Глава 15. Величайший прорыв

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Владимир Пасечник был сдержанным, застенчивым и скромным человеком, но его лицо озарялось, когда речь заходила о науке. На фотографии, сделанной в 1980-е, когда Пасечник работал директором института в Ленинграде, он в вельветовом пиджаке, с морщинами на лбу, с лысиной; пытливые глаза смотрят вверх, в руке — блокнот или журнал.

Пасечник родился в 1937 году и потерял обоих родителей во время обороны Сталинграда. Он преодолел много препятствий, чтобы заниматься физикой, и во время учёбы в Ленинградском политехническом институте был одним из лучших на курсе. Но военные потери оставили глубокий шрам на личности Пасечника, и он намеревался заниматься наукой только в мирных целях. После института он стал научным сотрудником Института высокомолекулярных соединений в Ленинграде: его привлекла возможность создавать новые антибиотики и лечить болезни, например рак.[635] В 1974 году одного из профессоров, учивших Пасечника, попросили порекомендовать молодого исследователя для участия в спецпроекте. Преподаватель указал на Пасечника. Его выбрали, чтобы организовать в Ленинграде новое научно-исследовательское учреждение — Институт особо чистых биопрепаратов.[636] Это казалось многообещающей возможностью: у нового института были бы средства на покупку лучшего оборудования и привлечение самых талантливых специалистов. Пасечник согласился на эту работу и за следующие несколько лет зарекомендовал себя как талантливый и решительный руководитель. К 1981 году институт стал одним из передовых учреждений микробиологии в Советском Союзе. Он входил в состав «Биопрепарата». Впоследствии Пасечник рассказывал, что примерно в это время он осознал: его исследования могли быть использованы не только для обороны страны, как он прежде думал. Это могла быть и работа над оружием.

Домарадский и Попов пытались модифицировать генетическое устройство патогенов. Перед Пасечником стояла практическая задача: приспособить микробов для боевого применения и найти эффективные методы промышленного производства патогенов. Для военного применения возбудителей сибирской язвы и других болезней необходимо было выращивать большими партиями, они должны были оставаться стабильными, сохраняться при распылении в воздухе и хорошо рассеиваться. Целью Пасечника было найти такие способы подготовки и культивирования этих организмов, которые позволили бы превращать их в оружие без потери вирулентности и действенности. Он работал с образцами смертоносных возбудителей и осваивал сложный процесс их концентрации и превращения в аэрозоль.[637]

Перед разработчиками советского биологического оружия стояли различные проблемы. Для превращения в аэрозоль патоген нужно было, следуя верной рецептуре, смешать с химическими веществами, и для каждого рода микробов они были разными. Если всё сделано правильно, это сохранит вирулентность и токсичность патогена во время хранения или в бою. Если ошибиться, то возбудители погибнут или потеряют свою силу. Кроме того, оказавшись внутри оружия, они могут закупорить распылитель или сбиться в комок, что сделает оружие неэффективным; или же они могут быть нейтрализованы в окружающей среде уже после распыления. Могут возникнуть и другие осложнения: например, в Степногорске возбудители сибирской язвы погибали в ходе фаголизиса. Более того, крайне важен маленький размер частиц — они должны легко проникать в лёгкие жертв. По оценкам американцев, идеальный размер частиц составляет 1–5 микронов (микрон — одна миллионная метра). Если частицы окажутся крупнее, то верхние дыхательные пути человека отфильтруют их ещё до попадания в лёгкие; более крупные частицы также быстрее осаждаются в воздухе. Однако «Биопрепарат» и советские военные производили вещества с размером частицы до 12 микронов, зная, что даже если они не попадут в лёгкие, то всё равно инфицируют жертву, оказавшись в верхних дыхательных путях.[638]

Одним из важнейших изобретений Пасечника была машина для «помола», которая с помощью сильного удара воздуха превращала порции высушенного возбудителя в мелкий порошок. Кроме того, он разработал новые методы микрокапсулирования: крохотные частицы, содержавшие возбудители, покрывались оболочкой из полимеров, чтобы сохранить и защитить микробы от ультрафиолетового излучения. Пасечник часто сопровождал офицеров из 15-го Главного управления Министерства обороны, когда они объезжали НИИ. Попов вспоминал, что Пасечник сидел в первом ряду и всё записывал в блокнот.

Алибеков, тогда первый заместитель директора «Биопрепарата», в мемуарах писал, как провёл долгий, утомительный день с Пасечником в Ленинграде, изучая проекты института. «Отвозя меня на вокзал, где я должен был сесть на ночной поезд в Москву, Пасечник казался грустным и немного подавленным. Я спросил его, всё ли в порядке. Ставить столь личный вопрос перед человеком вроде Пасечника было рискованно. Он был одним из наших ведущих учёных, на двенадцать лет старше меня, и он всегда казался немного отчуждённым. Я вдруг забеспокоился, что он может обидеться».

«Могу я быть с вами честным? — произнёс Пасечник. — Дело вот в чём. Мне 51 год, и в моей жизни наступило странное время. Я не знаю, добился ли я того, чего хочу. И меня скоро отправят на пенсию». В «Биопрепарате» пенсионный возраст составлял 55 лет. Но Алибеков похлопал Пасечника по плечу и сказал, что не стоит волноваться. «Четыре года — большой срок, и это могут быть ваши лучшие годы!»

По словам Алибекова, Пасечник криво улыбнулся.[639]

Этот разговор не давал представления о настоящей глубине отчаяния Пасечника. По словам тех, кто его знал и говорил с ним позднее, Пасечнику было всё труднее найти моральное оправдание своей работе над оружием. С каждым годом военные, которым были необходимы всё более действенные возбудители и крупные производственные мощности, становились требовательнее.

Прежде всего, Пасечник работал над моделью возбудителя чумы, устойчивого к антибиотикам. Если бы модель оказалась работоспособной, её легко можно было бы адаптировать для настоящей бактерии Yersinia pestis. Его мечта — найти лекарство от рака — ушла. Обещание, которое он дал себе — заниматься мирной наукой, — сдержать было невозможно. Пасечнику казалось, что он попал в ловушку. Учёный начал готовить побег.

***

В октябре 1989 года Владимир Пасечник поехал во Францию, чтобы договориться о покупке лабораторного оборудования. Алибеков одобрил эту поездку и забыл о ней. Во Франции Пасечник получил сообщение: нужно вернуться на срочное совещание всех директоров институтов «Биопрепарата» через несколько дней. Пасечник попросил коллегу, поехавшего с ним в командировку, возвращаться одному; сам он, мол, поедет на следующий день. Когда коллега прибыл в Москву, его встретила в аэропорту удивлённая жена Пасечника. Сам же Пасечник вместо аэропорта отправился в канадское посольство в Париже, где объявил, что он учёный, который работал над биологическим оружием в секретной советской лаборатории, а теперь решил бежать за границу. Канадцы захлопнули перед ним дверь. Пасечник впал в отчаяние. Он боялся идти к американцам или британцам, предполагая, что те заставят его снова работать над биологическим оружием. Но вариантов было мало: он, пересилив себя, позвонил из телефона-автомата в английское посольство и повторил, что он советский специалист по бактериологическому оружию и хочет перебежать в Великобританию.

Англичане среагировали мгновенно. Пасечника усадили в машину, отправили в лондонский аэропорт Хитроу рейсом «British Airways», а затем отвезли на конспиративную квартиру где-то на побережье.[640]

***

В пятницу, 27 октября 1989 года, в Лондоне было холодно и сыро. Рабочий день подходил к концу. Надвигались сумерки. Кристофер Дэвис, военный врач британского ВМФ, учившийся в Оксфорде и Лондонском университете, ведущий специалист по биологическому оружию в военной разведке, вспоминал, что с нетерпением ждал уик-энда. Он привёл свой стол в порядок. На столе не было ни одного документа, всё было заперто, как положено. Но около пяти часов вечера зазвонил телефон; на линии был его шеф Брайан Джонс.

— Крис, зайди, пожалуйста, ко мне в кабинет, — сказал Джонс.

Дэвис отправился в его маленький кабинет — немногим больше, чем у него самого. Джонс вручил Дэвису лист бумаги. Это было сообщение от британской секретной службы MI-6 о прибытии советского перебежчика и о том, что он им рассказал.

— Вот дерьмо, — произнёс Дэвис. Его взгляд выхватил в тексте слово «чума». Он мгновенно понял, что это значит. Он сказал Джонсу: «Советский Союз разрабатывает стратегическое биологическое оружие. Чуму не применяют на поле боя!»[641]

Секретарь Алибекова вбежала в его кабинет утром в понедельник. На линии был заместитель Пасечника, Николай Фролов, и он хотел срочно поговорить с Алибековым. По словам Алибекова, он тогда был настолько уставшим, что, казалось стоит положить голову на стол — и он заснёт.

