Венесуэльский дневник. 1991 год

«...Дневник – одна из самых прекрасных литературных форм. Думаю, что в недалёком будущем эта форма вытеснит все прочие».

И.А. Бунин. Дневники

11 мая

Проснулся в русском доме под иконой Богородицы и под двумя старинными тульскими самоварами, тускло мерцающими на полке своей зеленовато-желтой латунью. Пестрели пристроенные на обозрение простенькие полотенца с ручной вышивкой – с претензией на старинное рукоделье, на народное искусство. Возможно, что так оно и есть: осколочек России, память о каких-то предках, занесенная далеко-далёко. Рядом, как бы в противовес русской атрибутике, сверкали глянцем суперобложек явно современные и дорогие книги, художественные альбомы заграничного издания. И опять – несколько сувенирных московских матрешек, прочих безделушек, праздного назначения. Все это – аккуратно, чинно, бережно...

В высоких и просторных окнах стояло раннее утро. Сам солнечный свет, его лучи еще прятались за высокой каменной стеной двора. Там же, видимо, приветствуя начало нового рассвета, кричали попугаи. Вчера вечером в хоре лягушек они орали вовсе заполошно – в том, соседнем, за высокой стеной, пространстве.

Поднялся, посмотрел в окошко, что открывало вид на утреннюю улицу: попугаи летали с криками и там, будто у нас в сибирской деревне вороны, которые обычно орут к приходу ненастья, присматриваются к укромным закуткам. И долго так кружат с криками, надоедливо оглашая окрестности. Но, нет, здесь это сравнение все же мало вписывалось в радужные картины. Попугаи не родное вороньё, экзотика! И дополняли эту тропическую экзотику живописного вида дома-коттеджи напротив, каждый с прочной и глухой оградой, а в отдалении, как уместно писать в таких случаях: в сизоватом утреннем тумане – горные вершины. И крыши домов, и других строений – в густоте зеленых деревьев, почти скрытые этой густотой. И только близко, через улицу, на её противоположной стороне, как на блюдечке, одноэтажный, типа длинного, просторного, облепленного яркими вывесками сарая, магазин «Аутомеркадо», где «есть всё» – припомнилась вчерашняя характеристика этой местной и ближней торговой точки.

Полусонный еще взор вбирал в себя телефонные и электрические провода, и снующих воробьёв, и диковинные тропические цветы, выпирающие из решеток железных изгородей.

Рассвет наступал стремительно, как и всюду в тропиках, знакомых мне по прошлым дальним плаваниям. Но они, эти рассветы, запечатлелись во мне – больше среди океанских зыбей, над палубами сухогрузов и танкеров. А здесь, вот слышу, знакомо опять же, по-деревенски пропел неподалеку петух, занялась лаем собака, прошумели первые машины.

Душа, сознание еще полны вчерашним. Этой радостной встречей в аэропорту имени Симона Боливара, на самой кромочке берега Карибского моря. Приземлились, вышли на жаркий бетон аэродрома, прошагали уже вольготной ватагой в зданье аэровокзала, где вновь, как и в салоне самолета, обдало кондиционированной и желанной прохладой. Поднялись по эскалатору и тут сразу родная речь, родные славянские лица. Объятия, крепкие рукопожатия. Добрался! Я в Южной Америке!

Это мой школьный друг Юра Ольховский! – знакомил меня Георгий Григорьевич Волков (к нему я приехал по вызову, оформленному в посольствах и в милициях-полициях, как уж водится в таких случаях!) с человеком гренадёрской выправки. Всё это улыбки-рукопожатия-объятия – заполняло мгновения встречи, одним из них было явление яркой девушки-мулатки в красном строгом костюме. Она с улыбкой забрала у меня загранпаспорт, который, изготовясь к ожидаемой процедуре оформления прибытия, держал я едва ли не в зубах. Словом, прекрасная девушка унесла мою «краснокожую паспортину», чтоб проштамповать в ней соответствующие отметки, а встречающие заметили опять же с улыбкой:

– Тебя, Коля, встретила самая красивая девушка Каракаса!

