических чувств общества. Произошедшее было единение царя и народа дало сбой. Идеологическое содержание войны оказалось затемнено. Цели ее становились неясными. Мировоззренчески непонятен был союз с западными «либеральными супостатами» – Францией и Англией. Получила развитие тема измены властей. Появившиеся антивоенные настроения стали таким образом результатом не отсутствия готовности у народа решать имперские задачи России, а следствием отторжения десакрализованного, идеологически невнятного режима.