— У нас проблема, — заговорил Фролов. — Пасечник не приехал!

Алибеков утешил его: ничего страшного, если Пасечник немного опоздает на совещание директоров институтов.

— Нет! Нет! — Фролов чуть ли не кричал в телефонную трубку. — Он не вернулся из Франции!

Алибеков начал понимать, что произошло. Во Франции Пасечник не спал всю ночь, лёжа в одежде, а затем попросит коллегу ехать без него. Когда коллега собрался в аэропорт, Пасечник обнял его и сказал «прощай» вместо обычного «до свидания».

«Я слушал всё это, и у меня скрутило живот», — вспоминал Алибеков. Он зашёл к Калинину, директору «Биопрепарата». Тот выглядел так, будто услышал о смерти близкого родственника. Калинин побледнел и сказал Алибекову: нужно срочно звонить Горбачёву.[642]

***

В первые дни Пасечник сильно нервничал. Он оставил семью. Он боялся, что его будут судить как военного преступника, пригвоздят к позорному столбу или заставят вернуться к работе над микробами, а то и отправят назад в Советский Союз. Он знал массу всего об исследованиях «Биопрепарата» и испытывал страх перед возможной реакцией британцев. «Это, наверное, было как быть сброшенным в море, не зная, кишит ли вода акулами, доберёшься ли ты до берега, всё ли будет в порядке, — вспоминал Дэвис. — И от этого, я думаю, всё выглядело ещё более драматичным — его решение, что не может больше заниматься тем, чем занимался. Это был необыкновенный шаг».

Дело получило кодовое наименование «Truncate», («Усечённый»). Дэвис стал одним из двоих, ответственных за допросы, вместе с человеком из MI-6; периодически в беседах участвовал Дэвид Келли, глава микробиологического отдела в Портон-Даун — британском военном исследовательском учреждении в Уилтшире, где занимались вопросами химической и биологической защиты. Дэвис принадлежал к небольшой группке экспертов по биологическому оружию, которых многие годы ставила в тупик советская деятельность. Во время бесед с Пасечником тому было присвоено вымышленное имя Майкл, но Дэвис знал, кто он такой. Они говорили по-английски, хотя иногда Дэвис просил о переводе — скажем, когда Пасечник пытался объяснить ему, кто такие гамадрилы. Тогда, когда Пасечник не рассказывал о Советах, он расспрашивал англичан о Великобритании, задавал вопросы о семейной и общественной жизни. Пасечник изумился, услышав, что у Келли дома есть персональный компьютер.

Дэвис с коллегой узнали от Пасечника больше, чем за многие годы шпионской работы. «Это был исключительный момент, — говорил Дэвис. — Если вы работаете в разведке, такое случается раз за всю жизнь. А может быть, и ни разу. Это был один из таких моментов. До того, как он пришёл к нам, перебежчиков вовсе не было. И не было надёжных, высокопоставленных источников информации». Он также говорил: «Побег Владимира стал одним из главных моментов, приблизивших кончину Советского Союза и конец холодной войны. Это был наш величайший прорыв».

Пасечник рассказал им нечто удивительное. Советский Союз не только превращал традиционные болезни в оружие, но и хотел создать новых возбудителей, устойчивых к антибиотикам и способных пробить иммунную защиту жертвы. Советские власти также работали над вакцинами, защищающими операторов бактериологического оружия, и датчиками, способными зафиксировать нападение. У СССР была не только обширная программа тактического оружия; внимание к чуме и оспе говорило о намерении создать оружие большой дальности — стратегическое. Пасечник отмечал, что советские власти ещё не достигли одной из главных целей — создания нового патогена для биологической войны, совершенно устойчивого к лекарствам. Но эта работа продолжалась.

Пасечник также объяснил британцам, каким образом планировалось замаскировать советскую программу — возможно, это позволили бы сделать небольшие мобильные лаборатории, которые нельзя обнаружить. Пасечник рассказал об обширной сети лабораторий и производств, работающих под прикрытием «Биопрепарата». За пятнадцать лет на них было потрачено более 1,5 млрд рублей. Там трудились десятки тысяч сотрудников. Он рассказал, что межведомственный научно-технический совет, где когда-то работал Домарадский, отвечал за военный бактериологический проект. Пасечник сообщил также, что СССР подготовил для НИИ систему фальшивых бюджетов, показывающих, что они работают над невинными гражданскими проектами в области биотехнологий.

Сначала Пасечник колебался, но со временем он стал более уверен в себе. «Он был очень хорошим источником», — говорил Дэвис. По его словам, Пасечник говорил только «о том, что знал лично, или из данных, к которым он имел доступ, или что ему рассказали, или что он узнал, просто болтая с другими людьми. Он никогда и ничего не преувеличивал».

Прошло всего три месяца с тех пор, как комиссия Политбюро собралась в кабинете Зайкова, чтобы обсудить прикрытие для своей программы, а Пасечник уже выкладывал британцам секреты Кремля. Его информация помогла Великобритании составить список из двадцати отговорок, которые СССР мог бы использовать для сокрытия своей нелегальной деятельности. По мере того, как Пасечник говорил, британские политики понимали, что некоторые предположения, из которых они исходили в последние десятилетия, были ошибочными.

За два года до этого Джонс, написавший докторскую диссертацию по металлургии, стал руководителем отдела DI-53 британского Минобороны. Отдел занимался анализом разведданных о ядерном, химическом и биологическом оружии, поступавших из самых разных источников. В основном они занимались ядерными и химическими материалами; по словам Джонса в его отделе было всего два специалиста по химическому и биологическому оружию. Одним из них был сам Дэвис.

Когда в конце 1950-х британцы отказались от своей программы биологического оружия, они исходили из предположения, что самое эффективное средство сдерживания — это ядерное оружие. Этим соображением они и руководствовались с тех пор. «В тот же год, когда мы создали наш ядерный потенциал, мы закрыли программы разработки биологического и химического оружия, — говорил Джонс. — Ядерного было достаточно». Затем, в начале 1970-х, была подписана конвенция по биологическому оружию, и британские дипломаты сыграли в этом событии важную роль. Тогда было популярно мнение, что биологическое оружие в современной войне бесполезно. «Это не средство сдерживания, его трудно использовать для обороны, и в целом оно не вписывалось в западные представления о полезном военном материале», — вспоминал Джонс. Ещё одним доводом было решение Никсона закрыть американскую программу в 1969 году. Джонс также говорил: «У русских есть ядерное оружие — зачем им нужно биологическое?» Британцы допускали, что если СССР что-то и делает в этой области, то пытается создать усовершенствованное химическое или биологическое оружие ближнего боя, испускающее токсины — возможно, какое-то гибридное химико-биологическое оружие. Они предполагали, что такое новое оружие будет использоваться против солдат на поле боя. «Была мысль, что именно за этим гонятся русские», — говорил Джонс.[643]

Но беседы с Пасечником открыли британцам глаза на куда более широкий спектр оружия, от тактического до стратегического. Советская программа была гораздо смелее, чем Запад мог себе представить. Это стало очевидно, когда Пасечник начал рассказывать о патогенах, о которых знал больше всего, вроде Yersinia pestis, возбудителя чумы. Пасечник говорил, что много внимания они уделяли усовершенствованию лёгочной чумы как основы для оружия; в советских институтах оптимизировали её производство, хранение, технику распространения в виде аэрозоля и устойчивость к антибиотикам. Пасечник рассказал что в его институте работали над разными моделями возбудителя чумы, чтобы создать своего рода суперчуму.

Одним из леденящих душу рассказов Пасечника было сообщение о том, что советские военные уже изготовили оружие на основе чумы и заливали его в некоторые боеголовки; заряды нужно было пополнять каждые несколько месяцев. Чтобы выпускать достаточно этого вещества, они нарастили производственные мощности и теперь могли получать до двух тонн в год. Пасечник рассказал, что военные испытывали чуму на павианах на острове Возрождения в Аральском море вплоть до 1989 года.

Секреты лились рекой, но особенное внимание англичан привлекло упоминание чумы. «Её не станешь применять на поле боя, — говорил Дэвис. — Если вы используете чуму, значит, вы собираетесь уничтожить чужую страну. Точка. Вот о чём идёт речь.[644] Чума — это инфекционное заболевание. Вспомните, в XIV веке чума унесла жизни трети европейцев. И болезнь быстро делает своё дело. Если не начать лечение хотя бы в течение ближайших 12–24 часов, вы умрёте, получите вы антибиотики или нет».

Целью чумного оружия было незащищённое население. «Это было талантливое решение — они переменили подход, вернулись к традиционному использованию биологического оружия как средства массового уничтожения», — говорил Джонс.