– Благодарю! Я уже понял и оценил это!

Процедура с «паспортиной» теперь совершалась без меня, где- то в недрах аэровокзала, и заняла, как вспоминалось потом, неслыханно краткие мгновения, из которых я сумел запомнить лишь улыбку красавицы в строгом костюме, а потом ощущение уверенности при вновь обретенных «корочках» с золотистым гербом далекого теперь родного Союза.

Но надо было еще получать чемодан, он, успел я заметить, ехал уже по транспортёру.

– Ну так беги, получай! – поторопили встречающие.

На выходе из просторного и гулкого – высоким пространством над головой – зала получения багажа меня остановил полицейский:

— Декларасьён?

— Там! – ткнул я пальцем в пространство, оставшееся за спиной, где были слышны гулы приземляющихся и взлетающих самолетов, где остались встречающие меня русские, и где все еще вертелся круговой транспортер с чьей-то дорожной поклажей.

Полицейский кивнул, словно понял моё русское «там», проходи, мол. Но остановили опять, заставили нажать кнопку, вспыхнула зеленая лампочка. О кей, всё в порядке. У парня, что стоял впереди меня, загорелась красная, парня вернули на дополнительную проверку. О, знаю эти таможенные придирки! Скажем, на ленинградской или дальневосточной (находкинской) угрюмой таможне, где распетрушивали тебя едва ль не донага – в поисках чего там «запретного». Вот уже прошли, управились с показом ввозимого твои друзья-мореманы, а ты стоишь дурак-дураком над своим растерзанным чемоданом, так любовно уложенным и «запечатанным» прочной лентой лейкопластыря в каком-нибудь последнем – перед прибытием в Союз – порту, Бремене или Иокогаме...

Едва сделал шаг на выход из таможенного пространства, как в дверях громогласные, экспрессивные мужики подхватили мой чемодан. Что, опять проверка? Пограничники?.. Господи, это ж таксисты! Как сразу не распознал «характерные», нагловатые повадки! Да, всё как у нас. Как у нас...

– Сеньоры! Муча грация! Большое спасибо! Сам разберусь!

Мои русские венесуэльцы поджидали уже на «нейтральной» территории. И мы вышли в банную жару полдня, к машине Волкова. Он сунул ключ в отверстие увесистого амбарного замка, висевшего на руле, погремел крупной собачьей цепью, соединяющей баранку руля и педаль акселератора, усмехнулся, отвечая на мой удивленный, вопросительный взгляд:

– А – чтоб не угнали!

Одну машину у деда Жоржа (так мы называли его, когда он полгода назад приезжал в мою Тюмень), как он рассказывал, просто отобрали. Невинно-нагло, по-латиноамерикански – приставили к виску револьвер: вылезай, будь добр! А куда денешься, пришлось вылезать. Хорошо еще, что не сказали: «Подвинься!» Это чревато большими неприятностями: вывезли бы за город, в худшем случае – пристрелили, в лучшем – выкинули живым на обочину. Но и тогда угонщиков – ищи-свищи. В соседних странах Колумбии или Бразилии, где о-о-очень «прозрачные» границы...

Волков вырулил на просторную асфальтированную дорогу и мы почти сразу полезли в гору. Склоны её в пожухлой растительности, свисающей длинными нитяными начесами, которые, как поясняют мои спутники, называются по-местному «волосами индейца». Эта трава, то есть «волосы», с мощной корневой системой, укрепляет земляные склоны гор, препятствует оползням. Но вот-вот должен наступить сезон дождей. Все зазеленеет, буйно пойдет в рост. Набрякнут влагой степные и горные травы. Притихнут пожары, которые, по утверждению Волкова, «никто не тушит». Их дымы там и там возносятся в отдаленных горах.

Въехали в город, где будто игрушечные, цепляясь за те же непрерывные склоны гор, лепятся жилища бедноты, сколоченные из бросового материала – кусков фанеры, толстого картона, ржавых пластин листового железа. Порой в это великолепие бедности втиснется лачуга попристойней – с основанием из серого кирпича или обломков камней горных пород. Впрочем, нечто похожее видел я уже в бразильском Рио-Гранде и Сантусе, где в мае 88-го разгружался наш сухогруз «Уильям Фостер». В каждом из городов проторчали мы по неделе, успели пофланировать и по блистательным центральным улицам, и по окраинным, живописным такой же бедностью лачуг, похожих на балаганы, что мы сооружали для забав в сибирском детстве.

