Последний привет
Не ликуйте, враги, что меня больше нет,
Знаю я – вы меня не любили.
Вам мила была ночь, я стоял за рассвет,
Хоть и видел, что вы победили.
Но я верил, что ваша эпоха пройдёт,
Канут в вечность лжи вашей успехи,
Солнце красное снова над Русью взойдёт,
Будет правда сиять без помехи.
Не печальтесь, друзья! Это общий удел...
Помолившись, сверитесь на тризну,
Да припомните то, что баян вам пропел,
Вспоминая Царя и Отчизну.
Что же делать, друзья? Жизнь уж так создана,
Что душа только жить будет вечно.
Поднимите повыше бокалы вина –
Всем вам счастья желаю сердечно!
А когда над родимой заблещет рассвет
И взовьётся Орёл наш Державный,
Передайте баяна последний привет
На просторы Руси православной.
Сидней, Австралия
* * *
«Поднимите повыше бокалы вина...»
Вот и эту главу приходится завершать на грустной ноте.
Так уж вышло негаданно, что последнее стихотворение самого старейшего поэта из зарубежных кадет заканчивалось призывом к «тризне», «последним приветом» уходящего в лучшие миры поколения, которому нет смены в мире земном, в мире русском зарубежном. В том мире, что основан «первой волной» русского исхода из России. И все ближе, ближе день и час, когда, как написал однажды, пророчествуя, другой поэт – Константин Бертье де ла Гард, «пред Императором предстанет последний строй его кадет»...
Последний строй. Он уже явственно просматривается, как не крепки еще эти постаревшие мальчики-кадеты, как ни тщусь я выдавать комплименты их бодрости, их крепости, их боевому задору и патриотическому настрою...
И слава Господи, пока еще не на «тризну» собрались мы в очередной раз за гостеприимным столом в «кинте» Георгия Григорьевича Волкова. Опять потекла очередная дружеская встреча венесульских русских, в том числе и по случаю приезда меня, «гостя из России», по поводу которого, как и других гостей с Родины, чувствую, теплятся надежды о том заветном, чему отдали они, зарубежники, десятилетия трудов и устремлений: чтоб еще при жизни застать «возрождение Родины»...
За столом настоятель православного храма Святого Николая отец Павел. И это придает застолью определенную чинность, строгость. По крайней мере, в начале. Кадеты встают, привычно повторяют вслед за священником слова краткой молитвы. Улавливая её обрывки, неожиданно каменея, шепчу и я молитвенное. Неловко, наверное, кладу, «как полагается», крест на «четыре стороны», ощущая, как тяжело повинуется необходимому действу моя правая рука со сложенными в троеперстие пальцами невоцерковленного индивидуума, бывшего комсомольца...
«Поднимите повыше бокалы вина...»
О бокалах ли уж речь! Старики, сетуя на болячки (а вот бывало!), все ж таки отважно наполняют рюмки наперсточной величины «русским напитком» – водочкой, «Столичной», бутылку которой, как упоминал уже, я «добыл» (в пору горбачевской борьбы за трезвость) в московском Елисеевском гастрономе. И она, под общее одобрение, вместе с привезенной мной булкой ржаной «черняшки», водружена на дружеский волковский стол! Впрочем, этой самой «Столичной», как узнаю позднее, «завались» и в магазинах Каракаса, но тут «привет с России». И мы поднимаем тост за нашу Россию! Делаем это стоя! Как полагается здесь!
И вот, наговорясь, набеседовавшись, чуем нехватку песни, как положено в русском застолье, и вдруг возникла она над просторным вечерним столом, восхитив меня, советского гостя, нежданным в этой «белой» среде куплетом:
Путь далек у нас с тобою,
Веселей, солдат, гляди.
Вьется, вьется знамя полковое,
Командиры впереди.
Солдаты, в путь! В пу-у-уть!
А для тебя, родная,
Есть почта полевая...