Потом Пасечник рассказал, что его институт получил задание: разработать метод распространения аэрозоля с аппарата, летящего в шестидесяти метрах над землёй. Пасечник не занимался этим аппаратом — только системой распыления — британцы легко догадались, что летало на такой высоте — крылатые ракеты, которых так боялись из-за их способности ускользать от радаров. Крылатую ракету со смертоносными веществами можно было запустить с подводной лодки. Она распылила бы микробов по пути к цели и затем исчезла бы. Мысль об этом всполошила всех, кто допрашивал Пасечника.

За месяцы этих бесед британцы получили представление не только о традиционных патогенных организмах, но и о более сложной генетической инженерии, которой занимались в Кольцове и Оболенске. Хотя институт Пасечника был специализированным, он был в курсе большой программы по укреплению устойчивости болезней к антибиотикам. Пасечник также рассказал британцам о том, как учёные пытались обмануть иммунную систему тела. Он аккуратно отмечал, в какой области исследования не принесли плодов; он говорил, что усовершенствованная чума была продуктом не генной инженерии, а обычных методов селекции. Он также рассказал, что в числе целей была генетическая модификация туляремии — мечта Домарадского, — но в полевых испытаниях этот продукт проявил себя неудачно.[645]

Пасечник знал многих людей в этой системе, в том числе начальство — Алибекова и Калинина, работавших в головной структуре «Биопрепарата» на Самокатной улице в Москве. Он был в курсе названий и задач отдельных военных предприятий, занимавшихся биологическим оружием в Загорске, Кирове и Свердловске. Он знал о масштабном производстве сибирской язвы в Степногорске. Информация, полученная от Пасечника, убедительно подтверждала, что Советский Союз нарушил кондицию о биологическом оружии и обманывает весь мир. Советские власти скрывали свои преступления под множеством слоёв маскировки, но Пасечник сорвал их все.

После этих откровений в британской разведке и политических ведомствах начались осторожные дискуссии: знали ли реформаторы Горбачёв и Шеварднадзе о том, что в советских пробирках хранятся столь опасные вещества? Пасечника забросали вопросами о Горбачёве. Он отвечал, что если Шеварнадзе знал об этом, то и Горбачёв должен был знать. Так работала система. Пасечник был уверен, что Шеварднадзе участвовал в нескольких совещаниях на высшем уровне в 1988 году. Анализ Дэвиса также говорил в пользу этой точки зрения.

Но если Горбачёв был в курсе, то британцам следовало поставить под сомнение свои представления о нём. Тэтчер первой из западных лидеров объявила, что с Горбачёвым можно иметь дело. Буш — после почти года колебаний — также планировал свою первую встречу с Горбачёвым. Можно ли было с ним иметь дело? Или же это был лидер страны и системы, в обход международных договоров создавшей и производившей самое разрушительное биологическое оружие, с каким сталкивалось человечество?

В Лондоне объединённый комитет разведки подготовил на основе откровений Пасечника короткую докладную записку. Первым получателем таких докладов всегда значилась Её величество королева. Вторым — премьер-министр Тэтчер.

***

В начале ноября 1989 года, когда Пасечника ещё допрашивали, рухнула Берлинская стена. Летом Венгрия открыла границу с Австрией. Тысячи граждан Восточной Германии хлынули в посольства ФРГ в Будапеште и Праге. В октябре Горбачёв побывал в Берлине и дал понять, что Советский Союз не будет вмешиваться — этот урок он вынес из своего жаркого визита в Прагу после советского вторжения 1968 года и из самокритичных бесед со своим лучшим другом Млынаржем. На вечерней церемонии при свете факелов в Берлине молодые активисты, которых специально отбирали организаторы, поразили Горбачёва. Проигнорировав реакционера, партийного босса Эриха Хонеккера, тоже стоявшего на трибуне, они стали кричать: «Перестройка! Горбачёв! Помогите нам!»[646] Горбачёв стал символом перемен, сотрясавших теперь фундамент империи, которой он правил. В начале ноября новое правительство Восточной Германии под влиянием волнений и протестов общественности разрешило поездки на Запад через Чехословакию, и десятки тысяч людей наводнили дороги. Правительство поспешно составило новые правила перемещений, которые планировалось объявить 10 ноября; но решение случайно огласили па правительственной пресс-конференции вечером 9 ноября.[647] В программе новостей предположили, что граждане Восточной Германии смогут получить визы на пограничных пунктах, чтобы немедленно покинуть страну, и началось настоящее безумие. Поползли слухи, что все ограничения на поездки снимаются. К вечеру тысячи людей собрались у Берлинской стены. Пограничники, не получившие никаких инструкций, просто открыли ворота. Берлинская стена была разрушена через двадцать восемь лет после того, как её возвели. Раскол Европы подошёл к концу.

В 15:34 по вашингтонскому времени репортеров пригласили в Овальный кабинет. Буш нервно вертел авторучку. Позднее он вспоминал, что чувствовал неловкость. Он, как всегда, осмотрительный, беспокоился, что его комментарии могут спровоцировать жёсткие ответные меры со стороны Советов. Воспоминания о бойне на площади Тяньаньмэнь были ещё свежи. Лесли Стал из «CBS News» заметил, что «это вроде бы наша великая победа в большой битве Востока и Запада, но что-то я не вижу на вашем лице восторга. Мне интересно, что вы думаете об этом».

— Я не из тех, кто реагирует эмоционально, — ответил ему Буш.[648]

На следующий день, 10 ноября, Черняев записал в дневнике: «Берлинская стена рухнула. Закончился целый этап в истории социализма».

После падения стены перед Горбачёвым замаячили ещё более суровые времена. Советская экономика быстро шла ко дну: наступили острый дефицит продуктов и зерновой кризис, производство нефти сокращалось. Перестройка не смогла поднять качество жизни. На заседании Политбюро в день падения Берлинской стены Горбачёва заботила не Восточная Европа, а вероятность дезинтеграции Советского Союза — республики начали откалываться. Руководители Эстонии и Латвии незадолго до этого заявили Горбачёву, что «у них есть чувство, что нет другого варианта, кроме как выйти из состава СССР»; об этом Горбачёв и сообщил Политбюро.[649]

Буш ждал контакта с Горбачёвым почти год, но теперь перед ним встало сразу несколько серьёзных проблем: будущее Германии, да и всей Европы, было покрыто туманом; Горбачёв сталкивался со всё более серьёзными трудностями у себя на родине; переговоры о контроле над вооружениями буксовали. Наконец Буш и Горбачёв собрались на саммит на Мальте 2–3 декабря. Сильный ветер и высокие волны гуляли в гавани, пока они разговаривали на борту советского круизного лайнера «Максим Горький». Буш заверил Горбачёва, что он поддерживает перестройку, но также подчеркнул свою осторожность в связи с падением Берлинской стены. «Я не собираюсь прыгать на стене», — сказал Буш, исковеркав один из своих любимых афоризмов; он имел в виду, что не станет «плясать на стене», то есть смущать советского лидера. «Ну, — заметил Горбачёв, — прыгать по стенам — неподходящее занятие для президента». Они рассмеялись. Восемь часов они говорили о ликвидации химического оружия, о том, как ускорить переговоры о стратегических ядерных вооружениях и сократить военное присутствие в Европе, о бархатных революциях, о Никарагуа, об Афганистане и советских экономических неурядицах. Ни один из лидеров не упомянул биологическое оружие.[650]

***

Побег Пасечника в конце 1989 года вызвал потрясение у небольшой группы советских чиновников, которые были в курсе дела. 6 декабря в Кремле приняли решение. Как писал Катаев в своей справке, было издано постановление ЦК — по сути, решение Политбюро — о том, чтобы Министерство здравоохранения, в чьём ведении находился «Биопрепарат», ускорило подготовку объектов к возможной международной инспекции. В документе говорилось, что объекты должны быть готовы визиту к 1 июля 1990 года, чтобы «предотвратить нежелательнее последствия» побега Пасечника.[651]

В мемуарах Алибеков вспоминал: «Нас успокаивал факт, что Пасечник многого не знал. Он лично не участвовал в производстве оружия, и благодаря нашему режиму безопасности многое из того, что он мог бы рассказать западным разведывательным ведомствам, оставалось бы слухами. Тем не менее те, кто допрашивал Пасечника, узнали бы тайну, которую мы так долго хранили — каково реальное назначение “Биопрепарата”».[652]

Алибеков был прав в том, что Пасечник не сможет предоставить британцам информацию о производстве оружия. Но Пасечник много времени провёл в поездках по микробиологическим институтам, делая записи об их деятельности. И у него была хорошая память.

***

В начале 1990 года чиновники отклонили ещё одну попытку добиться большей открытости насчёт эпидемии сибирской язвы в Свердловске.