Ниже уровня этого бедняцкого муравейника, который, догадываюсь, будет одинаково открываться мне повсюду в этой стране, так вот ниже – узкие улочки старого, еще колониального Каракаса. Строились, возводились они с таким, видимо, расчетом, чтоб могли разминуться два встречных конных экипажа. И мы вынужденно петляем на малой скорости. Лавки, домики одно- или двухэтажные, снова лавки, небольшие базарчики. Семнадцатый век!

Запоминается автогрузовичок с мешками и корзинами овощей и фруктов в кузове. Хозяин везет их на продажу. Развезет по лавочкам и – свободен. Там оставит свёклу, там – бананы, там – личосу, там – кукурузу. Продавцы, хозяева лавок – посредники в торговле. Выгодно, тем и тем, то есть крестьянам, вырастившим урожай, и лавочникам.

И еще – не очень приметное здание в старинной части Каракаса. Высокая ограда с редкими «копьями» железных прутьев. Так что все пространство двора хорошо просматривается. А там на флагштоке национальный венесуэльский флаг. Гвардейцы в малиновых беретах. При оружии.

– Это наш Кремль! – без иронии, что явно напрашивается при обозрении резиденции высшей власти, говорит Волков, сбавляя скорость своего «мерса», уже воспрянувшего к открывающейся широкой улице.

– Понятно. Здесь находится президент! Довольно скромное расположение…

Дом Волковых, куда мы добрались, изрядно покружив по большому четырехмиллионому яркому Каракасу – на когда-то бывшем пустыре. Давние новопоселенцы покупали здесь земли, строились не выше двух этажей. Сейчас старые постройки сносят, застраивают более комфортабельными – те, у кого есть деньги. Частное строительство строго контролируется архитектурным управлением города. И каждый жилой коттедж не повторяет в своем облике соседний. Это тоже одно из условий возведения нового частного жилья.

Впрочем, люди здесь поселяются с большой охотой, нежели в других местах, низинных, более жарких и опасных при селевых оползнях. А Каракас простерт, говоря военным языком, на пере сеченной местности, в живописной горной долине, как мне подчеркнуто пояснили, в «тысяче метров над уровнем моря». И потому здесь сносный, не столь жаркий климат, как на побережье.

Дом-коттедж Волковых – на две половины. В одной, с внутренним глухим каменным двором, живет Георгий Григорьевич с супругой Екатериной Иосифовной, другую половину, где я и провёл эту первую гостевую ночь, занимает семья Аннушки, то есть семья сестры жены Волкова. В каменном дворе, выстеленном керамической плиткой, украшенном деревом граната, есть еще зубоврачебный кабинет. Сейчас этот свой докторский кабинет пенсионер Волков сдает в аренду молодому русскому врачу Кириллу Жолткевичу, а раньше сам многие годы вел приём пациентов. На приеме бывала и Великая Княжна Вера Константиновна Романова, «старшая сестра» заграничных российских кадет, приезжавшая из США на кадетские съезды в Венесуэлу.

Да, попал я в гости к русскому кадету и его друзьям-кадетам, потому это слово «кадет» – звучит постоянно, как нечто заветное и священное, в этом белоэмигрантском далеке.

Так вот, поставив «мерседес» в гараж, прошли мы в глухой каменный двор тенистой галереей из высоких кустарников и цветов на мощных стеблях, где своим могуществом поражал воображение императорский посох! Да, тропический цветок, название которого на испанском языке бастон дель эмпередор, и оно, имя, в самом деле звучит по-государственному: чего стоит только один, напоминающий ствол бамбука, стебель и мощная, райских оттенков корона цветка, венчающая его макушку.