Поёт казак Михаил Георгиевич Свистунов, книгочей и знаток советской литературы, за что некоторые здешние хранители «чистоты белой идеи» числят его в «коммунистах», поет кадет и лейтенант РОА Юрий Львович Ольховский, о коем мне потом кто- то «доложит», что он состоял в охране самого генерала Андрея Власова, поет хозяин застолья кадет Георгий Григорьевич Волков, чья семья пострадала в Югославии от коммунистических партизан Тито. Конечно, задорно и радостно подхватываю и я знакомое. И невольно – в этом южноамериканском далеке, где за стеной «кинты» фланируют смуглые мулатки в сопровождении кабальеро, проносятся шикарные авто, неистово стремятся за кем- то мотоциклы полиции, взрываются петарды жутко эмоциональных болельщиков на ближнем стадионе, где завершился футбольный матч, кричат попугаи в вольере соседнего двора, а над всем вечерним тропическим действом нависает остроконечная громада горы Авилы – мне представляется наш далёкий палаточный летний лагерь вблизи подмосковной Малаховки. И мы, элитные мат росы и старшины, прошедшие еще в допризывниках проверку на надежность, а теперь боевые стражи-охранники Главного штаба ВМФ Советского Союза, при полной выкладке, при карабинах
СКС, обливаясь соленым потом, шагаем то ль со стрельбища, то ль с тактических полевых занятий. И комвзвода, молоденький лейтенант Купреев, обмахиваясь березовой веткой, привычно, «чтоб служба медом не казалась», гаркает: «Запевай!»
Путь далек у нас с тобою...
Былое... Песня кончается. За столом – тоже. Пропеты в своем порядке все куплеты. Я не спрашиваю – откуда они знают эту «красную» песню. Так вдохновенно, не для гостя, для себя, будоража свои ощущения, известные только им, кадетам, исполнили эту песню мои белые зарубежники...
Единение наших русских душ. Неожиданное. Странное. Но единение все ж!..
Затихли вдруг в легком оцепенении. Пытливо смотрят на гостя. И друг на друга. И я продолжаю, зацепив, в приглашении поддержать, двумя перстами эту наперсточную, уже наполненную рюмку-ёмкость. Продолжаю, вразброс окинув сидящих напротив – отца Павла, хозяина стола Волкова, Ольховского с казаком Свистуновым, донским казаком:
Четвертые сутки пылает станица,
Рыдает дождями донская весна.
Придвиньте бокалы, поручик Голицын,
Корнет Оболенский, налейте вина.
А где-то и тройки проносятся к Яру,
Луна равнодушно смотрит им вслед,
А в комнатах наших сидят комиссары,
И девочек наших ведут в кабинет...
И вдруг, и привычно, и в «ином ключе» заработали голоса, пронзительней других – голос казака Свистунова. И не давая нашим голосам передышки, без сбоя, на одном ровном и трагическом тоне доводим мы эту печальную «белую» балладу до конца:
Мы сумрачным Доном ведем эскадроны,
И нас вдохновляет Россия одна.
Корнет Оболенский, раздайте патроны,
Поручик Голицын, надеть ордена!
Ведь завтра под утро на красную сволочь
Развёрнутой лавой пойдёт эскадрон.
Спустилась над Родиной черная полночь,
Сверкают лишь звёздочки наших погон.
За павших друзей, за поруганный кров наш,
За всё комиссарам отплатим сполна.
Поручик Голицын, к атаке готовьтесь,
Корнет Оболенский, седлайте коня.
А воздух Отчизны прозрачный и синий,
Да горькая пыль деревенских дорог.
Они за Россию и мы за Россию,
Корнет Оболенский, так с кем же наш Бог?!
Мелькают Арбата знакомые лица.
Хмельные цыганки приходят во снах.
За что же дрались мы, поручик Голицын?
И что теперь толку в твоих орденах?..
Напрасно невесты нас ждут в Петербурге,
И ночи «в собранье»... увы, не для нас.