К этому моменту Горбачёв и Шеварднадзе вызывали у военных глубокую неприязнь. Они договорились о ликвидации сотен новейших советских ядерных боеголовок и ракет, а также урезали военные расходы. Организация Варшавского договора разваливалась, советские войска уходили из Восточной Европы. Всё это соответствовало намерениям Горбачёва положить конец сверхмилитаризации государства и облегчить бремя обороны, возложенное на экономику и общество, но военные принимали это в штыки. Они были в бешенстве, и особенную злость у них вызывал Шеварднадзе.

Пятого января ведомство Шеварднадзе попыталось немного ускорить раскрытие информации о биологическом оружии. МИД распространил проект постановления ЦК, в котором говорилось, что лучший способ отразить международные требования по биологическому оружию после бегства Пасечника — это предложить американцам обмен данными в двух областях: о работе над оружием до вступления в действие конвенции по биологическому оружию в 1975 году и о том, как разработки в области биологического оружия с тех пор были переориентированы для гражданского применения. {Конвенция о запрещении разработки, производства и накопления запасов бактериологического (биологического) и токсинного оружия и об их уничтожении. Подписана в 1972 году 22 государствами, вступила в силу 26 марта 1975 года. В настоящее время ратифицирована 163 странами. — Прим. ред.}.

МИД предложил: если возникнут вопросы по поводу вспышки сибирской язвы в Свердловске, то отвечать американцам следует, что имел место несчастный случай, что ведётся расследование и что его результаты могут быть предоставлены зарубежным партнёрам. Этот документ распространил заместитель Шеварднадзе по контролю над вооружениями Виктор Карпов. Он отправил проект: руководству «Биопрепарата» (в списке был и Алибеков), военным (включая 15-е Главное управление, которое занималось биологическим оружием), в КГБ, Минздрав, Академию наук и другие организации.

Пять дней спустя последовала гневная реакция Минобороны. Министр Дмитрий Язов разослал всем, кто получил проект, письмо с претензией, что армию совершенно не держат в курсе. Военные сообразили, что предложение об обмене данными будет «радикально противоречить» предыдущим заявлениям о том, что Советский Союз никогда не работал над биологическим оружием, не производил его и не обладал его запасами. Иными словами, МИД предложил открыть форточку, а военные хотели захлопнуть её, прежде чем правда выйдет наружу.

Что касается Свердловска, то Язов настаивал на том, что на предприятии «не было никаких взрывов и несчастных случаев». Эпидемию вызвало испорченное мясо, как определила в то время правительственная комиссия, и «в данный момент не существует новой информации или обстоятельств, порождающих сомнения в правильности её выводов».

Военные были так встревожены, что потребовали от Карпова отозвать все пятнадцать экземпляров проекта резолюции. Документы показывают, что армия взяла верх. Формулировки проекта МИД были немедленно изменены, и на следующий день, 11 января, Карпов разослал исправленный документ.[653]

***

С октября 1989 по февраль 1990 года британцы изучали информацию, полученную от Пасечника. Они стали делиться ею и с США. Даг Макичин, директор по контролю над вооружениями в ЦРУ, получил папку с сообщениями из Лондона, где были подытожены беседы с Пасечником и сформулирован вывод: СССР работает над стратегическим биологическим оружием. Формально этот документ пока не распространяли среди сотрудников ЦРУ. Нобелевский лауреат, микробиолог Ледерберг отправился в Великобританию, чтобы поговорить с Пасечником, и вернулся, шокированный открытием, что существует программа производства оспы. Он был убеждён, что Пасечник говорит правду. Макичин попросил технических специалистов ЦРУ помочь с подтверждением слов перебежчика и изучить данные со спутников, чтобы установить местонахождение объектов и другие детали.

Как и британцы, Макичин долгое время думал, что СССР не станет создавать бактериологическое оружие, поскольку у него есть ядерное. «Мы также располагали информацией из авторитетных источников, что среди советских профессиональных военных распространено мнение: биологическое и химическое оружие — это орудие террористов, — отмечал Макичин. — Что, мол, от него нет толку на поле боя. Каким образом вы собираетесь применять БО в бою?» Хотя в городской среде биологическое оружие привело бы к массовым жертвам, говорил Макичин, «все эти букашки и газы — не то оружие, которое стали бы использовать профессиональные военные. И у нас было множество свидетельств того, что советские военные — профессионалы. Одним из главных аргументов против размещения БО на РС-20 было: что за трата времени? Как-то не сходилось это».

Макичин решил обсудить новую информацию на совещании ключевых сотрудников Белого дома, занимавшихся вопросами контроля над вооружениями и известных как «не-группа». Из опасения, что утечки и бюрократические интриги помешают процессу, в Белом доме при Буше было заведено так, что самые деликатные вопросы рассматривались исключительно в узком кругу. В него входили: сотрудники госдепартамента Министерства обороны, ЦРУ, Объединённого комитета начальников штабов, Агентства по контролю над вооружениями и разоружению, Министерства энергетики, а также Совета по национальной безопасности. На заседания не допускались помощники и консультанты, утечек там не терпели, да и о самом существовании этой группы знали очень немногие. Она называлась «не-группой», потому что официально её не существовало.[654]

После мальтийского саммита у «не-группы» было немало дел: сокращение войск в Европе, переговоры о химическом оружии, необходимость добиться нового договора о стратегических вооружениях к началу июня, когда Буш с Горбачёвым наметили полноценный саммит в Вашингтоне. И вот на одном из заседаний «не-группы» в феврале, когда с текущими вопросами было покончено, Макичин попросил всех задержаться. Перед ними возникла новая проблема, которую он образно описал как «дерьмо в кастрюле».

Он сообщил им поразительные новости: высокопоставленный источник описал общие очертания секретной разветвлённой советской программы по разработке биологического оружия, которая действовала под прикрытием гражданской организации «Биопрепарат». Для членов «не-группы» это была, похоже, бомба с часовым механизмом. Горбачёв увязал всё глубже. Буш уже целый год держал дипломатическую работу США на паузе. Макичин сказал о перебежчике: «Если то, что он говорит, хотя бы частично подтвердится, то это событие очень существенное. И если мы не разрешим эту проблему, то не получим ни одного соглашения о контроле над вооружениями». Макичин был уверен, что «ястребы» в конгрессе, в том числе консервативный сенатор-республиканец Джесси Хелмс из Северной Каролины, видный член комитета по международным делам, который уже выступал с нападками в адрес Горбачёва из-за нарушения СССР других соглашений, — воспользуются этим, чтобы заблокировать все возможные договорённости с Москвой. «Можете представить, что случится, когда об этом узнает Джесси Хелмс?» — вспоминал Макичин. Он уже воображал себе, что скажет сенатор: «С Советами нельзя иметь дела, это лжецы, жулики, ханыги, крысы, отбросы — у меня тут полный список». Макичин сообщил «не-группе», что перебежчик — надёжный источник и что «мы попробуем получить подтверждение. Он поделился таким количеством подробностей, что какого-то подтверждения можно добиться».[655]

Буш решил держать историю о «Биопрепарате» в секрете, как много лет поступали сами Советы. У Соединённых Штатов и Британии наконец появились доказательства, так долго ускользавшие от экспертов по советскому биологическому оружию, но из-за давления, обрушившегося на Горбачёва, и из-за драматических событий в Европе президент решил не выносить это на публику. Сделать это означало не только вызвать возмущение американского конгресса, но и серьёзно навредить Горбачёву и Шеварднадзе — а в тот момент советским лидерам и без того приходилось очень нелегко. Деннис Росс, который был тогда директором отдела политического планирования госдепартамента и ведущим помощником Бейкера, вспоминал: «Горбачёв и Шеварднадзе находились под колоссальным давлением. Мы думали — какую нагрузку смогут вынести они? К тому же тогда мы пытались ввести {объединённую} Германию в НАТО. Германия в НАТО — это стратегическая архитектура нового поколения. Германия — это важнее всего остального. И как вы расскажете о таком? Это были конкурирующие цели, и нам нужно было сделать выбор».[656] На встрече Горбачёва с Бейкером 9 февраля о биологическом оружии не было сказано ни слова. Макичин говорил, что весной ЦРУ провело на эту тему инструктаж для весьма узкого круга законодателей из Капитолия, и все они дали клятву хранить секрет. История никуда не просочилась.

Алибеков писал в мемуарах, что если бы информацию опубликовали, то Горбачёв, возможно, был бы вынужден тут же закрыть программу биологического оружия. Но этого не произошло. «Решение Буша неожиданно дало нам передышку, — писал Алибеков. — Ещё два года мы продолжали вести исследования и разрабатывать новое оружие».