Но все эти восторги остались при мне, хозяин, кажется, мало обратил на них внимания, спеша показать гостю, «как творческому человеку», свою редакцию, то есть кабинет в прохладном полуподвале, где главная достопримечательность – пишущая машинка с русским шрифтом! Именно из-под клавиш этой машинки выходят страницы кадетского «Бюллетеня», то есть самиздатовского журнала кадет, что делается небольшим тиражом, но рассылается в почтовых пакетах практически по всему миру.

Именно в нем, в этом заветном самиздатовском журнале, печатном кадетском органе эмигрантов первой белой волны, рассредоточившихся по всему свету, но не растративших своей любви к Родине, к России, прочел я полгода назад, в Тюмени, примечательный девиз: «РАССЕЯНЫ, НО НЕ РАСТОРГНУТЫ».

* * *

... А всё начиналось не столь живописно, не так романтично. Не предполагалось и это нечаянное, но посланное Богом, знакомство с зарубежными, достойными русскими людьми, о существовании которых раньше, скажем, в пору зеленой юности – я мог только догадываться. Во взрослые года отдалённые гулы из этого далека доносились, конечно, до сибирских моих пределов, но больше скандальной информацией запретных в СССР, глушимых «радиосвобод». И проникающие из-за кордона эти полночные – из приёмника! – «гулы» были преимущественно о второй и третьей волне эмиграции, где чаще фигурировали нерусские фамилии.

Впрочем, и недавние мои меркантильные, мимоходные общения с «маклаками», то есть с лавочниками, с бывшими советскими, к ним мы, моряки загранплавания, заруливали в надежде приобрести «чего подешевле», давали лишь обрывочные впечатления. Ну побалакаешь в немецком Бремене или голландском Флисингене с хозяином или хозяйкой лавки на родном языке – и то отрада. Да и кто расщедрится, откроет тебе душу в кратких набегах за дешевым, но дефицитным в прошлом Отечестве барахлом-товаром. Радуйся, что осчастливишь потом жену или подрастающую дочку яркой майкой «Адидас» или престижными в Союзе джинсами с нашлёпкой на непонятном, но зато заграничном языке!

Запомнился он, замечательный девиз бывалых мореманов о «пыльном ящике», когда вывалив из ворот иностранного порта, «толпа» уволенных сосредоточенно устремлялась к закордонным базарам, скажем, японской Осаки или индийского Бомбея.

– Ну что, парни, двинули по «пыльным ящикам»! – точно так же, как в прежней стране, вперив взор и в тропические Сингапурские небеса, заключал бывалый. И вёл нашу отчаянную «русскую тройку» в какой-нибудь укромный, известный ему по прошлым визитам торговый закут, доступный не звонкому карману советского моряка.

Помнилось и то, как решительно и бесповоротно пресечены были ироничными улыбками бывалых и те мои первоначальные потуги – «общаться только с культурными ценностями», как потом также скоро забыл об этих порывах, навострясь прицениваться и торговаться, к чему особенно так предрасположены улыбчивые и хитрющие торгаши восточных базаров...

Гляжу в пробуждающуюся улицу. Да, пробежали первые автомобили. Да, прошагали ранние прохожие. Но дом и его обитатели еще, кажется, не пробудились. Это я таращу глаза, перемешав все временные пояса, дни и ночи вчерашними перелетами из московского Шереметьева до ирландского Шеннона, до канадского Ньюфаундленда, до кубинской Гаваны, до робинзонкрузовского острова Гаити... И где всюду, в этих «точках», совершал посадки и взлёты, и где всюду не ведал: что там ожидает впереди?!

Да, повторюсь, начиналось не столь живописно... Хотя как сказать! И припоминается недавнее.

В предновогоднюю ночь 1989–1990-го вышел я из типографии тюменского Дома печати с пачкой газет – из-под офсетной печатной машины! – с только что подписанным мной в «свет» первым «перестроечным» номером шестнадцатиполосной «Тюмени литературной». Хрустел снег. В некрепкой городской темноте вспыхивали фарами поздние автомобили. Сумел добраться до родного микрорайона, где в эйфории свершившегося события, в радости, еще неразделённой с друзьями, рассчитывал найти приятеля и своего зама по газете – Петю Казанцева: полагал, что он явит и тут свои немалые способности, раздобудет в ночном трезво-горбачёвском кошмаре хоть один сорокаградусный «пузырь» – обмыть событие.