Теперь за спиною окопы и вьюги,
Оставлены нами и Крым, и Кавказ.
Над нами кружат черно-красные птицы,
Три года прошли как безрадостный сон.
Оставьте надежды, поручик Голицын,
В стволе остаётся последний патрон...
А утром, как прежде, забрезжило солнце,
Корабль «Император» застыл, как стрела.
Поручик Голицын, быть может, вернёмся?
К чему нам, поручик, чужая земля?..
Развеяны пеплом дворянские гнёзда,
И наших любимых, увы, больше нет.
Поручик, на Родину мы не вернёмся.
Встает над Россией кровавый рассвет.
Не сразу, не теперь в застолье, а в каком-то позднем из дней моего месячного венесуэльского гостевания, когда мы окончательно «притрёмся» друг к другу, обретя полное доверие, Волков с привычной своей шуточкой промолвит: «И откуда тебе, красному поэту, известна эта белогвардейская, недорезанных буржуев, песня? Мы тогда, за столом, были едва не в шоке!..»
Пройдут еще какие-то «перестроечные» годы в России. Все больше грустных строк появится и в нашей обоюдной переписке, когда эйфория моих далеких друзей, возникшая у них с поднятием бело-красно-синего триколора над московским Кремлем, «под которым боролись за Россию наши отцы», постепенно станет истаивать, настроение обозначится в других признаниях: «Россия, Коля, нужна только нам, русским, больше никому на свете она не нужна в том величии, о котором мы мечтали, так будем до конца держаться вместе...»
Вот так и случилось, как в «Поручике Голицыне» – «они за Россию и мы за Россию». Мы – это та часть патриотических «красных» русских, что шли на гражданскую искренне биться за справедливость, за правду, за единую Родину. И с тем же искренним намерением шли в бой негустые числом полки «белых» добровольцев.
Какие силы столкнули русских в братоубийственной войне?! Те силы, что ни тогда, ни ныне не хотели и не хотят добра России Императорской, России Советской, России нынешней, «демократской», стоящей, увы, стараниями внутренних и внешних недругов, опять на грани гибели и распада...
И все же! Пожалуй, будет к месту, если закончу эту главу о поэтах пронзительным воззванием Главнокомандующего последней Русской белой армии, у воинов которой было два выбора: сражаться до конца и погибнуть или, сражаясь до конца, сохранив воинскую честь, спасти оставшихся, их семьи, уйти в зарубежье, с надеждой на возвращение, но, практически, уйти в неизвестность. Навсегда.
Но сказано: Матерь Богородица – покровительница России. Она предвещает и нам, нынешним, выстоять, победить и возродить Родину в своем многовековом русском Величии.
Трудно. Невыразимо трудно в этом мире несправедливостей и нового разбоя. Но надо выстоять. Не уронить чести, как это сделали тогда побежденные «белые» соотечественники:
«ВОЗЗВАНИЕ
Слушайте, русские люди, за что мы боремся:
За поруганную веру и оскорбленные её святыни.
За освобождение русского народа от ига коммунистов, бродяг и каторжников, вконец разоривших Святую Русь.
За прекращение междоусобной брани.
За то, чтобы крестьянин, приобретая в собственность обрабатываемую им землю, занялся бы мирным трудом.
За то, чтобы истинная свобода и право царили на Руси.
За то, чтобы русский народ сам выбрал себе Хозяина.
Помогите мне, русские люди, спасти Родину.
Генерал П.Н. Врангель. 1920 год».
Применяя это воззвание, достоинством трагических слов которого нельзя не восхититься, к дням нынешним, можно бы сменить акцент – на «демократов», кадровый состав которых немалым числом из касты приспособленцев. Из тех, кто легко поменял свои «убеждения». Из оборотней. И это не поэтическая метафора. Не от Бога она, какой бывает метафора у стихотворца. Это алогизм, рожденный низменными свойствами человеческого мира, носители их – обречены гореть в адовой смоле преисподней.
Май 1991 – май 2005 гг.