***

Весной 1990 года положение Горбачёва стало шатким. Начались массовые протесты против его правления, прибалтийские республики объявили о своей независимости, а Ельцин стал председателем российского парламента. Съезд народных депутатов, ставший высшим законодательным органом в результате реформ Горбачёва, аннулировал монополию КПСС на власть. Черняев, ближайший советник Горбачёва, был охвачен сомнениями. «Всё больше беспокоило меня, что то, что должно было происходить под руководством Горбачёва, — писал он, — происходило не так, как хотелось бы и даже как он сам хотел».[657] Горбачёв хотел спасти страну с помощью реформ, однако она трещала по швам. 4–6 февраля Шеварднадзе побывал в Вашингтоне, и американцы осознали, что советская армия находится почти на грани восстания против гражданского руководства. Шеварднадзе забрал назад уступку насчёт крылатых ракет, сделанную на переговорах с Бейкером в феврале. «Я видел дипломата с политическим пистолетом у виска, — вспоминал Бейкер. — Любой шаг вперёд мог означать для него самоубийство».[658]

Алибеков в то время был всё ещё лояльным сотрудником и по-прежнему работал замдиректора «Биопрепарата». Но его взгляды изменились, и он размышлял, как долго они ещё смогут скрывать программу биологического оружия. «Как и все, я был в ярости из-за побега Пасечника и был уверен, что он поставил под угрозу нашу безопасность, — говорил он. — Но если другие отчаянно стремились сохранить статус-кво, то я не видел другого выбора, кроме как сменить курс». Он считал, что им стоит законсервировать производственные линии, но сохранить образцы штаммов и исследовательские учреждения. Лаборатории было бы проще замаскировать — можно было бы притвориться, будто они готовят вакцины, — чем фабрики, килограммами выпускающие возбудителей оспы и сибирской язвы: «Если бы обстоятельства этого потребовали, мы смогли бы восстановить нашу мощь в любой момент. Имея штаммы в хранилищах, мы были бы в трёх-четырёх месяцах от полномасштабного производства».[659] Алибеков говорил, что после бегства Пасечника председатель КГБ Крючков отправил Горбачёву меморандум с рекомендацией «ликвидировать наши производственные линии по выпуску биологического оружия». В меморандуме доказывалось, что программа бактериологической войны уже не является для Запада секретом, поэтому СССР стоит «списать потери» и закрыть фабрики.[660]

Но вместо того, чтобы остановить машину биологической войны, её решили закамуфлировать. На заседании Политбюро 25 апреля 1990 года был одобрен план, позволяющий уйти от возможных вопросов американцев о биологическом оружии. Идея была в том, чтобы предложить вроде бы большую открытость — обмен визитами. Но это должны были быть не формальные интрузивные инспекции, а скорее отрепетированные визиты в избранные советские лаборатории, где всё уже подчищено, а также ответные требования изучить американские объекты и обмен информацией о биологической защите — скажем, о вакцинах. Этот одобренный Политбюро план, содержащий «дополнительные директивы» и три приложения, подчёркивал также, что советская сторона желает добиться большей открытости и большего доверия по поводу биологического оружия. Одним из приложений стал проект двустороннего соглашения, в названии которого были слова «меры по укреплению доверия и расширению открытости».

Но это была демагогия. Истинной целью было отвлечь внимание от «Биопрепарата». В другом приложении предлагалось предоставить информационные материалы о свердловском предприятии, чтобы уйти от вопросов о случае с сибирской язвой 1979 года. В этом трёхстраничном документе утверждалось, что на свердловском объекте работали над вакцинами от сибирской язвы. Там ничего не говорилось ни об инциденте 1979 года, ни о работе над наступательным биологическим оружием.[661]

Алибеков вспоминал, что ему поручили добиться подписи Карпова — чиновника из МИДа, отвечавшего за контроль над вооружениями, — на документе об обмене визитами. «Я стал добираться по загруженным московским дорогам до Смоленской площади, где в одной из характерных сталинских высоток, нависшей над городом, располагается министерство. Мне не нужна была вооружённая охрана, поскольку в моём портфеле не было никаких государственных секретов, — отмечал Алибеков. — Просто папка, полная лжи».

Карпов прочёл бумаги и посмотрел на Алибекова:

— Вы знаете, молодой человек, я предвижу, что вас ждут неприятности.

«Он застал меня врасплох», — вспоминал Алибеков в мемуарах. Он запротестовал — документы подписывали другие.

— Я просто доставил бумаги.

Карпов устало покачал головой.

— Я знаю, кто вы, и знаю, чем вы занимаетесь, — сказал Карпов. — И я знаю, что здесь нет ни слова правды.

Он подписал документ.

Алибеков убедил своего шефа Калинина, что им стоит законсервировать некоторые производства, выпускающие микробов, но сохранить лаборатории. Он вспоминал, что подготовил проект указа на подпись Горбачёву. Он состоял всего из четырёх абзацев. В документе говорилось, что «Биопрепарат» прекращает существование как ведомство, занимающееся наступательным биологическим оружием, и становится самостоятельной организацией. Через несколько недель, 5 мая, указ, по словам Алибекова, вернулся из Кремля. «Он у нас», — сказал ему Калинин. Но когда Алибеков увидел документ, который вернул им Горбачёв, он «онемел»: «Там были все абзацы, что я подготовил, но в конце был приписан ещё один, где “Биопрепарату” предписывалось “организовать необходимую работу по сохранению всех учреждений в состоянии готовности к дальнейшему производству и разработкам”».

Первая часть указа, писал Алибеков, прекращала функционирование «Биопрепарата» как организации, отвечающей за наступательное биологическое оружие, вторая — возрождала его.

Алибеков протестовал, но Калинин отмахнулся от его слов. «Этот документ, — сказал Калинин, — позволяет каждому делать то, что захочется».

Алибеков рассказывал, что, ссылаясь на горбачёвский указ, он приказал руководству фабрики сибирской язвы в Степногорске уничтожить испытательную камеру, на которую сам потратил столько времени и усилий. Он также поговорил с Сандахчиевым из «Вектора» о конверсии некоторых производств. По его словам, он несколько раз ездил в Сибирь, чтобы понаблюдать за конверсией; она была завершена к концу 1990 года. Но в то же самое время Сандахчиев, по словам Алибекова, строил новое предприятие для выращивания вирусов в качестве оружия. «В похожую двойную игру играли по всей системе», — писал он. Пока Алибеков, по его словам, закрывал производственные линии, другой чиновник «Биопрепарата» «выделял средства на покупку новых вагонов — чтобы разместить там мобильные фабрики».[662]

***

Соединённые Штаты и Великобритания, теперь располагавшие подробной информацией, полученной от Пасечника пытались тихо противодействовать СССР. 14 мая 1990 года британский и американский послы в Москве, сэр Родрик Брейтвейт и Джек Мэтлок-младший, организовали совместный демарш — направили формальную ноту протеста. В тот же день они довели свои протесты до верхушки советского руководства, встретившись по отдельности с помощником Горбачёва Черняевым и с заместителем Шеварднадзе Александром Бессмертных.

Мэтлок говорил, что когда послы направили протест, Черняев «вовсе не стремился полемизировать». «Он тут же сказал, что есть три возможности», — вспоминал Мэтлок. Одна — что информация неверная. «Мы, конечно же, возразили, что убеждены в её достоверности», — говорил Мэтлок. Второй вариант, по словам Черняева, состоял в том, что такая программа существовала и Горбачёв знал о ней, но не говорил самому Черняеву. Третий вариант — что программа существовала, но о ней не знал и Горбачёв. «Ответ Черняева, допускающий возможность существования программы, знал о ней Горбачёв или нет, был первым комментарием такого рода» от советского чиновника, который Мэтлок когда-либо слышал.[663]

Министр иностранных дел Александр Бессмертных сделал подробные заметки. Он записал слова Мэтлока и Брейтвейта о том, что у Запада есть «новая информация» о советских предприятиях по выпуску биологического оружия, их сотрудниках и программах. Согласно его записям, они также сказали: «У нас есть основания предполагать, что в СССР существует крупномасштабная секретная программа в области разработки биологического оружия и значительные запасы такого оружия, заметно превосходящие разумную потребность в нём для исседовательских целей».

Послы настаивали, что не намерены провоцировать «общественное возмущение» по этому вопросу. Брейтвейт призвал Бессмертных разрешить его «без дополнительного шума». Мэтлок сказал, что тема обсуждается только по совершенно секретным каналам и что Соединённые Штаты «абсолютно не заинтересованы в осложнении отношений накануне важнейших переговоров на высшем уровне». До саммита Буша н Горбачёва оставались считанные недели. Бессмертных пообещал проинформировать Шеварднадзе.[664]

***

Демарш привлёк внимание Кремля. На следующий день, 15 мая 1990 года, Зайков отправил Горбачёву отпечатанное на машинке письмо. Это письмо, обнаруженное в архиве Катаева, — важная веха в истории обмана вокруг «Биопрепарата». Оно показывает: Горбачёв лично потребовал от члена Политбюро доложить ему о работе над биологическим оружием.