Шёл второй час ночи. Петя оказался наготове, то есть обутым одетым, он перелистал страницы нашего детища, ну конечно, «пахнущего типографской краской» (оглушительный репортёрский штамп!), хмыкнул удовлетворенно-радостно и немедленно исчез в ночи. Явился так же скоро, как и по-шпионски тихо уходил во тьму, принёс необходимое, водрузил с глухим, но достойным стуком на стол.

– У таксистов купил?

– Да есть у меня тут точка...

В первые дни нового года «ТЛ» появилась в киосках города и области. Тридцатитысячный тираж, мы ревниво проследили, разошелся в три дня. Посыпались устные и письменные отклики. Не все местные послания ласкали душу, но дальние письма – тешили самолюбие. В почту с тюменских – заполярных и южных лесостепных! – широт вклинивались корреспонденции из Крыма, обеих столиц – Москвы и Питера, Прибалтики, где не довелось мне бывать «ни при какой погоде», но зато залетело послание с «проклятой» Колымы, знакомой по арктическому рейсу лета семьдесят восьмого года!

Дивились: эвон куда летит наше издание! «Держитесь, ребята!» писали нам единомышленники. Перестройщики всех времен и народов, завтрашние перевёртыши из КПСС и ВЛКСМ, ощетинились. Ставший жутко демократическим «Тюменский комсомолец», по-шулерски смахнув со своей первой полосы портрет товарища Ленина, заменив его на лик менее лысого «вождя» Николая Бухарина, которого даже его единомышленник Лев Троцкий называл «Колей-балаболкой», тиснул заметку, где назвал нас «фашистами». Мы готовили отпор, но, естественно, могли выстрелить в ответ не раньше как в следующем номере!

В телевизоре, потрясая всех клетчатым пиджаком, калифствовал самоуверенный Собчак, тесня всем уже надоевшего Горбачёва. Вскакивали со своих депутатских кресел и кричали различного пошиба полковники, набирала симпатии публики чеченка Сажи Умалатова, постоянно прорывался к трибуне непрерывно транслируемого съезда народных депутатов Верховного Совета СССР отец водородной бомбы – академик Сахаров, юродиво клоня академическую головку, бормотал обещавшую «свободу» невнятицу, которой горячо хлопала галерка с прибалтами и прочими сепаратистскими элементами.

В когорте местных патриотов, где оказались и мы со своей газетой, активничали Саша Репетов, Коля Павлов, Сергей Васильев, Петя Змановский, Павел Карабатов, Ольга Казанцева – ядро русского патриотического клуба «Отечество». Они помогли подготовить нам вечер-презентацию. И в февральский день выхода второго номера «ТЛ» публика заполнила весь – на семьсот кресел! зрительный зал Дома культуры «Строитель». Пришли единомышленники, подтянулись и ярые супротивники. Телекамеры записывали и выдавали, кажется, в «прямой эфир» двухчасовое по времени «ристалище», с которым в обрамлении пронзительных юпитеров, завезенных с телестудии, и черных одеяний местных священников, их больших крестов на облачении, управлялся я в качестве ведущего вечера.

Служителей церкви, конечно, привлекло то, что «ТЛ» первая в тюменских весях заговорила о важности для русских Православия. И то, что лицевую страницу первого номера украсил редкий и замечательный в искусстве фотографии снимок Ивана Сапожкова: могучий поп, вознеся над головой восьмиконечный крест, благословляет действия мощного вертолёта «Ми-6», устанавливающего крест на шпиль колокольни Тобольского кремля.

Писатель Константин Лагунов, встретив меня в те дни, спросил:

– Как ты решился поставить такой снимок на первую полосу? В обкоме ещё не отреагировали?.. Не лез бы ты на рожон!