Ответ Зайкова был отправлен и Шеварднадзе. «Строго конфиденциально», — предупреждала короткая записка за подписью Зайкова.[665]

«В соответствии с вашим поручением, — писал Зайков Горбачёву, — докладываю по вопросу о биологическом оружии». Слово «биологическое» было аккуратно вписано от руки в оставленные для этого пробелы: вопрос был очень деликатным, и Зайков не хотел, чтобы машинистка что-либо узнала.

Зайков нарисовал избирательную картину прошлого и настоящего программы биологического оружия. Из письма следует, что советские чиновники лгали не только миру, но и друг другу, в том числе и главе СССР. «В нашей стране, — сообщал Зайков Горбачёву, — работы по созданию биологического оружия были начаты в 1950-х в трёх организациях Министерства обороны, дислоцированных в гг. Кирове, Загорске и Свердловске». В действительности работа началась в конце 1920-х.

Зайков обозначил три главных военных предприятия в послевоенный период.

«С 1971 года, — продолжал Зайков, — к этим работам были подключены ещё 12 организаций Министерства медицинской промышленности СССР и бывшего Государственного агропромышленного комитета СССР. До 1985 года отработано 12 рецептур и средства их применения, которые нарабатывались в соответствующих количествах, хранились и уничтожались по истечении срока пригодности (в среднем 6 месяцев)».[666]

Эта характеристика Зайкова едва ли отдавала должное масштабным изысканиям, направленным на создание генетически модифицированных микробов, их производство и превращение в оружие, равно как и сети лабораторий и фабрик, созданных «Биопрепаратом» и военными. Затем Зайков описал историю конвенции, отмечая в ней отсутствие «чёткого механизма контроля над её соблюдением и невозможность разграничения работ в области создания биологического оружия и средств защиты от него».

Зайков был прав в том, что граница между работой над наступательным биологическим оружием и средствами защиты порой была нечёткой. Но советские власти не просто переступили черту, они намеренно пошли на прямое нарушение международного договора. Зайков не информировал Горбачёва об этих нарушениях. Напротив, он заявил, что западные страны также могли нарушать соглашение.

Зайков описал, как на высшем уровне принимались решения в отношении биологического оружия в предыдущие несколько лет. Он сообщил Горбачёву, что советские чиновники заключили: после грядущего глобального запрета химического оружия есть вероятность инспекций, в том числе, возможно, инспекций по проверке соблюдения конвенции 1972 года о биологическом оружии. Он напомнил Горбачёву о постановлении ЦК от 6 октября 1989 года, принятом за несколько недель до бегства Пасечника. Оно, писал Зайков, состояло в том, чтобы «переориентировать весь научно-технический потенциал по разработке биологического оружия и использовать для усиления работ по созданию средств защиты от него, что не противоречит нашим международным обязательствам». Но Зайков почему-то забыл упомянуть: именно в постановлении от 6 октября говорилось, что СССР должен попытаться «сохранить паритет» в области военной биологии.

Зайков писал: «В 1988 году ликвидирован хранившийся запас специальных рецептур, прекращена наработка активных материалов на промышленных объектах, демонтировано специальное снаряжательно-сборочное и технологическое оборудование».[667] Зайков также напомнил Горбачёву о решениях, принятых ранее на высоком уровне: планировалось ускорить очистку отдельных объектов перед возможной инспекцией.[668] «В настоящее время завершаются работы к предъявлению для международного контроля» три лаборатории: Оболенск, где Попов и Домарадский занимались генной инженерией бактерий и где Попов наблюдал за гибелью морских свинок; Кольцово, где Попов впервые экспериментировал с генетически модифицированными вирусами; и институт Пасечника в Ленинграде, где, среди прочего, изучали, как эффективнее производить вещества и сделать их более сильнодействующими. Эти три лаборатории были ключевыми для программы «Биопрепарата».

«Нельзя исключить, что повышенный интерес определённых кругов Запада к соблюдению нашей страной положений Конвенции 1972 года проявляется после невозвращения из командировки во Францию в октябре 1989 года генерального Директора НПО “Фармприбор” Пасечника В.А.», — писал Зайков. Пасечник, по его словам, «был осведомлён о содержании специальных биологических исследований, а также дислокации привлечённых организаций».

«Вместе с тем, — заверял он Горбачёва, — возможная утечка информации через Пасечника, являющегося узким специалистом, не приведёт к значительному ущербу в части раскрытия наших научно-технических достижений в этой области, но может явиться основанием для постановки западными странами перед СССР вопросов о соблюдении Конвенции о биологическом оружии 1972 года». Зайков сообщал, что Советские Союз передал ООН «полный перечень объектов (всего 17 объектов) и их дислокацию, работающих с опасными инфекционными материалами, в том числе в целях выработки средств защиты от биологического оружия. При этом США ограничились представлением только шести аналогичных объектов хотя, по некоторым данным, их число гораздо больше».

В действительности СССР предоставил ООН неполную информацию. Например, в список не вошли некоторые секретные учреждения, занимавшиеся массовым выращиванием микробов, и при этом не было сказано ничего о наступательном характере советских разработок.

Письмо Зайкова заканчивалось предложением, что «в случае возникновения вопроса» о взаимных визитах в биологические учреждения, «в целях снятия озабоченности их деятельностью», американцев можно пригласить в Кольцово, Оболенск и старую военную лабораторию в Кирове. Зайков сказал, что советские власти должны потребовать доступа на три американских объекта.[669]

Какова была реакция Горбачёва на письмо Зайкова, неизвестно, но после того, как он его получил, события стали разворачиваться быстро. Бейкер как раз прибыл в Москву, чтобы спланировать предстоящий саммит в Вашингтоне. Он не поднимал тему биологического оружия ни на одном из совещаний в советской столице. Но 17 мая Шеварднадзе пригласил Бейкера прокатиться на автомобиле в Загорск {Ныне Сергиев Посад. — Прим. пер.} — город в 52 км к северо-востоку от Москвы, где находится знаменитый православный монастырь.

По просьбе Бейкера Макичин, который тоже был тогда в Москве, подготовил короткий документ, обрисовывавший то, что знали в США. Расположившись в «ЗИЛе» с советским и американским флагами, Бейкер заговорил о биологическом оружии и вручил Шеварднадзе бумагу. Как вспоминал Бейкер, Шеварднадзе сказал — в настоящем времени, — что «он не думает, что это так, но проверит». По словам Росса, целью документа было дать Шеварднадзе знать: Бейкер серьёзно относится к этой теме и ожидает ответа.[670]

На следующий день, 18 мая, в Москве побывал британский министр обороны Том Кинг. Он провёл переговоры с советским министром обороны Дмитрием Язовым. Кинг также надавил на Язова по вопросу о биологическом оружии. Язов ответил: немыслимо, чтобы Советский Союз придерживался политики разработки биологического оружия. Язов вёл себя совершенно неуклюже, вспоминал британский посол Брейтвейт, который тоже был на встрече. «Язов буркнул своему помощнику, что британцы, видимо, что-то узнали от “этого перебежчика”, побагровел, но вежливо всё отрицал», — вспоминал Брейтвейт.[671]

Отправляясь в Вашингтон, Бейкер видел, что горбачёвская революция остановилась. Переговоры о контроле над ядерными вооружениями — неоконченное дело, начатое ещё в Рейкьявике, — «медленно шли в тупик». Бейкер написал Бушу из Москвы: «Экономические проблемы, общественное недоверие, ощущение потери контроля, обострение национального вопроса и тревога в связи с Германией — всё это давит тяжким грузом». По словам Бейкера, когда он уезжал, им владело «чувство, что Горбачёв попал в тиски». Германия «перегрузила его цепь», а «военные, похоже, взялись за контроль над вооружениями».[672]

***

Измученный Горбачёв приехал на саммит в Вашингтоне 31 мая 1990 года. Прошло два года с момента его прогулки с Рейганом по залитой солнцем Красной площади. Буш наконец-то пришёл к убеждению, что Горбачёв — настоящий реформатор. За несколько недель до саммита он назвал Горбачёва «потрясающим» государственным деятелем и «смелым» лидером, пытавшимся начать «мужественные реформы». Но было уже поздно. В субботу, 2 июня, Буш и Горбачёв отправились на вертолёте в Кемп-Дэвид, президентскую резиденцию, занимающую 58 гектаров в горах Катоктин в Мэриленде. Буш вспоминал, что оба они были в сопровождении военных помощников с чемоданчиками; с их помощью они бы могли связаться с командными пунктами в случае ядерной войны.

На время неформальной дискуссии в коттедже «Аспен» Буш убедил Горбачёва сменить костюм с галстуком на свитер. Они сидели за стеклянным столом на веранде с видом на бассейн, поле для гольфа и лужайку. С Горбачёвым были Ахромеев и Шеварднадзе, с Бушем — Бейкер и Скоукрофт. Небо было чистое, ветерок шелестел листьями. Говорили в основном о «горячих точках», в том числе Афганистане.[673] Как вспоминал Горбачёв, потом Буш отозвал его в сторону для личной беседы. «Нас было двое, и ещё мой переводчик», — говорил Горбачёв.

Буш сказал Горбачёву:

— ЦРУ докладывает, что Советский Союз ликвидировал не всё биологическое оружие и объекты для его производства.

«Я сказал, — вспоминал Горбачёв, — что моя разведка утверждает, что это вы ликвидировали не всё биологическое оружие. Я сказал: я верю вам, но почему вы не верите мне?»

— Так мне докладывают, — сказал Буш.

— Ну, вы же не эксперт по биологическому оружию, — сказал Горбачёв. — И я не эксперт по биологическому оружию. Давайте проведём взаимную верификацию, взаимную верификацию того, было ли уничтожено биологическое оружие. Пусть ваши люди побывают в наших военных учреждениях, мы тоже знаем, где находятся ваши учреждения, и мы приедем в вашу страну. Давайте проведём обмен.

Горбачёв пытался отвлечь внимание Буша — именно так, как советовал Зайков. По словам Горбачёва, Буш выдвинул встречное предложение: пусть американцы первыми проверят Советский Союз.[674]

Много лет спустя, когда Горбачёва напрямую спросили, знал ли он о существовании «Биопрепарата», он явно чувствовал себя неудобно. «Нет, я не могу сказать, что помню работу с этой организацией, — сказал он. — Но там проводились медицинские исследования, они выпускали вакцины против эпидемий. Где проходит грань, где та точка, в которой исследования превращаются в производство биологического оружия? Это всё ещё спорно, даже сегодня; нужна кооперация, нужны некие международные отношения, чтобы стало возможным избавиться от этого оружия». Затем он сменил тему.[675]

Когда Тэтчер встретилась в Москве 8 июня с Горбачёвым, он высказался столь же туманно. Тэтчер сказала, что советская программа по разработке биологического оружия, «естественно, вызывает серьёзное беспокойство». Горбачёв возразил: «Эта информация не соответствует действительности». Он сказал, что в СССР есть «учреждения, работающие в этой области, но не совсем в этом направлении».[676]

***

В июле 1990 года Бейкер передал Шеварднадзе ещё один документ, где излагалась озабоченность американцев биологическим оружием.[677] Шеварднадзе пригласил Бейкера отдохнуть в начале августа в живописном уголке Сибири. Однако до встречи Шеварднадзе надо было выработать ответ на претензии Запада. 27 июля, а затем 30 июля группа чиновников собралась в кабинете Зайкова в Москве, чтобы подготовить тезисы, на которые Шеварднадзе мог бы опираться, отвечая Бейкеру. Согласно тезисам, которые есть в документах Катаева, собравшиеся решили сохранить созданный советскими властями фасад.[678]

Большую часть дня 1 августа Бейкер и Шеварднадзе катались на лодке и ловили рыбу в озере Байкал. Когда они перешли к теме контроля над вооружениями, Шеварднадзе руководствовался документами, составленными в кабинете Зайкова; это были шесть аккуратно отпечатанных через двойной интервал страниц. Шеварднадзе начал с торжественной декларации, что принимает американские и британские претензии с «предельной серьёзностью». Затем он сообщил: «Я могу заверить, что в настоящее время в Советском Союзе не ведётся никакой деятельности, которая бы нарушала положения конвенции о запрете биологического оружия. У нас нет биологического оружия».

Шеварднадзе утверждал, что вопрос о соблюдении конвенции обсуждался политическим руководством страны и что «были приняты специальные решения», а вслед за ними и указания «предпринять все меры, чтобы обеспечить строгое соблюдение этого международного соглашения». Хотя на самом деле меры были направлены на сокрытие доказательств, позволяющих разоблачить советских чиновников. Шеварднадзе также сказал — это было очковтирательство, — что Советский Союз обдумывает принятие нового закона, признающего преступными любые действия, которые будут нарушать конвенцию. То есть речь шла о будущем.

Следуя написанному для него сценарию, Шеварднадзе сказал Бейкеру, что советская сторона готова «организовать поездку на любой из объектов, упомянутых в меморандуме США». По его словам, советские власти готовы были пойти даже дальше: позволить американским учёным «поработать» на советских объектах. На странице без номера, похоже, добавленной в самом конце, было высказано предложение — чтобы стороны выработали совместную научную программу по защите от биологического оружия. Шеварднадзе передал Бейкеру и письменный советский ответ на его вопросы.

Шеварднадзе был в курсе обсуждений, как подчистить улики и скрыть работу «Биопрепарата», и даже участвовал в них в 1989 году. В мемуарах Шеварднадзе этот момент упоминается так: «Если уж на то пошло, у Джима были сомнения в моей честности, но в связи с этой неприятной историей я не намерен об этом говорить». Он также писал: «Ложь всегда непродуктивна».[679]

В Вашингтоне было решено не добиваться покаяния от советских властей, а принять предложение о визите. «Мы решили: Шеварднадзе врёт, но давайте не будем хватать их за задницу, — вспоминал Макичин. — Задача номер один безопасности США — ликвидировать оружие и добиться инспекций объектов. Мы знали: если выдвинем обвинения, то начнутся девять сотен совещаний, где все будут тыкать друг в друга пальцами, и дело ничем не закончится».[680] В следующие месяцы Шеварднадзе и Бейкер в секрете договорились о первых визитах на советские объекты.[681] Но у них была масса и других срочных дел.

***

Второго августа личную встречу Бейкера и Шеварднадзе прервала пресс-секретарь Бейкера Маргарет Татвиллер; она передала, что иракские войска вторглись в Кувейт. Бейкер подключил Шеварднадзе и Горбачёва к созданию дипломатической коалиции против Ирака — ушло несколько месяцев на то, чтобы добиться согласованных действий. Горбачёв с неохотой прибегал к силе и сначала надеялся, что Саддама можно уговорить оставить Кувейт. Тем не менее, когда Бейкер прибыл в официальную резиденцию Горбачёва в Ново-Огарёво 7 ноября, советский лидер сказал: «Сейчас самое важное — держаться вместе».[682]

В эти месяцы был подписан договор о сокращении войск в Европе, достигнута договорённость об объединении Германии, а Горбачёв получил Нобелевскую премию мира. Но у себя на родине дела Горбачёва шли хуже некуда. Он пытался подготовить новый союзный договор, чтобы удержать нетерпеливое руководство советских республик, тогда как Ельцин призывал их взять столько суверенитета, сколько они смогут переварить. {Это заявление Ельцина, сделанное в Казани 6 августа 1990 года, относилось к автономным республикам. — Прим. пер.}. По наблюдениям Черняева, «я, наверное, впервые видел Горбачёва растерянным. Власть, казалось, зримо уползает из его рук».[683] Шеварднадзе тяготили мысли о реакционных силах, особенно о «людях в эполетах», и ему казалось, что Горбачёв забросил их общее дело — демократические реформы. «Единственное, в чём я нуждался, чего хотел и ждал от президента — это чтобы он занял чёткую позицию; чтобы он дал отпор правому крылу и открыто выступил в защиту нашей общей политики, — вспоминал Шеварднадзе. — Но я ждал тщетно».