Обком КПСС промолчал. Зато вскоре пришло письмо, «усеянное» штампами и множеством ярких иностранных марок на конверте:

«Венесуэла. Каракас. 7 марта 1990 г.

Глубокоуважаемый господин редактор!

На днях попалась мне Ваша газета «Тюмень литературная», которую я с интересом прочёл. Хотя нас разделяют и континенты, и 70-летнее воспитание, но всё же то, что Вы пишете и проповедуете в Вашей газете, нам, русским, живущим в чужих странах и условиях, родственно близко, и мы не потеряли с Вами одно и то же направление.

Всё, что у Вас происходит, нас интересует, волнует и мы переживаем вместе с Вами. Мне было приятно получить газету из далёкой провинции, и увидеть, что вся страна охвачена одними мыслями и желаниями.

Наша Русская колония, а нас 5000 человек, получает столичные (из Москвы) газеты, но меня лично интересует, что думает и как реагирует на все перемены наша провинция, поэтому я Вас очень прошу присылать мне Ваше издание. В свою очередь, если у Вас будут к нам какие-то интересующие Вас вопросы, не стесняйтесь и спрашивайте. Насчет расходов по пересылке, думаю, что уладим, так как многие из нас теперь летают в Москву.

Бог на помощь Вам и Вашим сотрудникам.

Уважающий Вас Георгий Григорьевич Волков».

Столь неожиданное послание из невыразимо далекой страны, конечно, вновь приласкало душу, но больше всего меня подивило как бы мимоходное – «на днях попалась мне Ваша газета», и вовсе оглушительное для советской провинции – «господин редактор», на что ответсек газеты Володя Жерновников заметил: «Давай дадим все это в следующем номере!» – «Согласен! Для укрепления контактов...»

Письмо это мы напечатали в третьем номере газеты, которую послал я по заграничному адресу. Контакт закрепился. И где-то к осени в писательской организации Тюмени нашел меня междугородний звонок из Москвы. Звонивший назвался «Волковым из Каракаса». Гостил он в России вторую неделю, побывал уже на юге у родственников, а теперь вот собрался совершить «паломничество» в древний Тобольск. И едет через Тюмень таким-то поездом. На вокзале мы встретили гостя нашей оравой газетчиков, раздобыв в облисполкоме по сему случаю белую «Волгу» заместителя председателя областного Совета депутатов трудящихся. Во втором микрорайоне, в моей девятиэтажке, на третьем этаже ждал нас, накрытый Марией, стол с фаршированной щукой, зажаренным долгоногим бройлером, осенне-сибирскими салатами и энным количеством раздобытых бутылок водки и коньяка. На сию трудоёмкую «операцию» в самый пик борьбы за горбачёвскую трезвость пришлось привлечь немалые силы городских знакомых.

Гость пробыл у меня в Тюмени четверо суток, потом, встреченный тоболяками, погостил в древней сибирской столице, вернулся в свою жаркую страну, где и я теперь – под живописные крики попугаев за ранним окном – обрывочно вспоминаю свой путь сюда, куда я, хоть и достаточно бывалый человек, поехал с «ответным визитом», как говорят, очертя голову, в полном неведении перед одиночным путешествием со ста американскими долларами в кармане, которые представлялись мне вчера еще «значительной суммой».

Оформив загранпаспорт, за семьдесят четыре советских рубля я привычно «покрыл» на самолете расстояние от Тюмени до Москвы. И, поджидая рейс на Кубу, раздобыл у московских друзей учебник испанского языка, русско-испанский словарь, засел в одиночном номере гостиницы «Центральная» за изучение необходимых «фраз» и «выражений», как обычно делали мы, мореманы, перед приходом в тот или иной загранпорт.