Утром 20 декабря, после бессонной ночи, Шеварднадзе написал заявление об отставке. Он позвонил дочери в Тбилиси и рассказал ей об этом, затем проинформировал двух ближайших помощников. Он отправился в Кремль.[684] Во время его выступления на Съезде народных депутатов воцарилось ошеломлённое молчание. Шеварднадзе с горечью жаловался на недостаточную поддержку; реформаторы рассеялись. «Надвигается диктатура», — предупреждал он. Горбачёв сидел рядом и безучастно слушал. Когда выступление закончилось, он схватился за голову.[685]

***

Осенью 1990 года ещё один советский перебежчик, специалист по медицинской биохимии, попросил убежища в британском посольстве в Хельсинки. Он имел допуск к совершенно секретным материалам и работал в Оболенске в первые годы, когда учреждение только открылось. Затем он работал в системе противочумных институтов. Он рассказал британцам, как в этих институтах получали патогены для биологического оружия. Информация подкрепила откровения Пасечника.[686]

***

Ранним утром в понедельник, 8 января 1991 года, Дэвис и Келли стояли в Москве на пронизывающем до костей холоде. Семь британцев и пять американцев — эксперты по биотехнологиям, микробиологии, вирусологии, контролю над вооруженями — приступили к первой инспекции подозрительных объектов. Была середина зимы, погода стояла холодная, и Дэвис проспал в ту ночь непривычно долго. Прибытие британско-американской группы держали в полном секрете; Дэвис не сказал даже жене, куда едет и зачем. Возле старого жёлтого автобуса Дэвису представили Алибекова, который был ответственным за поездку. Он курил. Алибеков был в коричневом шерстяном свитере, тогда как все остальные с советской стороны — в костюмах и галстуках. Алибеков не говорил по-английски и никогда прежде не встречался с американцами или британцами. Он вспоминал своё удивление от того, что западные гости «много о нас знали», а один из них спросил, почему нет шефа «Биопрепарата» Калинина. Алибеков соврал: «К сожалению, господин Калинин чрезвычайно занят». Калинин дал инструкции даже не упоминать его имя.[687]

Автобус направился в Институт иммунологии в Любучанах, в 55 км к югу от Москвы; там выполнялись работы для Оболенска. Автобус полз сквозь снежную бурю, и Дэвис вдруг услышал громкий звон. Лобовое стекло автобуса лопнуло от холода. «Чёрт, это было ужасно, — вспоминал Дэвис. Большая игра. Первый день. Мы ещё не добрались до места, и нам надо притормозить, потому что быстро ехать нельзя — а то мы все умрём от холода. Мы трясёмся, едем, наверное, 15 миль в час, и прибываем с опозданием, замёрзшие до смерти». Алибеков говорил, что советские власти разработали тактику для этих визитов: скрывать как можно больше и тратить как можно больше времени на еду, выпивку и официальные речи, чтобы сократить время на инспекции. На каждой остановке заказывали водку и коньяк. Попов говорил, что перед поездками «была большая программа обучения», так что каждый сотрудник знал, что надо повторять легенду: они работают лишь над защитой от патогенов. «В каждом отделе и в каждой лаборатории прошло несколько совещаний», — вспоминал Попов. Но на первом объекте всё было просто: в институте не было опасных микробов.

Следующим был Оболенск. Они прибыли туда 10 января, и Дэвис отметил, что, хотя там работали тысячи людей, коридоры неестественно пустовали. Ураков, суровый директор у которого был конфликт с Домарадским, встретил их длинной речью, бутербродами и выпивкой. Когда западные гости потребовали перейти к работе, Ураков предупредил что если они хотят попасть на этаж, где работают с возбудителем Yersinia pestis, после этого им придётся выдержать девятидневный карантин. В действительности на предыдущих выходных Алибеков приказал провести полную дезинфекцию Оболенска и «Вектора», так что риск был невелик. Но угроза Уракова сработала, и гости отказались от осмотра этажа.[688]

У приезжих был свой план действий; в комплексе было больше тридцати зданий, и они разделились на небольшие группы. Дэвис был самым знающим человеком в делегации, так что ему предстояло побывать сразу в нескольких местах. Он отправился с одной группой в корпус № 1 — большое современное здание кубической формы, где каждый этаж был отдан под изучение отдельных патогенов. Но затем другая группа нашла что-то интересное в старой части комплекса, и хозяева отвезли его туда.

Дэвис увидел дверь без табличек; она показалась ему похожей на дверь туалета. За ней была раздевалка, а затем комната с высоким потолком, где стояла большая шестиугольная стальная камера, о которой рассказывал Пасечник. В камере взрывали бомбы, и животные, привязанные с одной стороны камеры, подвергались воздействию микробов. Пасечник сказал, что на этом объекте проверяли, сохраняют ли возбудители свою силу после взрыва.

Они заглянули в камеру. Там было темно.

— Не могли бы вы включить свет? Я ничего не вижу, — попросил Дэвис. Советские чиновники ответили, что перегорела лампочка.

Дэвис взял фонарик у своего друга и заместителя, майора Хэмиша Киллипа. Но прежде чем он успел его включить, советский чиновник, сопровождавший их, схватил его за запястье со словами, что это запрещённое электронное устройство.

Завязалась борьба. Дэвис запротестовал: поездку официально санкционировал президент Советского Союза. «Мы ваши гости, — возмущался он. — Так себя не ведут с гостями!.. Я не выпускал фонарик, и он держался за меня, это было противостояние. И напряжённое. Они не знали, что делать, но и я не собирался отступать». В конце концов сотрудники лаборатории смягчились и включили освещение в комнате.[689] Дэвис заметил, что стальные стенки, похоже, недавно отшлифовали, чтобы стереть следы взрывов. Но когда Дэвис поглядел на дверь, которая была покрыта двойной обшивкой и сделана из более мягкого металла, он увидел выбоины, говорящие о многом. «Что это?» — спросил он.

Сотрудники ответили, что это последствие неправильного обращения с молотком при установке двери. «Они знали, что мы знаем — это было просто смешно», — говорил Дэвис. Как вспоминал Алибеков, Дэвис прямо сказал: «Здесь использовали взрывчатые вещества». Дэвис говорил, что осмотр камеры «окупился сполна»: он показал, что у СССР действительно была программа наступательных биологических вооружений, которую описал Пасечник. «Это было жутко», — сказал он. Масштабы оборудования в Оболенске подсказывали американским и британским экспертам, что работа там шла над биологическим оружием, а не просто над вакцинами и защитой.

Четырнадцатого января группа отправилась в «Вектор» — учреждение в Кольцове, где Попов проводил эксперименты в генной инженерии. Сандахчиев — энергичный, не вынимавший сигарету изо рта армянин, когда-то мечтавший ежемесячно получать модифицированный вирус, — начал было читать иностранцам лекцию о достижениях советской иммунологии. Но гости, разгадавшие тактику советской стороны — тянуть время, — прервали его. Дэвис и Келли хотели увидеть лаборатории. «Я видел, как их глаза расширяются от изумления, когда мы вели их вдоль огромных стальных реакторов — более крупных, чем потребовались бы какой бы то ни было западной фармацевтической фирме для массового производства вакцин», — говорил Алибеков. Однако их не допустили на секретные этажи, где шли исследования вирусов.

Один научный сотрудник среднего звена проболтался Келли, что лаборатория работает над оспой. Келли тихо попросил через переводчика повторить это. Учёный повторил трижды: Variola major. Келли лишился дара речи. Всемирная организация здравоохранения победила оспу, и её образцы должны были находиться только в двух хранилищах — в Центре контроля и профилактики заболеваний в Атланте и в Москве, в Институте вирусологии им. Д.И. Ивановского. «Вектор» не только не должен был работать с оспой: здесь вообще не должно было её быть! Чуть позднее Келли пристал к Сандахчиеву; тот отрицал, что ведётся работа над оружием, а затем просто отказался отвечать на вопросы.

Одним из самых ценных приобретений «Вектора» был 630-литровый реактор оспы. Гости обратили внимание на него и другое оборудование, в том числе самые совершенные средства испытания аэрозолей, которые им доводилось видеть. Они решили, что всему этому может быть только одно объяснение: здесь разрабатывают оружие.

Алибеков думал, что на последнем объекте — институте Пасечника в Ленинграде — можно расслабиться. «Худшее было позади, — писал он потом. — В старом институте Пасечника ничто нам не угрожало. По крайней мере, я так думал». Всё подозрительное оборудование вывезли, лаборатории очистили от улик.

Но затем один из гостей остановился у машины впечатляющих размеров и спросил, что это такое. «Я про себя взвыл, — вспоминал Алибеков. — Я забыл об аппарате Пасечника для измельчения вирусов посредством реактивной струи. Он был слишком тяжёлым, переместить его было нельзя». Эта машина превращала вещества в мелкий порошок с помощью мощного воздушного удара. Сотрудник института придумал объяснение. «Это для соли, — нашёлся он. — Здесь мы перемалываем соль». В действительности гости увидели машину для приготовления аэрозолей как раз нужного размера, чтобы проникнуть в верхние дыхательные пути человека. Они увидели и другое оборудование, о котором говорил Пасечник, — для распыления микробов с низко летящего аппарата, например, крылатой ракеты.

После их отъезда Алибеков чувствовал себя победителем. Хотя у западных гостей были подозрения, вспоминал он, «они ничего не могли доказать, и мы ничего не выдали».

Члены делегации понимали, что они увидели далеко не все объекты «Биопрепарата». Но увидели они достаточно. В отчёте делегации говорилось: сами масштабы программы, конфигурация объектов, характер и интенсивность работы с патогенами, подход к охране и системе безопасности, крупные эксперименты с аэрозолями — всё это указывало на программу наступательного бактериологического оружия. Увиденное ими превосходило все гражданские потребности в биологических исследованиях.

Пасечник рассказал им правду.