За окном кишела какой-то сумеречной и невообразимо подо зрительной толчеей перестроечная столица, обрастая блошиными рынками, порнографическими газетками, откуда-то повылезавшей рванью и нищетой, заунывными скрипками и аккордеонами в под земных переходах и перед станциями метро. Невиданный ранее бардак и упадок царил и в билетных кассах. На мои просьбы выдать билет на самолёт – отправляли по иным адресам, мотался я туда сюда. Наконец, произнося самому себе буэнос тагдес, то есть доброго дня – на певучем испанском, присел за гостиничный стол торопливо известить домашних моих о том, что ждёт меня через несколько часов:

«Дорогие Маша, Ирина и Наташа! Я всё ещё в Москве. Поздно вечером еду в Шереметьево, чтоб утром в 9.40 лететь. Билет на необходимый более ранний самолёт так и не сумел достать. Нет, говорят, мест. Да, ещё придётся билет от Гаваны до Каракаса брать там, на Кубе. Видите ли, им, то есть Аэрофлоту, «невыгодно» продать мне билет в Москве. Вот такие крючки обнаружились! Я уж расстроился, думал, что придётся возвратиться в Тюмень, но потом и предложили в кассе этот «кубинский вариант». Ну, с Богом, как говорят. На Кубе, из-за опоздания, придётся день и две ночи бичевать. Запасаюсь на прожиточный минимум едой. С тоской вспоминаю о неразумно оставленных дома на столе огурцах и колбасе. Москва полуголодная. Тоска. Всё по каким-то визиткам продают. Но... расческу за 20 копеек мне «так» продали. Купил ещё для Г. Волкова водки три бутылки. За одной выстоял очередь в Елисеевском гастрономе (больше одной в руки не дают!), две другие купил у каких-то бабёнок с рук. А то московские ребята меня тут устыдили: «Это, – сказали, – единственное, чем мы можем козырнуть перед иностранцами!» Ладно, посмотрим... Деньги, увы (дополнительно хотел), не поменяли. Лечу с тем, что есть. Дал в Каракас телеграмму, чтоб десятого встречали. Настроение – аси, аси (исп.) – так себе. Ес уна ластима. Ну, ничего. Ваш... 7.05.1991 г.»

В Шереметьево пожитки мои не «шерстили», благополучно миновал и пограничный кордон. А, надо ж, перед самой посадкой объявилась в полупустынном «посадочном» зале дамочка из какой-то санитарной службы и пристала с настойчивым требованием предъявить справку о прививке против тропической не то лихорадки, не то ещё чего-то там «желтого», невообразимого... «Вот, говорю, – медицинская книжка моряка дальнего плавания, тут всё, что полагается, «привито»! – «А где сертификат?» – «Сертификат не взял... Да ведь в венесуэльском посольстве проверяли, сказали, что достаточно и книжки!» – «Как же Вы, моряк дальнего плавания, и не внимательны к себе... Я вот сниму сейчас Вас с рейса!»

Бог миловал. Не сняла.

Конечно, повторюсь, запомнились промежуточные посадки в ирландском Шенноне – сытом, ухоженном, капиталистическом, потом в ветреном и мокром канадском Ньюфаундленде, где самолет «Ил-62» развернулся резко на юг и через пять часов в открытый пассажирский люк лайнера ударило тропической жарой гаванского аэропорта. С той минуты предупредительные и вежливые стюардессы и стюарды позабыли о пассажирах напрочь. Из самолёта мы вывалили как попало. Куда теперь, в каком направлении шагать, пойди тут разберись. Пристроился к ватаге, бормотавшей по-русски. И потом я бестолково метался по зданию аэровокзала, где совсем по-российски, будто в заштатной районной столовой, черная тетка с ведром воды и мокрой шваброй обихаживала каменный пол зала ожидания, где, опять присоединясь к толпе прилетевших, нашел я свой чемодан и даже успел заполнить, всученную кем-то из кубинских служащих, декларацию прибытия. Потом выстроились в очередь: совершалась какая-то проверка. Чемодан мой, в коем «покоились» три бутылки «Столичной», дорожные пожитки, оставили в покое, но опростали целлофановый пакет – от палки колбасы, от куска сыра, от копченой рыбы и фруктов с помидорами, припасенными в Москве для кубинского «бичевания». Оставили булку круглого «дарницкого» и банку болгарской кабачковой икры. Всё! Остальное – «не положено ввозить»! «Ну и кому эти мои припасы тут сгодятся?» – спрашивал я, поскольку женщина-контролёрша разговаривала на чистейшем русском. – «Наши собачки съедят!»

Эх, Куба, Куба! Отощал бы, извёлся бы тут за эти полторы суток ожидания; неизвестно ещё – сумел ли бы и билет на иностранный самолёт компании «Виаса» купить (как оказалось, покупать его надо где-то аж в городском агентстве!), если б не эта полунегритянка с «русской» шваброй, которая, возя тряпкой уже по моим туфлям, отпугнула меня в другой угол зала, где я обнаружил табличку – «Представитель Аэрофлота».

Анатолий Петрович, представитель, мужчина средних лет и приятной наружности, в белой рубашке с аэрофлотовскими погончиками, узнав, что рейс мой на Каракас только послезавтра, поинтересовался – в какой я гостинице «намерен» остановиться? На мое простодушное признание о том, что в кармане у меня «всего сто долларов», заметил, чтоб про доллары я, где бы ни было, молчал, а вечером он «устроит» меня в свободный номер «наших лётчиков» в гостиницу, название которой было столь симпатичное и замысловатое, что сейчас, как ни пытаюсь, припомнить это на звание не могу. «Жди до вечера!» – сказал симпатичный Петрович.

Маясь и томясь ничегонеделанием, даже прихваченные на дорогу газеты не хотелось читать, изучил все худосочные пальмы и пальмёшки на прилегающей к аэровокзалу площади. Вцепившись мертвой хваткой в ручку вокзальной тележки, на площадке которой принайтовал (запас на всякий случай) бельевым шнуром свой кожаный чемодан, обкуривал я советско-болгарским «Опалом» тропические гаванские небеса. И опять катил тележку под крышу легкого здания. Еще пробовал по общедоступному и бесплатному телефону связаться с тюменским земляком Евгением Фатеевым, здешним корреспондентом московского телевидения, который аккредитован был – информировать россиян о событиях в странах местной округи. Но как ни бился, ни крутил диск бесплатного телефона, трубка издавала завывания и щелчки-бряки: гаванская связь никак не благоволила к сибирскому путешественнику.

Петрович освободился уже в сумерках. Пригласил в свой бежевый «жигулёнок». И мы, пролетев несколько километров на доб рой скорости, сбавили ход, поскольку под шинами авто то и дело стал раздаваться костяной хруст: автостраду переползали ватаги мигрирующих в эту пору морских крабов. Петрович берег шины, наверное, с полчаса, потом мотор опять взвыл и на скорости мы подкатили к обещанному отелю.

Рассчитавшись с добрым человеком сборником своих стихов и автографом на титульной странице – с «пожеланием добра и успехов», поднялся на лифте с врученным мне ключом в 1013-й номер на тринадцатом этаже этой высотки, в окнах которой пластались в сияниях огни Гаваны, и слышно было – где-то поблизости шумел прибой и ныне пиратского Карибского моря.

Остро хотелось есть. И невольно припоминались «разносолы», которыми ублажали нас, пассажиров бизнес-салона – непременно после каждой посадки-взлёта в просторном, как ангар, «Ильюшине». Подумал о «собачках», которые лакомились сейчас моей московской полукопченой... Меланхолично-автоматически достал банку «заграничной» кабачковой икры, отчекрыжил кусмень от серой буханки, набрал из-под крана солоноватой воды, так похожей по вкусу на опресненную, корабельную, тоскливо принялся за ужин...

И нате! Э-э, братцы, да я тут не один такой голодный! В открытых дверях ванной, на кафельном полу сновали твари темно- бурого цвета, на могучих и быстрых ножках, с локагорными «антеннами» усов. Некоторые из страхолюдных этих тварей, забравшись на порожек ванной комнаты, целили свои «антены» в сторону трапезующегося. «Ну, что, ребята! Жрать тоже хочется? Хочется, хочется...»

Ладно, ребята, ладно. Тропические знакомцы! Как же, в Малайзии встречались! На погрузке в порту Келанг. Встречались ведь? Да и в Сингапуре, помнится... Так и быть, опять вдохновили! Сегодня, кажется, сочиню для вас свежие строки... Поехали: